coniglio alla cacciatora — «охотничье» рагу из мяса кроликов, пойманных в саду, которое готовилось с помидорами, луком, перцами, вином и травами. Подчищая хлебом тарелку, чтобы посмаковать соус до последней капли — финальный акт любой домашней еды, называемый scarpetta, — он болтал и смеялся, а она суетилась вокруг него и подкладывала добавку.
Ни в одном другом городе мира ни одна женщина так не заботилась о нем. Мама была его безопасной гаванью, даря ему единственное место, где он мог «перезарядить аккумуляторы». Летом они с мамой качались на dondolo, креслах-качалках, на террасе, нежась на солнце и заговорщицки посмеиваясь. Она дразнила его за характерный тосканский диалект, знаменитый пропусками твердого «к» и заменой его на более мягкий «х».
— Альдо, — говорила она игриво, — vuoi la Hoha Hola con la hannuccia horta e holorata?[43]
Он, в свою очередь, пародировал ее римский акцент с его двойными согласными и усеченными словами, посмеиваясь над разделением на север и юг, которое в Италии по сей день является глубокой расселиной.
Отдохнув вместе с нею, он начинал отдыхать и со мной. Воскресными утрами папа брал меня в церковь, а потом мы заходили в маленькую пекарню за пирогами. Вернувшись домой, он садился у камина, попыхивая трубкой, и смотрел вестерны с Джоном Уэйном. Однако он никогда не досматривал фильм до конца, а задремывал, удобно откинувшись на диване. Я не возражала. Мне было сладко сидеть рядом с ним, просто вглядываясь в его лицо. В моей памяти эти моменты столь же драгоценные, сколь и редкие.
Это чувство близости исчезало, едва он уезжал. Дни сразу становились мрачными, поскольку мы знали, что пройдет по крайней мере еще месяц, прежде чем он вернется. Мама запиралась в своей комнате, как (по ее собственным словам) «монахиня-затворница», а я шла к кукольному домику и уводила фигурку папы прочь по дорожке. Как бы я ни пыталась поддерживать жизнерадостную атмосферу, мне никогда не удавалось заполнить вакуум.
Без отцовской привязанности моя мать увядала, как заброшенное растение. Когда я возвращалась в школу, в доме становилось так тихо, что она слышала собственное дыхание. Как и я, она жила ради его приездов. Как и я, она могла кормиться одними воспоминаниями. «Я скоро вернусь!» — кричал он, всякий раз весело махая рукой на прощание. В глубине души я знала, что отец сдержит слово, и он любит меня, что бы ни случилось.
Моя мать, казалось, не была в этом уверена и еще глубже уходила в себя. Вскоре отец снова стал тревожиться за ее душевное здоровье. После одного совместного уик-энда, когда она казалась особенно потерянной, он нашел решение:
— Если бы Патрисия перешла на полный пансион, ты могла бы ездить со мной.
Она ухватилась за этот шанс, как и я.
Хотя я никогда не просилась стать пансионеркой и это решение было принято в угоду матери, с моей точки зрения, такое повышение статуса было одним из лучших событий в моей жизни. Жаждая обрести свою нишу, я сразу же нашла родственные души. И полюбила свой новый распорядок и особое чувство, которое рождает жизнь на полном пансионе, полюбила розыгрыши и возможность шептаться с подружками далеко за полночь.
С этого дня и впредь единственным временем моего пребывания дома были моменты, когда мои родители возвращались из своих очередных странствий. Однажды мне пришлось провести целый семестр без встречи с родителями, и хотя скучала по нашим совместным уик-эндам, у меня была собственная жизнь, и я была счастлива, как весенняя птичка. Время, проведенное в Херст-Лодже, стало лучшими годами моего детства, и в окружении подруг мне хотелось остаться там навечно.
Глава 14Редкие счастливые воспоминания из детства Патрисии
Первые события — важные вехи в жизни любого ребенка: первая улыбка, первый зуб, первый шаг. В нормальных семьях родители с радостью упиваются этими моментами и с гордостью рассказывают о них своим друзьям.
Став матерью, я хотела поговорить с моими дочерями о собственном детском развитии, но, должно быть, только Морин была свидетельницей моих «первых шагов», поскольку добиться от матери каких бы то ни было сведений об этих ранних годах — дело непростое.
— Сколько месяцев мне было, когда я начала говорить? — спрашивала я.
— Не помню. Должно быть, годик.
— А какие были мои первые слова?
— Ой, не знаю…
Однако кое-что помним мы обе — мое первое причастие.
Вскоре после моего девятого дня рождения мы полетели в Рим специально ради этого события. Когда оглядываюсь в прошлое, принятие таинства от той самой церкви, которая осудила бы мое рождение, кажется довольно ироничным актом, но в своем длинном белом платье, вышитом маргаритками — любимыми цветками моей матери, и таких же перчатках я чувствовала себя настоящей принцессой. После богослужения мой отец организовал обед для семьи и гостей, которые пришли, чтобы стать свидетелями моего праздника. Среди них была моя тетя Габриэлла, с которой я несколько раз встречалась за эти годы. Они с мамой значительно сблизились после отчуждения, возникшего после смерти бабушки. Тетка Габриэлла, веселая и живая женщина, вечно посмеивалась и была полной противоположностью сестры. Оказавшись в центре внимания, с первым в жизни бокалом шампанского в руках, я была окружена людьми, которые, казалось, искренне мною интересовались.
