Последовало гнетущее молчание. Он ждал ее ответа, но из трубки не доносилось ни звука. Уже чуть осторожнее он позвал ее по имени. Теперь настала его очередь опасаться, что он зашел слишком далеко.
— Бруна?.. Бруна? — звал он до тех пор, пока в трубке не послышались гудки.
Они в одно мгновение поменялись ролями. Услышав признание отца, моя мать получила то, чего хотела, но ощущение у нее было такое, будто ее ударили кулаком в живот. Вот он и настал — момент, которого она страшилась многие годы. Она была убеждена, что теперь мой отец для нее потерян, и мы оказались совершенно одни, не имея никаких законных прав. «Я была парализована. Застыла на кровати, точно мраморная статуя», — рассказывала она.
Как в тумане, она потянулась к телефону и набрала номер своего гуру в Лондоне, который знала наизусть. Она сознавала тщетность этой попытки, поскольку он редко брал трубку, предпочитая, чтобы ему оставляли сообщения. Но, должно быть, в тот день судьба была на ее стороне, поскольку Сари Нанди ответил ей. Едва услышав его голос, она сорвалась в истерику и рассказала ему все:
— Мистер Нанди, я больше не хочу жить. Моя жизнь — сплошной хаос!
Важность этого звонка нельзя недооценивать. Неизвестно, что моя мать могла бы сделать, если бы ей не удалось поговорить с единственным мужчиной, которому все еще доверяла. Услышав опасные нотки в ее голосе, он стал выводить ее из эмоционального срыва.
— Я помогу тебе, — обещал он. — Пожалуйста, Бруна. Успокойся и молись со мной.
Его утешения ее успокоили. «По причинам, которые я не в состоянии объяснить, он подарил мне надежду», — рассказывала она мне.
Тем временем у моего отца во Флориде надежды стремительно таяли. Неспособный уснуть и лихорадочно обеспокоенный, он не раз перезванивал ей, но телефон был постоянно занят. Когда же, наконец, пробились длинные гудки, она не стала отвечать, сколько бы раз он ни набирал ее номер. Он не догадывался, что ее гуру настоял, чтобы она ушла из квартиры и провела остаток этой ночи у какой-нибудь подруги. В панике папа продолжал звонить ей каждый час на протяжении следующих восьми часов — безуспешно. В ужасе, что она могла совершить какую-нибудь глупость, он обзвонил всех, кого только мог вспомнить, — позвонил даже ее сестре Габриэлле и консьержке дома, где жила мама. Но ее квартира была обнаружена пустой, и никто не имел представления, где она может находиться. Он едва не обезумел.
Когда она поздно вечером вернулась домой и сняла трубку беспрерывно звонившего телефона, он уже задыхался от паники.
— Возьми билет! — кричал он. — Ты едешь в Нью-Йорк! Нам надо поговорить.
К тому времени, когда она добралась до его квартиры в Манхэттене, он уже был на коленях — и фигурально, и буквально.
— Я был полным идиотом! — кричал он. — Я расточал деньги и подарки той, которой были нужны дорогие вещи, а не я сам. Когда она стала настаивать, чтобы я бросил тебя, то пришел в ужас и сказал ей: «Нет! Бруна — часть меня, как рука или нога. Я никогда не смогу ее бросить!»
Он уверял маму, что с этим романом покончено. Он обещал вечно хранить ей верность. Его слова казались искренними, а мама жаждала ему довериться. Однако, как всегда, главной ее заботой была наша защищенность в том случае, если она не сможет ему верить.
— Ты должен пообещать мне, что Патрисия всегда будет твоим приоритетом, — холодно сказала она ему. — На себя мне наплевать: ты не обязан оставлять мне ничего, но ты должен обеспечить нашу дочь так же, как обеспечил бы своих сыновей.
Он дал ей слово.
А потом, по словам мамы, мой отец «в одночасье превратился в ангела». Пораженный твердостью ее духа и вновь совершенно одурманенный любовью к ней, он даже сдержал свою клятву стать для нее лучшим «мужем». Бывало, она спонтанно звонила ему в офис со словами:
— Альдо, я готовлю спагетти. Не хочешь ли приехать домой и пообедать со мной?
