Глядя в иллюминатор в момент взлета, я мысленно повторяла только одно: «У меня есть братья. У меня есть три брата!»
Однако вопреки моим надеждам прошло больше года, прежде чем состоялась первая встреча с ними. Вначале мне пришлось обживаться в новом доме, привыкать к другому распорядку жизни, который начался с расписания занятий в английской школе Св. Георгия. Меня, привыкшую к сравнительно уединенному существованию в Херст-Лодже, внезапно поглотил водоворот волнующего нового окружения, где школьники говорили на многих разных языках и я сразу же освоила итальянские ругательства. Однако самой лучшей новостью были мальчики.
Я быстро сошлась с девочкой по имени Андреа Биззарро, которая тоже недавно приехала из английского пансиона. Когда она села рядом со мной в классе, у нее не оказалось при себе ручки.
— Можно мне взять на время твой карандаш? — спросила она, увидев остро наточенные карандаши в моем новеньком пенале.
— Только с возвратом, — довольно резко ответила я. К счастью, она не стала мне это припоминать, и мы вскоре подружились.
В школе, которая оказалась гораздо более раскрепощенной, чем все, что я знала прежде, мы с Андреа, выбросив свою форму, ходили в том, что нам нравилось, и ни в чем себе не отказывали. Мне, говорившей на безупречном английском, пришелся по душе итальянский, с его жестикуляцией и модуляциями. Я была в восторге от свободы, позволявшей не заплетать волосы в косу и ходить в расклешенных джинсах с топами от Фиоруччи[50], пестрящими слоганами. Некоторое время мы с моей новой подругой встречались с двумя мальчиками, тоже лучшими друзьями, целовались на спортплощадках и слушали после занятий магнитофонные записи; но вскоре мы их бросили и стали держаться друг друга — это было начало дружбы на всю жизнь.
В Англии я была старательной ученицей, теперь же делала только самый минимум, лишь бы не вылететь из школы. Мать была этим недовольна, но моя бунтарская натура уже сорвалась с цепи, и она мало что могла с этим поделать. Я думала только о мальчиках и практически ничего не знала об окружающем мире, включая и тот факт, что в Италии начался серьезный экономический кризис и период разнузданного экстремизма. Бесславные Brigate Rosse[51] подняли волну террора, прокладывая себе путь саботажем, киднеппингом и убийствами. Среди примерно пятидесяти людей, которых они убили между 1974 и 1978 годом, был бывший премьер-министр Альдо Моро, чье изрешеченное пулями тело было найдено в багажнике машины в центре Рима. Других жертв похищали, запугивали или перебивали им коленные чашечки, делая людей калеками.
Десятого июля 1973 года, за пару месяцев до нашего приезда в Италию, Джона Пола Гетти Третьего — бывшего ученика школы Св. Георгия и внука знаменитого нефтяного магната — схватили прямо на улице, надели ему на глаза повязку и спрятали в пещере. Его похитители — все полагали, что они принадлежали к мафиозной группе из Калабрии, — потребовали 17 миллионов долларов в качестве выкупа. Когда семья 16-летнего подростка платить отказалась, бандиты отрезали ему ухо и прислали этот «сувенир» в редакцию одной газеты. После пяти месяцев плена похитителям было выплачено, по некоторым оценкам, около 2,9 миллиона долларов, и парня освободили.
Даже мы с Андреа не смогли пропустить мимо ушей этот случай, поскольку новости о нем потрясали весь мир. В нашей школе был введен строгий режим, и с этого момента мы должны были приезжать на занятия и отправляться по домам на защищенных автобусах. Сообщения о заложенных бомбах стали у нас обычным делом, хотя многие из них на поверку оказывались ложными — несомненно, придуманными шутниками из школы Св. Георгия. Мы ничего не имели против: ведь это означало, что нас пораньше отсылали домой и можно было провести остаток дня, расслабляясь у бассейна в ближайшем отеле.
Мой отец мгновенно проникся к Андреа симпатией, точно в нем вспыхнул лесной пожар. Он был в восторге от ее жизненной силы и всегда был рад видеть ее, особенно когда мы заходили в магазин на виа Кондотти. Со временем она стала ездить с нами в Палм-Бич на каникулы, и он относился к ней как к своей дочери. Папа, который всегда был шутником, за ужином сочинял байки всякий раз, когда его деловые знакомые заглядывали к нам на огонек.
— Позвольте представить вас Contessa Stuzzicadenti[52], — говорил он им, указывая на Андреа без тени усмешки. — А это Principessa dei miei Stivali[53], — добавлял он, представляя еще одну мою подругу. На его коллег-иностранцев это неизменно производило впечатление — они понимали, что отец пошутил, только после того, как мы не выдерживали и начинали хихикать.
