Мы поужинали вместе, за одним концом длинного стола, но когда закончили трапезу, он доверил меня бывшей гувернантке своего сына, которая отвела меня в шале по соседству, чтобы они с моим отцом могли переговорить наедине. Причиной печали Родольфо, как я впоследствии узнала, были продолжавшиеся отношения его «заблудшего» сына Маурицио с Патрицией. Пропасть между отцом и сыном углубилась, и они вообще перестали разговаривать друг с другом. Когда меня усаживали смотреть фильм «Камелот», папа предложил ему совет на правах главы семьи. Несмотря на то, что у моего отца была репутация «уголька», который мог вспыхнуть по малейшему поводу, я знала его только как спокойного и разумного человека.
«Мы вместе могли бы это сделать», — сказал он, редко используя слово «я». Или: «Может быть, если мы попробуем взглянуть на вещи с его точки зрения…» Папа всегда подчеркивал важность инклюзии[46], когда принимал решения, влиявшие на перспективы семейного бизнеса.
Недосмотры и ошибки, несомненно, действовали ему на нервы, но когда речь шла о разрешении кризиса, он оставался хладнокровным, как рыба.
Если кто и мог навести мосты через пропасть между Родольфо и Маурицио, так это мой отец, и поездка в Швейцарию подготовила путь к их примирению спустя некоторое время.
Что касается меня, я просто обожала, просыпаясь, смотреть из окна на панораму гор, как на открытке, — я впервые увидела их. Моя отделанная деревянными панелями комната была уютной, с односпальной кроватью и периной, в которой можно было утонуть. По утрам после завтрака мы отправлялись на прогулку, а однажды все вместе пустились в долгий поход по каменистой тропе через долину Энгадин. Когда над долиной с ее извивающимися тропками и живописными каменными домиками сияет солнце, на свете нет места красивее. Там впервые мой отец заговорил со мной о годах своей молодости. Я внимательно слушала, пытаясь угнаться за мучительным темпом ходьбы, который он задал, бодро шагая по тропе с альпенштоком.
— Когда я был моложе, то катался в этих горах на лыжах, — говорил он, указывая на далекие вершины. — Но потом однажды сильно разбился и после этого занялся скалолазанием. — Видя мое удивление, он рассмеялся: — Не всегда же заниматься одной работой! Я любил спорт и был страстным лошадником.
Я была поражена и гадала, что еще он может рассказать мне о своей юности; но этой вспышкой откровенности все и закончилось, он вообще мало что говорил.
Мы шли дальше, а мой дядя Фоффо и гувернантка все больше и больше отставали от нас. Когда я спросила, не следует ли нам подождать их, отец фыркнул:
— Они скоро нас догонят.
Несмотря на то, что потом у меня несколько дней болели ноги, я была безмерно горда, что не только не отстала от отца, но и сумела дойти в тот день до конца 20-километрового маршрута. Больше всего удовольствия мне доставляло время, проведенное с моим папочкой. У этой поездки был непередаваемый вкус приключения, и, хотя она длилась всего два или три дня, воспоминание о ней драгоценно.
Это время бежало слишком быстро, и едва мы вернулись в Рим, папа тотчас уехал. Мой отец никогда не был так загружен, как в 1970-е годы. Одна итальянская газета окрестила его «великим Альдо» в знак признания его последних достижений в Америке. Продажи в этой стране достигли самых высоких показателей в истории, и обслуживанием покупателей, которые выстраивались в очереди на улицах в нетерпении подержать в руках новейшие модели, занимались более пятисот сотрудников. К тому времени в Манхэттене существовало уже три магазина, включая и тот, что на углу Пятой авеню и Западной 54-й улицы. Когда он открыл еще один, прямо через дорогу, местные жители прозвали эту территорию «городом Гуччи». Затем он присутствовал на открытии магазина, занимавшего площадь свыше полутора тысяч квадратных метров на Норт-Мичиган-авеню в Чикаго. Этот магазин был на тот момент самым роскошным, с собственной искусственной лужайкой, выложенной на тротуаре и покрывавшей весь угол на пересечении улиц. Стоя плечом к плечу с моим дядей Васко, отец отвечал на вопросы о будущем компании и с гордостью называл своих сыновей «тремя пушечными выстрелами с общими целями», уверяя репортеров: «Все мы говорим на одном языке».
Новые магазины открылись в Токио и Гонконге, и бренд GUCCI становился столь популярным, что массовые покупки рисковали растиражировать марку и поставить под угрозу репутацию бренда. Когда какой-то японский турист зашел в нью-йоркский магазин и купил разом шестьдесят сумок, отец решил, что пора что-то предпринять. Прекрасно осознавая, что этот человек повез их в Токио, чтобы продать на черном рынке втридорога, он ограничил продажи одной единицей каждого товара в одни руки.
Потом ему пришлось столкнуться с очередной проблемой — подделками. Ничто не приводило его в большую ярость, чем видеть эти имитации в продаже. Мысль о том, что дрянной товар продается под видом «настоящего Гуччи», настолько бесила его, что, как говорили, он набрасывался на уличных торговцев, а потом скупал весь их товар и выбрасывал. Как-то раз он купил целую коллекцию поддельных часов от GUCCI и время от времени надевал их, чтобы проверить, заметит ли кто-нибудь разницу.
