Чтобы приободрить ее и заверить в своей неувядающей любви, он часто брал ее с собой в поездки. Папа любил похвастаться ею и всегда упивался восхищенными взглядами, устремленными на нее. Моя мать была красавицей и даже теперь выглядит моложе большинства своих сверстниц. Однако из-за неуверенности в себе ей так и не удалось стать такой спутницей, которая свободно общалась бы в деловых кругах отца. Она знала, что ему порой хочется, чтобы она прикладывала больше усилий; в одну из поездок, когда им предстояло провести вместе Рождество в Нью-Йорке, она купила новые наряды и решила быть более общительной. Папа взял ее на встречу с моим кузеном Маурицио, чья жена потом время от времени стала навещать ее, хотя у этих двух женщин было мало общего. Когда Патриция пригласила маму на коктейль-вечеринку в отеле «Сент-Реджис» (мой отец в тот момент был в отъезде), мама согласилась.
— Там будут такие люди, с которыми ты просто обязана познакомиться! — уверяла Патриция. Одной из «таких людей» была женщина в возрасте за шестьдесят, которая работала в отделе связей с VIP-клиентами фирмы GUCCI. Ее звали Лина Росселлини, она была невесткой кинорежиссера Роберто Росселлини. Лина сразу же понравилась моей матери. Теплая и открытая, она была легкой собеседницей, и мама инстинктивно поняла, что они могут стать подругами.
В середине вечера Патриция, разодетая, как персонаж из «Династии», телесериала 1980-х годов, присоединилась к их беседе. Как только в разговоре возникла пауза, она вдруг заявила:
— Ой, Лина, ты просто обязана рассказать Бруне то, что слышала на днях!
Мама мгновенно ощутила неловкость Лины, когда та покачала головой и изобразила непонимание.
Патриция не унималась:
— Ой, ну ты же знаешь, — об этой последней любовнице Альдо, — и она назвала имя той женщины, а потом обратилась к маме: — Он только что купил ей квартиру и дарит дорогие картины. Похоже, ради нее он готов на что угодно!
Имя той женщины ничего не говорило моей матери, но сердце ее застыло. Решив во что бы то ни стало не терять самообладания, она выдавила из себя улыбку, в то время как Лина торопливо выпалила:
— Н-нет, Патриция! Что это ты такое говоришь?!
Жена Маурицио цепко вгляделась в лицо моей матери, прежде чем произнесла притворно извиняющимся тоном:
— Ой, Бруна! Извини меня, пожалуйста! Неужели ты не знала?
— Пустые сплетни! — отрезала моя мать и торопливо пошла прочь. Лина поспешила за ней, пытаясь уверить ее, что у этих слухов нет никаких оснований, но моя мать услышала достаточно. Она забрала в гардеробе пальто и уехала домой одна, чтобы собраться с мыслями. Где же она слышала имя этой женщины? Оно казалось ей смутно знакомым. И тут она внезапно вспомнила: я упоминала его в тот вечер, когда ездила ужинать с папой без мамы. Это был момент, когда он представил свою amante своей дочери, осознала мама. Он ни при каких обстоятельствах не сделал бы этого, если бы не потерял головы — а может быть, и сердца.
Мама была вне себя. Тот вечер стал для нее глубоким потрясением. Ее одолевали пароксизмы тревоги, она не знала, что делать. Однако когда отец пару дней спустя вернулся в Манхэттен, он не уловил никаких признаков того, что́ она узнала в его отсутствие. Хотя эта новость убивала ее, она решила не портить нам рождественские каникулы, приступая к отцу с расспросами. Вместо этого она превратилась, по ее собственному выражению, в «тигрицу», активно занимаясь поисками подробных сведений в последовавшие месяцы. «Я была как мазохистка, — говорила мама. — Пустилась на поиски информации, которая больно ранила меня, а потом упивалась ею. Иногда мне казалось, что я, пожалуй, наслаждалась этой болью. Я даже вела дневник, чтобы выплеснуть чувства на бумагу. И хранила все эти глубоко запрятанные тайны — с каждым днем все больше тайн».
Ничто из тех сведений, которые она собрала в ходе своей детективной работы, не умерило ее страхов. Во время поездки в Палм-Бич она стала рыться в задней части платяного шкафа и обнаружила там фотографии этой женщины — неопровержимое доказательство того, что отец привозил ее в их дом на берегу и почти наверняка занимался любовью в их постели. И все же мама продолжала держать язык за зубами.
А тем временем эта новая любовница отца бесстыдно появлялась с ним на публике, поэтому до ушей моей матери доходило все больше и больше сплетен.
Молодая, сексапильная, светская, эта женщина обладала всем тем, чего не было у мамы. Исходившая от нее угроза была реальной.
Настал день, когда мама больше не могла молчать. Я находилась в кухне нашей римской квартиры. В тот вечер отец пришел домой, не подозревая о надвигающейся буре. Как обычно, он пошел умыться перед ужином, но мама последовала за ним в ванную и выпалила:
— У тебя есть любовница!
Он застыл.
«Я увидела, как он изменился в лице в ту же секунду, когда произнесла ее имя, — рассказывала она мне. — У него дернулось веко и появился особый взгляд». Последовала ссора. Она была самой бурной из всех, что мне довелось слышать за эти годы. Я сидела, словно приклеившись к своему стулу, а в гостиной бушевал скандал. Никогда еще мне не приходилось слышать свою мать в таком гневе. Вскоре я поняла, в чем она его обвиняет, но по наивности поверила отцу, который все отрицал.
