«На самом деле твой отец позволил мне почувствовать, что я сделала нечто важное, и, полагаю, так оно и было!» — говорила она позднее.
Успех Гуччи в Америке вымостил путь для дальнейшей экспансии на восток, а в последующие годы — почти во все уголки земного шара.
В то время как соотечественники моего отца бились в тисках экономической и политической дестабилизации, папино знамя со словами «сделано в Италии» гордо реяло и вскоре стало эталоном, которому следовали другие бренды.
Поскольку отец теперь подолгу отсутствовал, моей матерью овладела «охота к перемене мест», и она решила, что нам нужно больше простора, поэтому начала подыскивать подходящий дом в сельской местности. Морин была отправлена в отдел недвижимости «Хэрродс» за брошюрами, и каждый день, пока я находилась в школе, они с моей матерью уезжали на «охоту за домом». Морин играла роль штурмана, отслеживая дорогу по картам, а мама носилась на своем маленьком «Мини-Купере» по тенистым аллеям Суррея, Беркшира и Гемпшира. За рулем она была бесстрашна, уклоняясь от опасностей и ориентируясь в дорожных потоках, как истинная римлянка.
Поиски нового дома прервала только наша давно запланированная поездка в Нью-Йорк, чтобы провести Рождество вместе с отцом. К шестилетнему возрасту я начинала ощущать его отсутствие так же остро, как и мама, и не могла дождаться момента, когда снова его увижу. Я скучала по его выразительному лицу и смеху, гулко разносившемуся по дому. А главное, у мамы всегда было хорошее настроение, когда он находился рядом, и внезапно возникал прилив активности.
Отец любил Рождество не меньше меня и ничего не жалел, чтобы мы чувствовали себя желанными; эти две недели в Нью-Йорке стали для меня по-настоящему памятными. Мы столько всего успели сделать и посмотреть!
— Чем бы ты хотела заняться сегодня? — спрашивала мама за завтраком. Отец к тому времени уже уезжал в офис, и мы не виделись с ним до обеденного перерыва, но нам все же удавалось побыть с ним раз или два в день.
— А мы можем пойти на каток? — спрашивала я.
— Отличная мысль! Не забудь шапочку! — говорила мама, прежде чем отправить меня гулять с Морин. Взявшись за руки, мы бродили по улицам, заглядываясь на витрины магазинов, украшенные праздничной иллюминацией. Шел снегопад, и сквозь хлопья снега мы наблюдали, как фигуристы катаются по кругу на катке у Рокфеллер-центра. Я впервые увидела «настоящего» живого Санту. Однажды вечером мы даже ездили в Радио-Сити Мюзик-холл — всей семьей — смотреть выступление Rockettes[38], которых я обожала. Рождественские каникулы в Нью-Йорке оказались еще веселее, чем я могла себе представить, — все эти огромные здания, шум и суета, общительные люди и замечательный мир американского телевидения.
Возвращение в школу после всего этого радостного возбуждения воспринималось мной как сильнейшее разочарование. Даже новенький кукольный домик, который ожидал в Хендоне, не развеселил меня. Заглядывая в его розовые комнатки, я подбирала крохотные кукольные фигурки и ставила их на место, одну за другой. «Радостная мамочка» играла с маленькой девочкой, в то время как «печальная мамочка» лежала в своей кроватке. Однажды, наблюдая за моей одинокой режиссерской постановкой, мама заметила, как я беру фигурку мужчины и ставлю ее вне домика, как будто он идет прочь.
— Кто это, Патрисия? — спросила она.
— Это же папочка, который идет на работу, глупышка! — объяснила я маме, недоумевая, почему она вообще задает вопрос о том, что казалось мне в порядке вещей.
— А что происходит, когда он снова возвращается домой?
Подобрав «спящую» женщину, я заставила ее поспешить вниз по лестнице, чтобы приветствовать мужчину радостным танцем.
Увы, никаких радостных танцев для меня и моей матери в те первые месяцы 1970 года не предвиделось. Худшее было еще впереди, когда однажды апрельским днем она усадила меня за стол, чтобы сообщить сокрушительную новость.
— Мы с Морин должны уехать, — сказала она. — Нам нужно кое-что сделать. Ты на некоторое время останешься с мисс Маккартни.
Мне показалось, что я неправильно ее расслышала.
— С мисс Маккартни? Но…
— Это ненадолго. — Она попыталась улыбнуться. — Всего на два месяца.
В панике я бросила взгляд на Морин, которая неловко кивнула и поспешила заняться каким-то делом. Два месяца казались мне вечностью, и почему это я не могла, спрашивается, остаться с Морин? Но никакие мольбы не смогли заставить мою мать изменить свое решение.
— Мне потребуется помощь Морин, — отрезала она, даже не подумав объяснить мне, что мы переезжаем в новый дом, который она нашла для нас в Беркшире (и что сама мама стала настолько зависима от Морин, что ее собственная потребность в помощи стала важнее, чем мои потребности в заботе и уходе). — Сейчас середина учебного года, и мы вряд ли сможем оставить тебя дома одну, верно?
