Всего через пару минут после того, как мама ступила в отделанный дубовыми панелями холл, она заявила: «Это именно он!» Ее «неописуемое впечатление» стало еще острее, когда она вышла в сад и заметила перголу, точь-в-точь такую, какую видела во сне. С этого момента она безоговорочно поняла, что жить в этом доме — наша судьба.
Позвонив папе в Нью-Йорк сразу же по приезде домой, она настояла, чтобы его вызвали с деловой встречи. Когда она, задыхаясь, стала рассказывать ему о доме, он прервал ее единственным вопросом: «Сколько?» Мама даже не обратила внимания на цену, но, когда прочла цифру вслух, найдя ее в документах на дом, пообещала возместить ему траты, вернув все, что он ей когда-либо покупал.
— Бруна, тебе вовсе не нужно этого делать! — укорил он ее. — Любая другая женщина потребовала бы луну и звезды, а ты никогда ни о чем не просила.
В свое время, когда у них был период ухаживания, он писал: «Я безумно влюблен в твою грацию, твою красоту, твои манеры, твой темперамент, твои семейные ценности». Он дивился тому, что она никогда не пользовалась преимуществами его положения, не просила дорогих машин, таунхаусов или яхт. Еще больше он был ошарашен теперь, когда мама сказала ему, что втайне накопила достаточно денег, чтобы покрыть депозит в 5000 фунтов.
— Да откуда ты вообще взяла такие деньги?! — недоверчиво переспросил он.
Настаивая, что она сама внесет первый взнос из тех денег, которые собрала понемножку, как запасливая белка, моя мать потратила все свои сбережения одним махом. Так же, как ужин, которым она когда-то угощала его в Лас-Вегасе, — это было дело принципа.
«Я была матерью-одиночкой, и мне перевалило за тридцать, поэтому знала: этот дом всегда будет обеспечивать нам страховку, что бы ни случилось», — рассказывала мать позднее. Это была азартная ставка, которая вполне окупилась, и мой отец был впечатлен.
Но особенно важно то, что и ему дом понравился. Все свои безумные годы странствий он жил на чемоданах, переезжая из одного отеля в другой. Вилла Камиллучча стала для него не более чем местом, где можно было переночевать и взять сменную одежду, прежде чем снова отправиться в путь. Его нью-йоркская квартира тоже была просто местом для ночлега. В Англии мама решила создать дом, который папа мог бы делить с нами, и он это делал — до некоторой степени.
Сейчас не могу припомнить, чтобы он когда-нибудь навещал нас в Хендоне, зато в Беркшир наведывался регулярно. Постоянно, когда папа был с нами, он смеялся, придумывал разные истории и ни разу не читал мне нотаций. Его энтузиазм был заразителен. С того момента, как отец переступал порог нашего дома, он оставлял свои заботы за дверью — или так мне казалось. Сняв костюм и переодевшись в домашнее, он шел в сад, чтобы посмотреть, как растут новые деревья, которые он посадил, или обсудить ландшафтный дизайн с нашим садовником и помощником по хозяйству Брайаном. Он обожал просыпаться под пение птиц и шорох листвы на деревьях. Английская глубинка давала ему желанную передышку от безумия его мира, который стал еще напряженнее с обострением клановой борьбы между его сыновьями и братьями.
Желая нажиться на статусе бренда, своевольный сын Паоло — с папиного поощрения — запустил линейку готовой одежды. Не так давно занявший должность главного дизайнера в головном офисе в Италии, Паоло, безусловно, обладал вкусом и маркетинговой хваткой, но мне сейчас кажется, что он всегда считал себя лучше остальных. Однако у него не было такой проницательности или деловой смекалки, как у папы, и, поскольку в голове у него крутилось множество мыслей, ему было трудно воплощать свои идеи. Безжалостно стремясь к высокому положению внутри компании, он видел себя достойным преемником, в то время как его более сдержанные братья, Роберто и Джорджо, казалось, довольствовались своими административными ролями.
Паоло был далеко не единственным, кто нацелился на этот «приз». Мой дядя Родольфо (Фоффо), который женился на актрисе, подарившей ему единственного сына Маурицио, незадолго до этого овдовел. Он больше не женился и посвятил свою жизнь сыну, который, как он надеялся, однажды станет пригоден для этой работы. Однако, к его негодованию, Маурицио связался с женщиной по имени Патриция Реджани, которую Фоффо не одобрял, утверждая, что она просто охотница за деньгами. Маурицио в приступе бунтарства ушел из GUCCI и занял пост в компании грузоперевозок, возглавляемой отцом Патриции. Пропасть между отцом и сыном казалась непреодолимой.
Папа пытался поддерживать шаткий мир между враждующими членами своей семьи. С самого раннего возраста ему внушали, что семья стоит на первом месте, семья — это все, и клан должен работать сообща, чтобы поддерживать репутацию бизнеса и преумножать успех.
Мелочная зависть, которая восстанавливала брата против брата, кузена против кузена, отца против сына, причиняла ему бесконечную боль.
