Когда все остальное в жизни матери стремительно выходило из-под контроля, должно быть, ей страшно было осознавать, что она при этом теряет свою власть над единственным человеком, которым всегда могла командовать. Потом я как-то раз зашла слишком далеко. В ответ на какую-то мою дерзость она дала мне пощечину, а потом выгнала из своей квартиры метлой. Шокированная, я заперлась в своей комнате и громко включила музыку, чтобы заглушить ее вопли под дверью.
После этого инцидента я сказала себе, что упакую свои вещи, съеду и буду жить у Андреа. Ее мать с радостью приняла бы меня. Поскольку отец часто отлучался из города, мне просто больше некуда было податься. Я чувствовала себя загнанной в ловушку. Однако, несмотря на мечты о побеге, я так его и не совершила. Да и нужды в нем не было. У мамы были другие планы, и когда все немного успокоилось, она, как всегда, усадила меня на свою кровать и открыла их мне.
— Я сыта по горло твоим отношением, Патрисия, — проговорила она устало. — Мне надоели постоянные ссоры. С тех пор как мы покинули Англию, ты стала невыносимой!
Она дала совершенно ясно понять, что не собирается брать на себя никакой ответственности за надлом в наших отношениях.
— Твой отец просил меня проводить с ним больше времени в Соединенных Штатах, и, поскольку нас к тому же беспокоит ситуация с похищениями людей в Риме, нужно было придумать какое-то альтернативное решение для тебя. Оставаться в школе Св. Георгия — это теперь не вариант. Ты снова возвращаешься в пансион — в Швейцарию.
Этого я не могла предвидеть.
Колледж Эглон располагался в деревне Шезьер, высоко в Швейцарских Альпах. Мое будущее решилось благодаря маминому pendolino, кристаллу на цепочке, который она подвесила над названиями Эглон и другой швейцарской школы, Ле Розе, и держала, пока он не указал на Эглон. Устроенный по схеме, отдаленно напоминавшей систему британской «публичной» школы, колледж Эглон был учрежден после войны бывшим учителем из Гордонстоуна, на редкость «крутой» школы в Шотландии. Авангардная философия этого человека состояла в том, что образование должно затрагивать суть человека, включая духовные, физические и социальные факторы. Ожидалось, что учащиеся будут позитивно реагировать на дисциплинарный режим, в том числе суровое и неукоснительное физическое воспитание — даже в разгар альпийской зимы.
Хотя поначалу меня охватил ужас при мысли, что меня изгоняют в какие-то горы, однако со временем стала ценить свое новое окружение. С момента приезда я почувствовала себя там как дома. В Эглоне учились триста учеников со всего мира, в том числе из Италии. Как сказала одна из моих соседок по общежитию, «у нас уже была Пуччи, теперь есть Гуччи. Остается только обзавестись Фиоруччи!»
Признаю, бывали моменты, когда пребывание в Эглоне не вызывало у меня восторга. Каждый день в семь утра раздавался сигнал подъема, и первым делом приходилось заниматься зарядкой на промозглой террасе. Ничто в жизни пансиона не вязалось с моей внутренней жизнью «девушки из большого города». Те дни, когда я мечтательно лежала у бассейна в Риме, теперь казались далеким воспоминанием. Особенно это ощущалось во время одного изматывающего похода, в котором наша группа пробиралась сквозь метель и толщу снега, доходившего до пояса, поднимаясь на гору. Мне стыдно признаться, но эти экстремальные условия пробудили во мне худшие черты характера, и я отказывалась делать очередной шаг. Хлопнувшись на спину в снег и вертикально задрав лыжи, подбитые тюленьей шкурой, я объявила, что эта экспедиция слишком опасна, и потребовала, чтобы для нас немедленно вызвали спасательный вертолет.
— Это безумие! — вопила я, перекрикивая ветер, не чувствуя ни рук, ни ног. — Наши родители не для того нас сюда прислали!
То, ради чего они нас сюда прислали, сыграло свою роль — и это был esprit de corps, то есть дух единства моих одноклассниц. «Давай, Патрисия! Идем дальше!» — говорили они, подбадривая меня. Несмотря на то, что каждая мышца в моем теле болела и слезы примерзали к щекам, я побрела вперед сквозь боль. Ощущение победы, когда мы достигли своей цели, было феноменальным, и мы цеплялись друг за друга, точно выжившие в катастрофе, каковыми себя и чувствовали. Дружескими отношениями, сложившимися у меня в Эглоне, я более всего дорожу сегодня.
В то время, как я занималась поисками себя в горах над Женевским озером, мой отец продолжал летать по земному шару в качестве так называемого гуру Гуччи. Он не выказывал никаких признаков торможения и, казалось, попросту был не способен ослабить контроль над чем бы то ни было — от дизайна новых магазинов до очередной рекламной кампании. В рамках непрерывной экспансии бизнеса он заключал новые выгодные лицензионные контракты, в том числе на новую линию готовой одежды от моего брата Паоло. Затем запустил в производство собственный именной аромат. Страницы прессы с рекламой Il Mio Profumo были отмечены папиным автографом поверх полоски: «Вдохновлено любимыми женщинами и им же посвящается».