Как-то вечером отец сказал маме, что хочет, чтобы я сопровождала его во время одного делового ужина в Риме. Единственной нашей спутницей за ужином оказалась блондинка ошеломительной красоты. Она показалась мне довольно милой и уделяла массу внимания отцу — как делало большинство людей. Но я не особенно много с ней разговаривала и всецело сосредоточилась на папе, который в тот вечер был настолько в ударе, что искры летели, и в отличие от обычного даже меня осыпал комплиментами насчет моих манер и взрослости. Когда мы, сияющие, вернулись в тот вечер домой, у матери было одно из ее «настроений», и я решила не особенно распространяться о том, как прошел наш вечер. Лишь коротко упомянула имя этой женщины, которая была вместе с нами, а потом ушла спать.
В то время, как я обрела новую лучшую подругу в лице Андреа, мама заводила друзей не так легко. Она даже с матерью Андреа познакомилась лишь спустя несколько лет, зато очень скучала по Лиз и близким отношениям, которые между ними сложились. Узнав, что у Лиз рак груди, мама была безутешна. Затем однажды вечером ей приснился один из ее вещих снов, в котором она увидела куклу, лежавшую ничком в ванне, полной воды. Когда кукла перевернулась, у нее оказалось лицо Лиз. Это видение преследовало маму всю ночь, а на следующее утро ей позвонили и сообщили, что ее дорогая подруга умерла. Мамины рыдания наполнили дом, она часами безутешно плакала. Никогда не видела ее настолько расстроенной, и, как бы ни старалась утешить, мне не удавалось облегчить ее боль.
Приехал отец и печально сказал мне:
— Она была в таком же состоянии, когда скончалась твоя бабушка. Мы просто должны дать ей время.
Вскоре ему пришлось столкнуться с собственной утратой, когда в 1974 году от рака легких умер его брат Васко. Ему было шестьдесят семь лет, он всего на год моложе папы. Они никогда не были особенно близки, тем не менее папа тяжело переживал эту утрату. Смерть Васко повлекла новую расстановку сил в компании, когда вдова продала долю своего мужа в бизнесе моему отцу и дяде Родольфо — и соотношение долей означало, что папины решения больше нельзя оспаривать большинством голосов. Приближалось его 70-летие, но он ни при каких условиях не собирался покидать свой пост и был полон решимости оставаться во главе, на шаг опережая растущую конкуренцию. Он также жаждал вознаградить своих сыновей за их упорный труд, несмотря на продолжавшийся конфликт семейных интересов. Однако мой отец никому не позволял вставлять себе палки в колеса, поэтому, учредив дочернюю компанию под названием Gucci Parfums Inc. и назначив на посты директоров своих сыновей, он наконец добился желаемого. В конечном счете и это предприятие оказалось в высшей степени успешным.
Тем временем единственный сын Родольфо, Маурицио, продолжал бунтарский путь и в конце концов женился на своей «сомнительной» Патриции Реджани. Мой отец послал на свадьбу символический подарок, но лично не присутствовал — как и все прочие ближайшие родственники. Дядя Фоффо отрекся от сына, и некоторое время казалось, что мой 24-летний кузен никогда не вернется в клан Гуччи. Такие глубокие распри сильно беспокоили моего отца, который всю жизнь положил на поддержание принципов рода Гуччи, чтобы сохранить семейное наследие и единство. В итоге чаша его терпения переполнилась, и он почувствовал себя обязанным вмешаться. После нескольких встреч с враждующими сторонами у него возник план. Маурицио вместе с Патрицией предстояло перебраться в Нью-Йорк, где он мог заняться постижением искусства розничной торговли под руководством моего папы. Он не мог претендовать на долю в предприятиях компании и у него не было права голоса в совете директоров до того момента, пока делом не докажет свою ценность как работника и лояльность семейному бизнесу. Этот договор удовлетворил всех.
Маурицио с молодой женой въехали в пустовавшую запасную квартиру отца на Западной 55-й улице, но вскоре решили, что она недостаточно для них хороша, и перебрались в номер отеля «Сент-Реджис». В итоге они уговорили моего дядю купить им пентхаус в новеньком «Олимпик Тауэр» — знаменитом черном стеклянном здании рядом с собором Св. Патрика, которое построил Аристотель Онассис[54]. Из этой квартиры с панорамными окнами от пола до потолка открывались весьма зрелищные виды на город. Молодые супруги жили в гораздо большем комфорте, чем мой отец и любой из его родственников, благодаря одержимости Патриции обладать всем самым лучшим. Она знаменита своим высказыванием: «Предпочитаю рыдать в „Роллс-Ройсе“, чем быть счастливой на велосипеде». Она носила дизайнерскую одежду и была усыпана украшениями, от блеска которых начинали слезиться глаза, позиционировала себя как манхэттенскую светскую львицу и упивалась своим новообретенным статусом миссис Гуччи.
Когда вопрос с Маурицио был улажен, мой отец вернулся к делам, продвигая свой план по дизайну линейки автомобилей. «Кадиллак-Севилль» стоимостью 20 тысяч долларов производился General Motors[55], выпускался в трех цветовых вариантах и имел виниловую крышу, украшенную «ромби»-дизайном