А в Англии мы с мамой столкнулись с собственными горестями. Спустя семь лет Морин решила, что ей пора покинуть нас и наладить собственную жизнь. Она планировала вернуться в Рим и искать новых приключений. У меня не было даже возможности попрощаться с ней. Просто однажды я пришла домой из школы, а ее уже не было.
Мне, ребенку, трудно было понять решение Морин уйти от нас. Может, я сделала что-то такое, что ее расстроило? Разве я не была хорошей девочкой? Моя мать даже не попыталась мне ничего объяснить — это умалчивание становилось стандартом, сохранившимся на всю мою жизнь.
«Морин скучала по Италии и хотела заняться чем-нибудь другим», — вот и все, что она мне сказала. К тому времени, когда достигла взрослого возраста, я, разумеется, стала гораздо лучше понимать решение Морин. Ее обязанности няни были практически выполнены, и нянчить ей приходилось только мою мать. Я была поглощена жизнью в новой местной школе Херст-Лодж, где подружилась со всеми одноклассницами в первые же пять минут первого дня учебы. Единственной компаньонкой Морин, помимо моей матери, была семейная собака, вес-хайленд-терьер по кличке Гиада, которую я всегда пыталась дрессировать, поэтому она не очень меня любила. Поскольку дел для нее становилось все меньше и меньше, а поговорить было не с кем, Морин по большей части бездельничала. Для нее настала пора начать все заново.
На протяжении семи лет она была моей надежной опорой. Именно она читала мне сказки на ночь и заботилась обо всех моих потребностях. Мы с ней вместе переживали приключения, и она познакомила меня с миром книг. Улыбающееся лицо Морин было последним, что сияло мне вечером перед сном, и первым, что будило меня по утрам. Она привносила безмятежность и последовательность в нашу хаотическую жизнь и заботилась обо мне все то время, когда этого не могла делать моя мать.
Садясь в такси и покидая нас с матерью, она оставила в нашем мире огромную зияющую прореху, которую никто и никогда так и не смог заполнить.
Глава 13Жизнь в Англии
На протяжении всей своей взрослой жизни я находила огромное утешение в дружбе. В основном это были те люди, с которыми я выросла; мои друзья — сплошь великодушные люди родом из эксцентричных семей и нередко с дисфункциональным прошлым, похожим на мое собственное. Как и в моем случае, их воспитание было каким угодно, только не тривиальным.
Однако их, похоже, удивляет моя особенность не задавать много вопросов. «Ведь ты очень общительная и уж точно не стеснительная!» — говорят они. Что это — черта, которую я «подхватила» в годы своего формирования, или, вероятнее, врожденная — не знаю. Не то чтобы мне было безразлично или неинтересно — и небезразлично, и интересно; просто не считаю нужным вмешиваться в дела других людей. Моя любознательность находила себе настоящую отдушину только рядом с Морин в первые годы жизни в Англии, однако со времени ее отъезда я просто следовала наставлениям и старалась быть хорошей девочкой — готовой на что угодно, только бы не нарушать хрупкое равновесие в доме.
Моя мать заботилась о том, чтобы я всегда выглядела исключительно безупречно — с косичками, в носочках, в вездесущих туфельках фирмы Start-rite, которые носят практически все британские школьники. Я была самой счастливой среди своих одноклассников в Херст-Лодже, где сразу же прониклась чувством товарищества, которое сложилось в моем окружении, состоявшем из одних девочек. Моей лучшей подругой была Белинда Элворси, и, как это принято у британских школьников, у большинства из нас имелись прозвища, так что нас с ней любовно звали «Пи и Би». Нам было очень весело вместе.
Когда я возвращалась домой, где больше не с кем было откровенничать, это была совсем другая история. Несмотря на желание моей матери, чтобы отец навещал нас чаще, он по-прежнему приезжал только раз в месяц, так что недели между его визитами тянулись медленно. Дом, который она выбрала, был чудесен летом, но зимой в нем было холодно и темно, поэтому комнаты держали закрытыми и задергивали шторы.
В Хендоне у нас хотя бы были соседи, и хотя мама никогда с ними не разговаривала, сама мысль о том, что рядом кто-то есть, немного утешала. В Беркшире же мы жили в местности, где дома скрывались за высокими воротами, их не было видно. Выглядывая из окна, все, что мы видели, — это деревья да порой оленя, пересекающего лужайку. Помимо одного семейства, которое жило дальше по нашей дороге, мы ни с кем не подружились, и, кроме того, мать всегда ощущала неловкость, разговаривая по-английски.
Я нередко чувствовала себя не более чем придатком при живых родителях: отец обычно отсутствовал, а матери, хотя она и находилась рядом, трудно было присутствовать в моей жизни. Мама проделывала со мной необходимые бытовые действия примерно так же, как со своей собакой Гиадой. Когда меня нужно было накормить, она готовила мне еду. Когда приходило время помыться, она наполняла мне ванну. Потом усаживала меня перед телевизором, пока не наступало время готовиться ко сну. Она выполняла свой долг — и только.