Отец также запустил в производство первые наручные часы Gucci — Model 2000, многомиллионные продажи которых удостоились статьи в Книге рекордов Гиннесса.
Этот проект ему предложили в Нью-Йорке. Урожденный бельгиец, профессиональный менеджер по продажам Северин Вундерман однажды позвонил в офис компании GUCCI и очень удивился, когда мой отец взял трубку и сразу согласился принять его. Северин был евреем, пережившим Холокост. Приехав в офис, он посвятил папу в историю своих злоключений. Эмигрировав в конце войны в Калифорнию, он работал на французскую часовую фирму, которая пыталась пробиться на американский рынок. Вундерман утверждал, что времена нынче тяжелые и он не может платить за квартиру, поэтому готов договориться о сделке, в которой наручные часы под маркой GUCCI производились бы его компанией по лицензии. Отметив взглядом поношенные туфли и обтрепавшиеся манжеты своего собеседника, мой отец сжалился и разместил у него огромный заказ. Когда компания, в которой работал Северин, не сумела угнаться за растущим спросом, папа выписал ему чек на крупную сумму, чтобы тот мог открыть собственную компанию. Впоследствии выручка от продажи наручных часов GUCCI ежегодно давала лицензионное вознаграждение на сумму 150 миллионов долларов, в то время как компания, созданная Вундерманом, выросла и стала приносить чистый доход в 500 миллионов в год, гарантируя, что ее владельцу больше никогда не придется беспокоиться насчет арендной платы за квартиру.
Отцовский бизнес работал как часы, и по его корпоративной лестнице поднимался человек, который, казалось, так же страстно относился к делу, как и сам отец. Неожиданно этим человеком оказался не один из моих братьев. Хотя у Паоло имелось чувство стиля и честолюбие, а Джорджо с Роберто тихонько делали свое дело, оставаясь «за кулисами», похоже, именно мой кузен Маурицио унаследовал деловую хватку семьи Гуччи. Этот молодой претендент на главную роль процветал как подмастерье при моем отце на протяжении семи лет, и хотя признавал, что мой отец был «человеком-торнадо», который мог наорать на любого сотрудника, осмелившегося взять выходной, он также был скор и на похвалу за мужество и смелое ви́дение. «С Альдо не живешь, а выживаешь, — говаривал Маурицио. — Если он выкладывается на сто процентов, ты должен выложиться на сто пятьдесят… От своего дяди я узнал все, что знаю о бизнесе и рынке».
Паоло, должно быть, завидовал отношениям Маурицио с папой, поскольку постоянно вступал в столкновения с управляющими компании в связи с собственными планами привлечения более молодых покупателей. Он задумал создать новую компанию — Gucci Plus, которая финансировалась бы внешними инвесторами. Мой отец и дядя Родольфо даже слышать об этом не желали, и их возражения приводили его в ярость. Паоло обвинял их в «средневековых» методах и втайне решил все равно реализовать свой проект, будучи уверен, что папа в итоге его поддержит.
Никто из них тогда не осознавал последствий, но это было началом конца GUCCI как семейного бизнеса.
Отправив меня в школу в Швейцарии, мама, вполне возможно, избавилась от возникшего между нами конфликта, но теперь осталась одна в Риме, в еще большем одиночестве. Меня не было рядом в тот вечер, когда она почувствовала, что собрала достаточно доказательств против отца, чтобы снова призвать его к ответу. Однажды вечером она выждала, пока он устроится поудобнее после ужина, и перешла в наступление. На этот раз не было криков и швыряния предметами. Папа сидел в молчании, пока она выкладывала перед ним досье его проступков, дополненное датами, названиями мест и точными указаниями времени. В нем были детализированы буквально каждая поездка, каждый номер в отеле, каждый подарок, который он покупал своей любовнице.
«Он сидел, неподвижно застывший, безмолвный, словно сфинкс, — рассказывала мама. — А потом спросил: „Но кто тебе рассказал?“ На его челюсти непроизвольно подергивалась мышца. Он встал, потянулся за пиджаком и так же молча вышел из дома».
Затаив дыхание, она наблюдала за его уходом, опасаясь, что может больше никогда его не увидеть. Однако по-прежнему упрямо была намерена выбить из него признание, ее безжалостное преследование не знало никаких преград, и она продолжала досаждать ему, требуя правды:
— Альдо, признай это! Скажи мне, что это правда!
После более чем двух лет ее постоянных приставаний отец почувствовал, что ему просто необходимо отдохнуть. В 1978 году он в одиночку улетел в Палм-Бич, чтобы обрести хоть немного мира и покоя. Но однажды в два часа ночи его разбудил телефонный звонок, и моя мать прорыдала в трубку, что ее терзают демоны, живущие в ее мыслях. Она снова и снова всхлипывала, твердя сквозь слезы, что он должен сказать ей правду.
Наконец отец сломался:
— Basta, Бруна! Si, si. E’tutto vero. Все это правда! — выкрикнул он. — Я признаю́ всё. Теперь тебе лучше? Ты удовлетворена?