По воскресеньям мы втроем нежились в постели и смотрели американских проповедников по телевизору. Нашим любимцем был носивший парик христианский пастор-евангелист преподобный Эрнест Энгли, который вел трансляцию из своего храма в Огайо. Как же мы потешались над его заморочками, когда он «спасал» грешников, падавших на колени под «силой» его рук, или возглашал: «Славьте Господа!»
Флорида была единственным местом в мире, откуда мой отец не уезжал каждое утро в офис. Вместо этого он проводил пару часов в отдыхе, освобождая свой разум для того, что называл «более серьезными материями». Мое любимейшее воспоминание — как он поливает лужайку в шортах, босой, и между пальцами его ног путается трава, или сидит на веранде, набивая трубку особенным сортом табака с ароматом вишни. Я часто находила его там погруженным в размышления. Он сидел, опираясь левым локтем на правое предплечье, в глубоких раздумьях, глядя на горизонт, с торчащей из уголка рта трубкой.
Моя мать тоже любила Флориду и буквально не вылезала из купальника и парео, лежа на солнце или суетясь у плиты за приготовлением обеда. Мы проводили там намного больше совместного времени, чем когда-либо в Беркшире, и в конце концов Палм-Бич стал единственным местом, которое она начала воспринимать как дом.
Несомненно, именно в Палм-Бич мама и папа были наиболее откровенно ласковы и привязаны друг к другу. Я слышала, как он окликал ее, проверяя, чем она занята, или мама встречала его, когда он нес ей чай со льдом на подносе. «Бруна! Dove sei? Vuoi qualcosa?»[48] — кричал он, и на несколько драгоценных мгновений я получала возможность насладиться этим редким чувством: мы находимся все вместе под одной крышей.
Я оценила это лишь намного позднее, но всякий раз, думая о том времени, которое мы провели там, теперь осознаю, что это были лучшие годы нашей жизни.
Глава 15Возвращение в Рим
Дом — понятие, которое не всегда легко укладывалось у меня в голове. Мне, постоянно жившей в движении, потребовалось немало времени, чтобы понять, что дом там, где я его создаю.
«Домом» моего отца была Флоренция, а затем Рим, где он женился и завел детей еще до встречи с моей матерью. Мама всегда считала своим «домом» Рим, но потом отправилась жить в Лондон — причем дважды, — а потом был Беркшир, где она отчаянно пыталась создать собственный «дом». Флорида стала нашим общим домом, а позднее мы обрели его в Нью-Йорке, хотя маме город никогда не нравился так, как папе. «Я всегда скучала там, и у меня было слишком много свободного времени, — жаловалась она. — Единственное, чем я занималась в Нью-Йорке, — это бродила по „Блумингсдейлу“ и „Саксу“ на Пятой авеню, покупая вещи, которые не особо были нужны. С тех пор терпеть не могу универсальные магазины!»
К своим десяти годам я то и дело курсировала между Англией и Италией, никогда не задерживаясь на одном месте подолгу: стоило только немного обжиться, как уже надо было собирать чемоданы и пускаться в путь. Я проводила по месяцу в год в Америке, а на летние каникулы ездила на итальянское побережье. В школе-пансионе, где были Би и мои подруги, определенно присутствовало ощущение «домашности». Дольше всего я жила в Беркшире, так что, полагаю, там и был мой настоящий дом. Действительно, когда я думаю о «доме» своего детства, именно Беркшир вспоминается прежде всего.
И вот однажды в одну из суббот в 1973 году это чувство привычности было уничтожено навсегда. Когда я вернулась домой на выходные, мать усадила меня рядом и объявила:
— Мы переезжаем!
Я только судорожно вздохнула.
— Мы возвращаемся в Рим, — уточнила мама.
Я едва могла поверить своим ушам. Сердце бешено забилось у меня в груди, голова пошла кругом. Она срывала меня с мест, которые я любила, без всяких объяснений! Но я-то знала, что расспрашивать ее бесполезно. Возражение любому ее решению всегда заканчивалось слезами, так что дальнейшие разговоры были напрасными. Кроме того, не думаю, что кто-нибудь стал бы обращать на мои слова хоть сколько-нибудь значимое внимание.
При всем при том я не могла притвориться, что сердце мое не разбито. Это был последний раз, когда я позволила себе расстроиться из-за переезда в другое место. В результате постоянных перемещений я перестала чувствовать особую привязанность к любой определенной точке на карте мира и теперь могу менять одну страну на другую, не поднимая по этому поводу шума. В общем, стала настоящей цыганкой.
Что стало причиной этого последнего переезда, мне довелось узнать спустя много лет, когда сама стала взрослой женщиной. К моему большому удивлению, все началось с маляра, нанятого для ремонта дома. Когда мой отец случайно нашел фотографию матери в одежде этого мужчины, он сразу же заподозрил, что между ними существует любовная связь. Он в неистовстве набросился на нее, когда она приехала домой после похода по магазинам, с криками:
— Что это ты себе позволяешь?!
Она заикнулась было о своей невиновности, но увидела ярость в его глазах.
Уронив пакеты с покупками, она с воплями бросилась бежать от него, а он погнался за ней и стал хлестать по щекам.