— Я знаю, что с тобой происходит в последнее время! — настаивала она, размахивая найденными ею фотографиями. — Так скажи мне, что это неправда!
Он продолжал держать оборону и уверять ее, что эти снимки сделаны для рекламных целей. Но мама не успокаивалась. Ее вспышка шокировала меня настолько, что, помню, подумала: положа руку на сердце, не стану винить папу за то, что он завел любовницу, если мама не сменит пластинку.
Их скандал стих лишь тогда, когда отец внезапно схватил с журнального столика какой-то предмет и запустил им в стену. После этого он выскочил из квартиры, хлопнув дверью так, что сотрясся весь дом. Мне потребовалось немало времени, чтобы осознать, насколько болезненным был весь этот эпизод для моей матери. Если бы не частые телефонные разговоры с гуру, который неустанно уверял ее, что существует некая причина, по которой на нее обрушиваются «испытания» и у нее есть «высшее предназначение», не знаю, как бы она тогда выжила.
Если я полагала, что этой ссорой все и кончится, то ошибалась. Моя мать была не такой беспомощной женщиной, какой порой казалась. Более того, она решительно настроилась докопаться до истины — словно, услышав из уст моего отца признание собственной вины, она каким-то образом смогла бы уменьшить власть этих событий над собой. Мама, которая прежде терпеть не могла всякого рода допросы и конфликты, теперь призывала его к ответу при каждой возможности, требуя подробностей, и атмосфера между ними становилась все более отравленной. Это нагнетание страстей продолжалось несколько месяцев, включая истерику, случившуюся в отеле в Гонконге. Отец раз за разом отрицал свою неверность, но моя мать вела себя как терьер, вцепившийся в кость.
«Он принимал все, что я выкрикивала ему в лицо, — говорила она потом. — Был как статуя, не проронил ни слова». С хитростью, какой прежде в ней не замечала, мама начала собирать доказательства, встречаясь с теми, кто знал больше и — подобно Патриции — с удовольствием посвятил бы ее в подробности адюльтера.
— Я могу добыть для вас адрес квартиры, которую он купил ей в Риме, — сообщила ей одна женщина за обедом. Другая так называемая подруга, которую мама назвала «Божьей вестницей», с особой готовностью вызвалась помочь после того, как ее собственный муж тоже завел любовницу.
— У нее такие украшения, какие тебе и не снились, — откровенничала она. — Эти шашни они уже довольно долго крутят за твоей спиной.
Быть последней, кто обо всем узнает, просто унизительно, и это еще мягко сказано.
Как бы больно маме ни было это выслушивать, она фиксировала каждую дату и событие, пока не собрала целое досье, чтобы закрыть вопрос раз и навсегда. Доказательства были сокрушительными. Вспоминая, на какие поступки он был готов ради той женщины, мама теперь утверждает, что, по ее мнению, тогда он «немного спятил». Были ли это «кризис среднего возраста» или неподдельная страсть, мы никогда не узнаем. «Этот эпизод определенно выбил его из равновесия, — говорила она. — Заставил его задуматься о том, кто он такой и чего на самом деле хочет». Одно можно сказать наверняка: мой отец увлекся этой новой соблазнительницей, которая, похоже, очень многого от него требовала. Глубокая порядочность моей матери и то, что отец часто называл ее «добродетелью», должно быть, представляли очень яркий контраст с натурой этой женщины.
Мне была ненавистна роль бессловесной свидетельницы их непрерывных споров, особенно когда вспоминала, как счастливы они были в Палм-Бич. Теперь я едва узнавала родителей. Хотя мне было всего тринадцать, я перебралась в квартирку-студию этажом выше. Я не слышала ее голоса, но догадывалась, что она плачет дни напролет. Мне было жаль мать, однако она вызывала у меня глубокое безотчетное раздражение — как часто случается в этом возрасте с подростками. Она придиралась к папе по любому пустяку, и постоянное нытье делало ее присутствие невыносимым. Только теперь, обретя мудрость взрослой женщины, понимаю, до какой степени тяжело ей было ощущать себя всеми покинутой.
Как только отец снова уехал по делам, мать принялась вымещать свое разочарование на мне, что вызвало у меня лишь накал возмущения. Наши ссоры стали более бурными, а отношения разладились до такой степени, что я старалась проводить дома как можно меньше времени, только бы не встречаться с ней. Она обвиняла меня в том, что я превратилась в «кошмар», и заявляла, что на меня нет управы. В свои самые гневные моменты она кричала мне: «Если бы не я, твой отец вообще бы о тебе не знал!» Думаю, это подразумевало: я должна быть благодарна ей за жизнь, которую получила.
Уверена, эти выпады были вполне заслуженными. Я проявляла неуважение и начала огрызаться в ответ. «Если бы ты вкладывала в мое воспитание хотя бы половину той энергии, какую тратишь на то, что велит тебе твой драгоценный гуру, возможно, все обернулось бы по-другому! — возражала я. — Я была идеальной девочкой! Выполняла домашние задания, не впутывалась в неприятности, но тебе всегда было этого мало, верно?»