Еще одним незабываемым «первым шагом» был тот день, когда я побывала в магазине GUCCI на виа Кондотти вместе с мамой ради нашего специального шопинг-загула во время той памятной поездки в Италию. Вплоть до этого момента я лишь смутно представляла себе, чем мой отец зарабатывает на жизнь и куда уезжает каждый раз, покидая нас. В школе я пришла к пониманию, что странная итальянская фамилия, которую носила — некоторые девочки насмешливо коверкали ее, говоря «Гу-ки» или «Гу-си», — на самом деле была не просто «дурацким» непонятным словцом. Однако я не могла оценить подлинных масштабов предприятия моего отца вплоть до того дня, когда он договорился с несколькими доверенными работниками, чтобы те задержались после окончания рабочей смены, пока он будет водить нас по тому самому магазину, где когда-то работала моя мать.
Тот факт, что все они настолько почтительно обращались с нами, подарил мне мимолетное ощущение радостного волнения, но я чувствовала, что маме неуютно снова оказаться там; она, несомненно, думала обо всех досужих сплетнях о нас, пока мы бродили по магазину. Я же, напротив, чувствовала себя как дома, особенно когда отец сказал мне, что могу что-нибудь выбрать для себя:
— Почему бы тебе не примерить какие-нибудь туфельки?
У меня глаза разбежались, пока менеджер не показал мне мягкие белые мокасины, в которые я тут же влюбилась. Это была моя первая пара обуви от GUCCI, и я носила ее до тех пор, пока не переросла. Папа в своем костюме цвета индиго, с платочком в горошек в нагрудном кармане, был воплощением элегантности и лишь посмеивался надо мной. Мне казалось, что он нигде не выглядел так органично, как в этом магазине.
Несомненно, счастливейшим для меня «первым шагом» было общение с папой, когда он взял меня в поездку по Швейцарии. Мама осталась дома, так что мы отправились вдвоем. Мы поехали навестить моего дядю Родольфо в его шале в швейцарской деревне Сувретта, недалеко от Сент-Морица. Строго говоря, это не были каникулы, поскольку отцу надо было заниматься делами, но я не возражала. Просто с нетерпением ждала возможности побыть с ним какое-то время.
— Fai la brava[44], Патрицина! — повторяла мне мама перед нашим отъездом. Как будто я собиралась делать что-то другое! Даже в том моем нежном возрасте люди всегда восхищались тем, как себя подаю и какая я взрослая. Конечно, перспектива отправиться в долгую поездку с папой наедине казалась восхитительной, но, зная, что ему и без моих выходок будет чем занять голову, мать решила, что лучше предостеречь меня — ради него. Я понятия не имела, что он тогда боролся с сопротивлением родственников, которые отчаянно стремились утвердить свою власть над семейным бизнесом; к тому же его надежды вывести фирму GUCCI на итальянский рынок акций были сокрушены братьями, считавшими такой шаг слишком поспешным. Мой отец мечтал назначить своих сыновей директорами, чтобы вознаградить их за упорный труд на протяжении всех этих лет, но Родольфо и Васко восстали и против этой идеи, расценив ее как непотизм[45]. Кроме того, такого рода назначения были бы несправедливыми в отношении их собственных детей, утверждали они, невзирая на тот факт, что эти дети были слишком юны, чтобы рассматривать их как кандидатов на высокие должности. После многих лет трудов ради общего, как считал отец, дела ему, должно быть, было тяжело испытывать на себе бремя семейных раздоров.
Его шофер Франко семь часов вез нас из Рима в Милан, то и дело останавливаясь по дороге, чтобы заправиться и перекусить. Затем мы три часа ехали на поезде, пересекли границу, а потом ныряли из одного тоннеля в другой; папа читал газету, а я сидела рядом с ним с книжкой. Мы пообедали в вагоне-ресторане, и я стала смотреть в окно, надеясь впервые увидеть Альпы.
Мужчина, которого мой отец называл Фоффо, оказался вовсе не таким открытым и теплым, каким надеялась его увидеть. Он проявлял вежливость, но показался мне печальным и как-то стушевался в присутствии моего отца. Приветственно расцеловав в обе щеки, он проводил меня в мою комнату и проследил, чтобы у меня было все необходимое; но его манера держаться была несколько отстраненной. А еще мне показалось, что он жил прошлым. Его шале, названное Чеза д’Анкора — в память о его довоенном сценическом псевдониме Маурицио Д’Анкора, — было набито вещицами, связанными с фильмами, в которых он снимался. В отдельном шале, которое стало настоящим святилищем его карьеры, имелся домашний кинотеатр, где он просматривал многие свои старые киноработы.