В отличие от наших дней, в 1960-е годы мужчины редко присутствовали при родах. Мой отец не был исключением. Он не сидел рядом с Олвен, ожидая рождения их детей, и рассказывал моей матери, что вместо этого ходил на танцы. Она говорила мне потом: «Я и не хотела, чтобы он был там, и не рассчитывала на это. Сам факт, что он прервал свой маниакально плотный рабочий график, чтобы находиться в это время в клинике, был красноречивее всяких слов».
Пока мама терпела болезненные схватки, мой отец спокойно удостоверился, что она в надежных руках, а потом отправился ужинать и смотреть кино. Представьте себе его удивление, когда, вернувшись в клинику вечером, он услышал от медсестры: «Поздравляю! У вас родилась дочь!»
Я пробилась в этот мир с помощью щипцов, лягаясь и завывая, 1 марта, в 21.25. Мой вес составил 3490 граммов, и я была, по словам мамы, «сплошные ручки и ножки с большим ртом». Отец досконально осмотрел меня с ног до головы в палате для новорожденных, прежде чем поспешить к моей матери с широкой улыбкой:
— Это девочка! Она красотка! Ты опять подарила мне то, чего я всегда хотел, Бруникки!
Он был вне себя от радости.
Только по-настоящему преданный отец мог объявить меня красавицей после того, как посмотрел на мое перекошенное личико, багровое от ярости, когда я во всю мощь легких вопила от возмущения, что меня вытащили на этот свет. Устроив матери «небо в алмазах» во время родов, я на этом не успокоилась.
«Могу поклясться, что все страхи, печаль и муки, которые ощущала во время своей беременности, передались тебе, — признавалась мама. — Ты так вопила, что перебудила все отделение».
Поскольку я отказывалась брать грудь и беспрерывно плакала, хорошенькая медсестра-австралийка по имени Патрисия решила вмешаться и взяла меня на руки, после чего я в конце концов успокоилась. Она так нежно заботилась обо мне, что мама решила назвать меня в ее честь, а для второго имени она выбрала Делия.
Мой отец задержался в Лондоне на пару дней, прежде чем смог вылететь в Париж для завершения приготовлений к открытию его первого французского магазина неподалеку от Вандомской площади. Цветы, которые он присылал ей через день, быстро заполнили ее больничную палату, а потом и квартиру. Однако даже море цветов не могло примирить ее с одиночеством. Едва способная позаботиться о себе, не говоря уже обо мне, в отсутствие бабушки Делии, которая могла бы показать ей, как нужно ухаживать за ребенком, ее по-прежнему пугала неизвестность для нас обеих. Мой отец всегда был добр и внимателен, но на последних стадиях беременности, когда она чувствовала себя менее привлекательной, он проводил с ней меньше времени, чем прежде. Что это, совпадение или умысел? — гадала она. Уйдет ли он от нее к какой-нибудь другой женщине? Или бросит ее в Англии?
«Единственное, о чем я могла думать, — говорила она годы спустя, — это о том, что будет, когда мы вернемся в Рим». Страх лишил ее сна, в котором она так сильно нуждалась, и ей было трудно обо мне заботиться. Она часто с трудом дотягивала до конца дня и про себя клялась, что, если получится, постарается никогда больше не беременеть.
Наш «ангел» Никола был тем, кто тащил на себе весь воз хлопот. После долгого рабочего дня он приходил домой к моей заплаканной матери, которая тут же отдавала меня ему: «Пожалуйста, Никола! Она плачет не переставая. Мне необходимо поспать!» Он, никогда прежде не заботившийся о младенцах, не мог придумать ничего лучше, как уложить меня в коляску и катать туда-сюда по коридору, чтобы дать моей матери немного отдохнуть.
Отец снова прилетел в Лондон ко дню моего крещения в римской католической церкви Св. Марии, которое состоялось 12 марта, почти через две недели после моего рождения. Построенная в 1877 году, эта церковь внешне представляла собой суровое викторианское строение и была одной из старейших римских католических церквей в Лондоне. Когда горстка гостей — друзей и соседей, которые формировали часть внутреннего круга моих родителей, — собралась вокруг белой мраморной купели, священник погрузил меня в святую воду. Никола стал моим крестным отцом, из Рима прилетела Лючия, чтобы быть моей крестной матерью; всех остальных присутствующих призвали обратиться к Христу, покаяться в своих грехах и отречься от всякого зла.
Хотя я была «очищена от всякого греха» путем крещения, моя мать все равно знала, что я в конечном счете была illegittima [незаконнорожденной. — Пер.]. Ничего не подозревавший священник, который подписал мое свидетельство о крещении, понятия не имел, что мои родители на самом деле не состояли в законном браке, — это была еще одна ложь, порожденная моим отцом.
Папа пошел еще дальше и официально зарегистрировал мое рождение в лондонском регистре рождений и смертей под своей фамилией, а фамилия моей матери была написана неразборчиво. Чтобы узаконить мое рождение, как и обещал, он написал: «Альдо и Бруна Гуччи». Полагаю, про себя он искренне верил, что так оно и было.
