Память о тех муках, которые испытала мать, потеряв первого ребенка, вызвали эмоциональный срыв. Они с отцом никогда не обсуждали возможность еще одной беременности и не представляли, что будут делать на этот раз. Вообразите себе ее страх. Как могла она думать о появлении ребенка при таких обстоятельствах? Риск был слишком велик и потенциально способен стереть все, к чему они с отцом стремились.
Мою мать, которая была близка к истерике, необходимо было буквально привести в чувство.
— Все будет хорошо, Бруна, — говорил отец, крепко взяв ее за плечи. — Ты родишь этого ребенка. У тебя будет наилучший возможный уход, и когда ребенок появится, живой и здоровый, я позабочусь о вас — о вас обоих. Обещаю.
— Но как, Альдо? — в слезах стонала она. — Где? Это невозможно!
— Мы родим этого ребенка, — настойчиво проговорил мой отец и добавил с улыбкой: — И он будет носить мою фамилию. Tutto è possibile[30], Нина.
Оказалось, что все действительно возможно.
Отец был спокоен и утешал ее; интуитивно она поняла, что может довериться ему, но все равно ей было страшно. Как они смогут сохранить это в тайне? А как же его другая семья? Олвен и его сыновья всегда маячили где-то на периферии сознания, хотя редко упоминались в их разговорах. Мама даже не помышляла вмешиваться в папины решения, но все же переживала из-за того, как он будет справляться с возникшей ситуацией.
Несмотря на драматические перемены, они оба не стали менять своих планов на лето. Однако, вместо того чтобы с нетерпением готовиться к материнству, она сходила с ума от страха перед вероятностью (весьма реальной), что кто-то может разоблачить ее истинное лицо — беременную любовницу женатого мужчины.
Мне, пережившей беременность трижды, очень хорошо знакомо это ожидание. В нем присутствует волнение от того, что ты создаешь новую жизнь вместе с любимым мужчиной, а после третьего месяца ты уже можешь объявить об этом миру. Потом появляются первые признаки движения, время от времени — толчки. Но у моей матери ничего этого не было. Для нее существовали только проблемы, и чем крупнее становилась я внутри нее, тем сильнее нарастала ее тревога.
Ко времени возвращения в Рим она куталась в свободные пиджаки и многослойную одежду, но когда прошло пять месяцев, стало ясно, что она больше не может скрывать свой живот. Ее положение требовало решительных мер.
— Ты должна переехать в Лондон, — внезапно объявил мой отец. Не склонный к панике, он, казалось, был совершенно спокоен, сообщая эту грандиозную новость.
Мама пришла в ужас.
— В Лондон? Но зачем? Я там никого не знаю!
— Никола работает на Бонд-стрит, и тебя сможет сопровождать Мария, как и в Нью-Йорке.
Вскоре стало ясно, что отец уже некоторое время планировал ее отъезд. Он проработал все детали со свойственной ему дотошностью и договорился, чтобы ее наблюдал ведущий гинеколог лондонской клиники на Харли-стрит. Поскольку на Вест-Энде открылся новый магазин GUCCI и ему необходимо было постоянно ездить в Уолсолл для закупки кож, он заверил ее, что у него теперь есть законная причина чаще бывать в Англии.
— Я стану часто приезжать и обязательно буду с тобой, когда родится наш сын, — обещал он, целуя ее в лоб и еще раз повторяя свою убежденность, судя по протеканию беременности, что родится мальчик.
Не в силах осмыслить все это до конца, мама, по крайней мере, испытала облегчение, узнав, что Мария будет с ней все это время. Хотя мама никогда не считала испанку своей подругой, она понимала, что не раз скажет ей «спасибо» за компанию. А вот присутствие Николы было просто даром Божьим, и она едва могла поверить в свою удачу: он будет в Лондоне, причем благодаря ей.
Момент ее отъезда к британским берегам был продиктован сроком беременности, так что с приближением конца года мама стала нервно собираться к отъезду из Италии. Мой отец только что отбыл в очередной зарубежный вояж, поэтому ей предстояло переезжать без него, но через пару недель они должны были встретиться в Лондоне. Однажды в ноябре 1962 года, когда моя мать готовила к консервации свою квартиру, ожидая возвращения Марии, которая отлучилась по какому-то делу, зазвонил телефон. Она надеялась, что это папа, который хочет пожелать ей счастливого пути.
— Pronto? — сказала она в трубку, произнеся обычное итальянское приветствие.
Это была Мария.
— Io non parto[31], — сказала она. И повесила трубку.
Потрясенная, мама направилась в комнату Марии и обнаружила, что ее шкаф пуст и все вещи исчезли.
Может быть, это время, проведенное вместе в Нью-Йорке, заставило испанку передумать, а может, ее испугало то, что придется провести еще одну зиму в чужой стране, — кто знает. Она ничего не объяснила маме и не дала шанса уговорить ее.
У мамы не оставалось иного выхода, кроме как сесть в самолет, летевший в Лондон, чтобы родить меня в чужой стране. Для человека, который прожил всю свою жизнь в уютно привычном окружении, это, должно быть, было ужасающей перспективой.