Остановился он только тогда, когда вспомнил похожий инцидент с маминым братом и осознал, что, возможно, зашел слишком далеко.
В конце концов отец взял себя в руки настолько, чтобы мама смогла уверить его, что ничего такого между ними не было. Казалось, он принял ее ответ на веру и улетел в Нью-Йорк — или, по крайней мере, так он ей сказал. Не предупредив мою мать, он отменил вылет и тайно остановился в местном отеле. Посреди ночи он прокрался в дом, чтобы застать ее в постели с любовником, а вместо этого с удивлением обнаружил ее безмятежно спящей в постели — в одиночестве. Она, вздрогнув, проснулась, зажгла свет и увидела, что он стоит над ней с пристыженным выражением лица.
— Бруна, ангел мой, perdonami, прости меня! — проговорил он извиняющимся тоном. — Мне следовало доверять тебе. Ti prego![49] — умолял он.
Моя мать была ошеломлена его необузданной ревностью.
— Чем я могу загладить свою вину перед тобой? — умоляюще продолжал он, видя ее потрясение. — Проси меня о чем угодно — о чем хочешь!
— Хочу вернуться в Рим, — внезапно объявила она. — Я скучаю по родине, Альдо. И больше не могу быть здесь одна. Пора уезжать.
Мой отец понятия не имел об этих ее чувствах. Внешне всегда казалось, что все в порядке. Я хорошо училась в школе. Они стали больше путешествовать вместе. Он знал, что у нее имелись трудности с английским языком и ей не хватает личных контактов, но даже не подозревал, насколько она несчастна. Зная, что он не в том положении, чтобы спорить, отец согласился без единого слова возражения.
Так и случилось, что в конце лета 1973 года у меня не осталось иного выбора, как собрать свои вещи и распрощаться со всеми подругами. Отец решил, что дом продавать не стоит — на тот случай, если когда-нибудь мы захотим вернуться туда на семейные каникулы или даже на постоянное жительство. Стоит ли говорить, что это было моим самым горячим желанием.
Я все еще не сумела проглотить эту первую горькую пилюлю, когда за несколько дней до отлета из Англии моя мать усадила меня к себе на постель и сказала, что должна кое-что сообщить мне — а такие слова никогда не были добрым знаком. Чувствуя, что внутри у меня все сжалось, я приготовилась к очередной «бомбе».
— У твоего отца в Италии есть жена, — сообщила она, и у меня отпала челюсть. — И три сына.
Мое сознание — сознание 10-летнего ребенка — едва ли было способно проглотить эту новость. Папа женат на какой-то другой женщине? С другими детьми? Я была совершенно уничтожена.
— Погоди-ка, а ты разве не замужем за папой?
— Нет, Патрицина. Не замужем, — с некоторым раскаянием проговорила она, пытаясь смягчить этот удар.
В голове у меня все поплыло. Как и любой ребенок, я всегда считала, что мои родители вместе, и никто другой между ними не стоит — что нас только трое в целом мире. Мысль о том, что у моего отца есть другая семья, не укладывалась в моей голове, но меня поразило в словах матери иное.
— У меня есть братья? — переспросила я, вытаращив глаза.
— Да, — ответила она. — Их зовут Джорджо, Паоло и Роберто, но они намного старше тебя. Они женаты, у них есть собственные дети.
Сердце пропустило удар, когда я старалась сохранить в памяти их имена. Мои мысли кипели от вопросов. Какие они, мои братья? Похожи ли мы? Близки ли мне по возрасту их дети? Вместо этого я задала более острый вопрос:
— А они обо мне знают?
Она кивнула. «Почему мама не сказала мне раньше? — задумалась я. — А если им рассказали об их младшей сестре, почему они не попытались со мной связаться?»
— Ты должна понять, что это не идеальная ситуация, — продолжала она, видя, как помрачнело мое лицо. — Не стоит рассчитывать, что они сразу примут тебя с распростертыми объятиями. Они намного старше тебя, у них есть собственная жизнь. У тебя не будет с ними ничего общего. Кроме того, они не слишком высокого мнения обо мне и были не очень довольны, когда узнали о тебе.
Заметив выражение моего лица, она многозначительно продолжала:
— Ты точно такой же ребенок своего отца, как и они, но они… скажем так, смотрят на это иначе…
Мама перевела дух и начала заново:
— Это никак не связано лично с тобой. Все дело в деньгах.
— Когда я с ними увижусь? — спросила я, проигнорировав ее пессимистичные выкладки. Мне не терпелось увидеть этих своих живых и настоящих братьев, что бы они обо мне ни думали.
— В какой-то момент вы сможете встретиться, — со вздохом ответила она. — Твой отец это организует.
Когда вскоре после этого разговора я садилась в самолет, меня переполняли противоречивые эмоции. Печаль из-за расставания со своим домом, школой и всеми подругами. Возмущение из-за того, что матери даже не пришло в голову посоветоваться со мной или подумать, каким болезненным для меня будет этот переезд. Страх при мысли, что придется начинать все заново в новой школе, где я никого не знаю, и дрожь заинтригованности, вызванная известием о том, что я не единственный ребенок.