Никаких обсуждений больше не было.
С тяжелым сердцем я смотрела, как Морин упаковывала небольшую сумку с моими вещами.
— Я положу твои любимые игрушки, Поппет, — говорила она, пытаясь смягчить ситуацию. — А какие книжки ты хотела бы взять?
Закусив нижнюю губу так, что во рту появился привкус крови, я только пожала плечами.
Через несколько дней моя мать привезла меня в квартиру мисс Маккартни, которая находилась в старом викторианском здании в нескольких километрах от нашего дома. А потом умчалась, торопливо клюнув меня в щеку со словами:
— Будь хорошей и послушной девочкой.
Ей не терпелось поскорее убраться оттуда.
Я прямо в пальто, как была, вошла в гостиную, совершенно оглушенная переменами, гадая, что такого сделала, чтобы заслужить это наказание. Помню, на стене висел огромный, в натуральную величину, портрет короля Карла II. Потом, сидя под ним и в молчании поедая цветную капусту с рыбными палочками, я оглядывала унылое место заключения, к которому меня приговорили, и боялась, что мама может не вернуться за мной. Борясь со слезами, я в своем тогдашнем нежном возрасте не могла понять этого поступка, который казался мне намеренным актом жестокости.
Квартирка была настолько маленькой, что в ней невозможно было никуда скрыться от глаз мисс Маккартни. Мне даже приходилось делить с ней спальню, спать в односпальной узенькой кровати, где я лежала каждую ночь без сна, измученная ее храпом. Каждый час, проведенный там, казался мне бесконечным, и травма брошенного ребенка стала моим первым и самым сильным несчастливым воспоминанием моего детства.
— Когда мама приедет повидать меня? — спрашивала я.
— Сомневаюсь, что у нее будет на это время, — был ответ. — Она очень занята.
Она так и не приехала. Как и папа. Не разговаривала я с ними и по телефону, хотя уверена, что она или Морин наверняка звонили, чтобы удостовериться, что со мной все в порядке. Беспомощная, я была заперта в мирке, где моя «тюремщица» надзирала за каждым моим движением. Злость на мать росла день ото дня.
Эти несчастные недели закончились, когда однажды днем я неожиданно заметила мать у школьных ворот.
— Мама! — закричала я, подбегая к ней. Я была безумно рада видеть ее, но она, казалось, не хотела попадаться никому на глаза.
— Я заберу тебя в пятницу после уроков плавания, — сказала она мне. — Мы переезжаем, и ты будешь ходить в другую школу, но ни в коем случае не говори ничего мисс Маккартни. Hai capito?[39]
Я была слишком мала, чтобы понимать необходимость секретности, которая была связана с ее общими страхами перед встречей с любым лицом, обладающим властью, неуверенностью в общении на английском языке и четким пониманием того, что моя тюремщица не обрадуется потере ученицы — точнее, потере дополнительного дохода, который она получала, беря меня к себе. Я знала лишь одно — меня освободят, и эта мысль наполнила меня такой радостью, что я тут же выпалила эту новость подружке. Разумеется, совсем скоро известие дошло до ушей мисс Маккартни, которая разозлилась — произошло именно то, чего опасалась моя мама. Плотно сжав губы, она помогла мне собрать вещи и вместе со мной на пороге дождалась маминого приезда.
Я трусливо наблюдала за их разговором с переднего сиденья машины, когда моя мать, багровая от смущения, неловко подбирая слова, извинялась перед учительницей за изменившиеся планы. Наконец, поспешно дойдя до машины, первое, что она сделала — это отвесила мне сильную оплеуху. Я совершенно растерялась и сидела, вся заплаканная, в молчании, пока она везла меня в наш новый дом — уже пятый по счету за шесть лет.
Дом, который моя мать нашла для нас в Беркшире, чем-то напоминал мой кукольный домик, только был намного больше. Стены в нем были не розовыми, а покрашены в белый цвет и выложены галькой. Когда мы резко затормозили на гравийной дорожке возле дома, на пороге появилась Морин с распростертыми объятиями, и мое счастье стало полным. Осматриваясь на новом месте, я даже не знала, что приводит меня в больший восторг — моя спальня или огромный сад, окружающий дом со всех сторон. На моей новой игровой площадке росли деревья, по которым можно было лазить, имелись теннисный корт, теплицы и коттедж для постоянно проживающего садовника. Там был даже деревянный «домик Венди»[40] — специально для меня. Все горести предшествующих двух месяцев растаяли бесследно, когда я обегала свои новые владения, попискивая от восторга. Они были прекрасны.
После безуспешных поисков, растянувшихся на несколько недель, когда мама уже почти сдалась, ей приснился красочный сон — просторное имение с перголой, увитой плетистыми розами; она прониклась уверенностью, что найдет нужный дом. Потом, когда Морин показала брошюру с описанием такого места, какое мать видела во сне, нефритовое кольцо мамы внезапно разломилось на три части. Она восприняла это как предзнаменование — с убежденностью, унаследованной от моей ясновидящей бабушки.