«Можешь себе представить, каково мне было? Необходимость постыдно прятаться! — говорила она мне спустя многие годы, содрогаясь при этом воспоминании. — В 1960-е это стало бы громким скандалом. Одинокая женщина — и беременна! Я бежала из Рима, словно ночной воришка!»
Папа однажды писал своей Брунине, умоляя ее «не уступать формальностям, общественному мнению или внешним влияниям, которые помешают [нашему] желанию любить друг друга», и прибавил: «Поверь мне, моя милая, ты никогда об этом не пожалеешь!» В тот момент, когда колеса шасси отрывались от взлетной полосы, глядя в иллюминатор, она совершенно точно «жалела об этом» и чувствовала себя покинутой, как никогда прежде.
Шел дождь, когда водитель такси высадил ее перед шестиэтажным многоквартирным зданием из красного кирпича, которое ей отныне предстояло называть своим домом. Расположенная в Найтсбридже на Кэдоган Гарденс, с видом на огороженную площадь с воротами, ее квартира имела большое эркерное окно и длинный коридор, в который выходили двери комнат. Почти деревенская атмосфера этого района с деревьями и мощенными булыжником дворами — и это в самом сердце такого большого города — приятно удивила ее. Она знала, что папа заручился помощью супружеской пары местных жителей на случай любых неожиданностей — при условии строгой секретности, — и это еще больше успокоило ее.
Тем не менее моя мать оказалась в чужой стране, где все говорили на языке, который она едва понимала (и слишком нервничала, чтобы пытаться на нем разговаривать). Потом история начала повторяться, потому что — точно так же, как когда-то в Нью-Йорке, — Лондон попал в ледяные объятия суровой зимы. Только на этот раз все было намного хуже. То, что начиналось как снегопады, быстро превратилось в «большой мороз», который установился под Рождество, и холода продолжались до начала марта. Были сильные, как бури, вьюги, а на юго-востоке Англии море в нескольких местах замерзло. Лондон отделался сравнительно легко, но обледенелые тротуары были слишком опасны, чтобы мама могла выходить на прогулку: на них можно было легко поскользнуться.
Запертая в клетке своей квартиры, так же, как тогда на Манхэттене, она негодовала, потому что снова оказалась в подобном положении, лишившись возможности нормально жить.
«Когда с тобой обращаются, как с тайной, ты, как правило, и живешь тайно», — печально говорила она мне. Одна в своей квартире, она с нетерпением ждала каждого международного звонка от отца и печалилась из-за того, что он больше не писал ей таких прекрасных писем, как в начале их ухаживания. С каким удовольствием она снова читала бы его беглый затейливый почерк, передающий слова его обожания: «Наша судьба — быть вместе, — я это чувствую!»
Однако судьба отца, похоже, посылала ему все большую занятость, превращая его жизнь в американских горки, с которых он никак не мог соскочить. Гуччи давно и прочно прописался на карте мира, как и планировал, и слишком увяз в бизнесе, чтобы позволить ему расширяться без личного надзора. Его цветистые обещания «вечной преданности и поддержки» казались маме пустыми, когда он был далеко, а она оставалась в страхе и одиночестве.
Мама была бы безутешна, если бы не общество Николы. С тех самых пор, как он вошел в их с отцом жизнь, этот красивый молодой человек, к трудоустройству которого она приложила руку, стал почти членом семьи — до такой степени, что мой отец сам предложил, чтобы Никола переехал в квартиру, где моя мать ожидала родов. Его присутствие оказалось настоящим подарком для нас обеих.
Этот любящий повеселиться римлянин, о котором моя мать отзывается как о «первом ангеле, который вошел в [ее] жизнь», познакомил ее с британским сериалом «Улица Коронации». Они оба обожали этот сериал, не в последнюю очередь потому, что их бесконечно развлекал непривычный северный акцент и невообразимые количества чая, которые потребляли его персонажи. Если маме не хотелось идти ужинать в ресторан, они варили пасту и садились, подобрав под себя ноги, перед телевизором, чтобы посмотреть американские фильмы и другие программы. Никола бредил Калифорнией и отчаянно хотел попасть в Голливуд, город его грез. После просмотра фильмов вроде «Гиджета» и «Пляжной вечеринки» у него возникла «розовая мечта» жить в Малибу в окружении красивых молодых серфингистов. «Вот куда я однажды уеду!» — говорил он маме. К счастью для нее, пока он находился в Лондоне, у нее под боком, и она была безмерно благодарна за это.
Мой отец прилетел в Хитроу в конце февраля 1963 года, накануне моего рождения. Поскольку он уже был отцом троих сыновей, они с матерью сделали вывод, что у нее тоже родится мальчик. В то время ультразвук еще не нашел широкого применения в британских больницах, и пол плода невозможно было узнать наверняка. Тем не менее они были уверены в появлении на свет сына и даже выбрали имя — Алессандро. Их уверенность была настолько велика, что они даже не подумали об имени для девочки.