Всякий раз, обнаружив у кого-нибудь в руках фальшивую сумку от GUCCI, он незамедлительно указывал на подделку ее обладателю.
— А вы знаете, что это подделка? — без обиняков говорил он.
— Почему вы так уверены? — удивленно спрашивали его в ответ.
Он снисходительно улыбался и отвечал:
— Дорогая моя, а как мать узнает собственных детей?
Известен один случай, когда он заметил, что у пассажирки рейса, летевшего из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, была при себе фальшивая сумочка якобы от GUCCI. Наклонившись через проход, он похлопал ее по руке и спросил с улыбкой:
— Простите, синьора, но что такая элегантная женщина, как вы, делает с подделкой под GUCCI?
Видно было, что его собеседница захвачена врасплох:
— Мне купил ее муж!
Сочувственно кивая, папа написал что-то на одной из своих визиток и протянул ее женщине. На визитке было написано: «Пожалуйста, предоставьте этой леди 30-процентную скидку на настоящую сумочку от GUCCI. Подпись: Альдо Гуччи».
Помимо своих личных «крестовых походов» отец учредил целый отдел, который занимался разоблачением мошенников в каждой стране, где появлялись отделения GUCCI. Компания наняла адвокатов, которые должны были стать неотъемлемой частью бизнеса GUCCI, — и им редко доводилось сидеть без дела.
Чтобы сбросить стресс — неизбежное следствие руководителя столь обширного предприятия, они с матерью начали уезжать в солнечные края при любой возможности. Несомненно, самое счастливое время вдвоем они проводили в Палм-Бич, где отец поначалу снимал бунгало на две спальни с бассейном. Ему настолько понравилось там, что он купил просторный дом в том же районе. Для этого пришлось приложить усилия, но в конечном счете он нашел именно то, что искал — виллу в средиземноморском стиле с белыми оштукатуренными стенами и красночерепичной крышей на Норт-Оушен-бульвар. Там была просторная лужайка, которая вела к пляжу мимо домика для гостей и бассейна с собственной кабинкой для переодевания. Сидя на террасе и слушая плеск волн и шум прибоя, мои родители думали, что нашли собственную Шангри-ла[47], и мало кто мог бы это оспорить.
Занятая учебой и наслаждаясь жизнью пансионерки, я все же с удовольствием ездила туда во время школьных каникул. Мы рано вставали, плавали в океане, а потом бродили босиком по саду, собирая грейпфруты к завтраку. Отец всегда был непоседой, но порой я заставала его совершенно беззаботным, лежащим у бассейна. Единственное, чего приходилось опасаться, — это встреч с ядовитыми змеями. Однажды мама заметила метрового гремучника, который полз по полу кухни; при виде змеи мама просто остолбенела. Потом, прочитав где-то о символах, связанных со змеями, мама встревожилась, узнав, что змея часто предвещает грядущую катастрофу, которая должна постигнуть главу дома. Она молилась о том, чтобы этого не случилось.
К счастью, наш глава дома был здоров и весел. Когда он был в настроении для вылазки в город, мы ездили в рестораны, например, La Petite Marmite, мой любимый, где я впервые попробовала улиток и с тех пор всегда их заказывала. Временами — и только когда мы с папой были вдвоем — он заказывал лягушачьи лапки или телячьи мозги, а когда мы брали зажаренную целиком рыбу, он ел голову вместе с глазами, с удовольствием рассказывая мне, какие они хрустящие, а я морщилась. Мама ни за что не позволила бы ему заказывать такие блюда.
Папе нравилось дразнить и обслугу. Бывало, несчастный метрдотель подходил к нему и спрашивал:
— Buonasera, дотторе Гуччи. Сколько нас будет сегодня?
— Нас? — с ухмылкой переспрашивал отец. — А что, вы собираетесь к нам присоединиться?
В китайских ресторанах он внезапно начинал жонглировать тарелками или бросал одну из них мне, уверенный, что я ее поймаю. Или брал блокнот для записи заказов и набрасывал в нем рисунок, отдаленно напоминающий китайского мандарина, а потом возвращал его официанту и говорил: «С рисом, пожалуйста». Его юмор был заразителен, и я рыдала от смеха, в то время как моя мать пинала его под столом, требуя прекратить шалость. Чем больше она протестовала, тем причудливее становились его проказы, и мы умоляли ее увидеть в них забавную сторону.
— Расслабься, Бруна! — шаловливо говорил он. — Это же просто шутка.
Мама качала головой и называла нас обоих сумасшедшими, но, думаю, порой она лишь притворялась строгой.
По особым случаям отец привозил меня на шопинг в мой любимый магазин на Уорт-авеню. Пока он ждал перед примерочной, я мерила наряды и демонстрировала ему. «Беллиссимо! — восклицал он, и я чувствовала себя на миллион долларов. — О, как тебе к лицу этот оранжевый цвет!» Может быть, в моем детстве папа и не так часто находился рядом, зато, когда это случалось, он возмещал все с лихвой.