Страхи моей матери перед будущим усугублялись тем обстоятельством, что отец по-прежнему не упоминал о нашем возвращении в Рим. Только выслушав ее неоднократные жалобы на несчастную жизнь вдали от дома, он сдался. Когда мне было всего 28 дней от роду, меня вписали в паспорт матери, завернули в одеяльце и повезли самолетом обратно в Италию.
— Отныне нам придется быть гораздо осторожнее, — предостерег ее мой отец.
С моим появлением на свет у родителей не осталось никаких иллюзий касательно того, насколько осмотрительной и тайной должна стать отныне их жизнь. Больше не должно было быть никаких семейных выездов или прогулок по улицам, где люди знали их в лицо.
— Лучше я буду скромно жить в Риме, чем сидеть одиноко в Лондоне, — ответила моя мать, сытая по горло английским климатом, языком и местной кухней. Однако она не учитывала, насколько серьезно ей придется скромничать; она не могла возить меня в коляске в собственном районе, чтобы не пришлось отвечать на вопросы любопытствующих. Со мной гуляла специально нанятая няня-испанка, а родители встречались, как прежде.
Как женщина, которая когда-то была молодой матерью, не могу себе представить, каково это — не иметь возможности показать свою дочь миру и брать ее с собой туда, куда захочется. Однако это было другое поколение, и мои родители делали то, что должны были делать при сложившихся обстоятельствах, хотя мысль о том, что они вынуждены подчиняться таким жестким ограничениям, безмерно печалит меня.
Должно быть, они верили, что эту цену стоит заплатить. И именно так они ухитрялись держать мое существование в тайне — почти целый год.
Глава 11Как тайное стало явным
Моя мать никогда не была спорщицей. Она была неуверенным в себе человеком и обычно не высказывала свои мысли вслух.
Я — ее полная противоположность. Роль пешки в чужой игре до некоторой степени характеризовала мое детство, не оставляя мне иного выбора, кроме как делать то, что велено. Однако с возрастом и пришедшей вместе с ним мудростью я сумела научиться выражать себя и давать другим знать, что чувствую.
Мама так и не сумела обрести собственного голоса. Когда возникали противоречия, она обычно уступала, замыкаясь в молчании. И только вообразите ее растерянность, когда однажды в Риме, находясь вдвоем со мной в квартире, она открыла входную дверь — и нос к носу столкнулась с богато одетой посланницей жены моего отца, Олвен.
— Синьора Гуччи все знает о вас — и о ребенке, — объявила эта женщина, поджав губы.
Сердце мамы подскочило в груди.
— Синьора Гуччи полагает, что ради блага всех заинтересованных сторон вам следует отказаться от всех притязаний на ее мужа, дотторе Гуччи, — продолжала она, пригвоздив мою мать стальным взором. — Вы еще молоды, — добавила она небрежно, — и сможете начать жизнь заново.
Не в силах произнести ни одного осмысленного слова, моя мать начала было, заикаясь, что-то говорить, но ей не дали возможности ответить.
— Если вы не можете заботиться о своем ребенке самостоятельно, синьора Гуччи готова освободить вас от него.
Мама отступила на шаг, пошатнувшись от услышанного.
Игнорируя ее реакцию, женщина заверила:
— Ребенок был бы обеспечен самой лучшей заботой.
Рука матери взлетела к груди, у нее перехватило дыхание.
— Подумайте об этом хорошенько, — закончила гостья, развернулась и оставила мою мать ловить ртом воздух.
Она, спотыкаясь, вернулась в квартиру и рухнула в кресло, вспоминая тот день, когда впервые увидела Олвен, которая пришла в магазин за рождественскими подарками. Тогда ее поразили скромность и мягкость манер этой женщины, которая была синьорой Гуччи с 1920-х годов.
«Она произвела на меня впечатление, — вспоминала моя мать. — Казалась такой милой и порядочной».
Какое чувство заставило ее отрядить к моей матери столь жестокую посланницу — высокомерие или отчаяние? В любом случае, насколько бессердечной она вообразила мою мать, если думала, что та отдаст ей собственного ребенка? Хотя моя мама знала, что брак моего отца существует только номинально, тем не менее чувствовала себя виноватой из-за их тайного романа, но этот шаг был одновременно и оскорбительным, и шокирующим.
Мы никогда не узнаем точно, как или когда Олвен узнала о нас, но, вероятнее всего, новости достигли ее ушей благодаря Джорджо, ее старшему сыну, которому недавно намекнули на связь его отца серией анонимных писем. Первое из этих писем было одинарным листком с напечатанным на машинке текстом, которое пришло в конверте с местной почтовой маркой. Его безымянный автор все знал о матери и обо мне и утверждал, что мой отец осыпает маму подарками, «как индийский набоб».
Последовали и другие письма, в которых содержались подробности моего крещения в Лондоне, наш адрес в Риме и места, где мои родители бывали вместе.
Поражающие дотошной точностью деталей, эти письма явно целили в моего отца и давали понять, что меня, дитя его тайной любви, можно разоблачить.