Мой отец молча выслушивал ее и с готовностью принимал приглашение.
— Sì, certo[59], — говорил он, вешал трубку и придумывал какой-нибудь предлог вроде срочного дела, о котором ему необходимо позаботиться. Затем резко прерывал все свои дела, просто чтобы они могли пообедать вместе. Это был тот дотторе Гуччи, которого никто не мог себе представить. Как говорила моя мать, «он был человеком с множеством личин, но в тот момент, когда переступал мой порог, маска с него слетала».
Он раскрывался перед ней так, как не делал с тех самых пор, когда собственной рукой писал ей свои первые письма.
— Я никогда не встречал женщины, подобной тебе, — повторял он ей снова и снова, — и обязан тебе всем.
Никто другой не обладал над ним такой властью. Никто другой не был способен так глубоко его понимать. Он много раз сожалел о том, что причинил ей столько боли, прибавляя:
— Я проведу остаток своих дней, стараясь загладить свою вину перед тобой.
Он был убежден, что соединившая их нерушимая связь была, как он говорил, miracoloso, то есть чудотворной, и их свело нечто «сверхъестественное» и гораздо большее, чем они оба.
— Это абсурд! Это не поддается логике! Даже пожелай я уйти, то не смог бы! — заявлял он.
Для моей матери это было что угодно, только не абсурд. Пророчество Сари Нанди о том, что у нее есть высшая цель в жизни, сбылось. Ее молитвы были услышаны. Пусть ей, вероятно, потребовалось немало времени, чтобы снова пробудилось доверие к моему отцу, — все равно их любовь друг к другу оказывалась сильнее любых людей и вещей, которые пытались встать между ними. Возможно, папина любовница ненадолго позаимствовала его сердце, но принадлежало оно всегда только моей маме.
Глава 17Новоселье в Палм-Бич
Говоря словами Джорджа Бернарда Шоу, «воображение — начало творения. Вначале воображаешь желаемое, затем желаешь воображаемое — и, наконец, создаешь желаемое». Мой отец был прежде всего бизнесменом, но он черпал вдохновение из своего окружения, которое подпитывало его культурный фон и умение ценить красоту жизни.
Он, выросший в исполинской художественной галерее, коей является Флоренция, жил и дышал ее архитектурой, скульптурой и живописью — и этот опыт лишь обогатился с переездом в Рим. Пусть я не унаследовала его деловой хватки, но мне нравится думать, что некоторые его качества стали для меня «заразительными» — его умение видеть перспективу, быть новатором и находить творческие способы самовыражения.
Думаю, из всех его сыновей больше всего на него был похож Паоло — плодовитый, беспокойный и испытывавший мало почтения к авторитетам. Сверх всего, он был талантлив, хотя мой дядя Родольфо, похоже, так не считал. Их отношения испортились до такой степени, что Фоффо уволил Паоло с поста главного дизайнера и перекрыл ему доступ на фабрику в Скандиччи. Катализатором конфликта послужила модель сумки, над которой работал Паоло. Мой дядя возненавидел ее настолько, что вышвырнул прямо из окна — она приземлилась у ног ошарашенных служащих, вышедших покурить.
Папа вмешался в конфликт в качестве посредника на переговорах, как и в случае с Маурицио, и предложил Паоло перебраться в Америку, чтобы работать там под его присмотром. Мой дядя был счастлив убрать племянника с дороги, а Паоло увидел в этом возможность, которую долго ждал. Ему была дарована целая серия новых заманчивых должностей, в том числе исполнительный директор Gucci Parfums и Gucci Shops, а также пост вице-президента по маркетингу. В его задачи входила разработка новых рекламных кампаний и смелых концепций для показов. А в качестве бонуса большая зарплата и ряд привилегий, включая наличие собственного кабинета в штаб-квартире на Пятой авеню.
Паоло, достигший средних лет, женившийся во второй раз, полагал, что наконец-то добился заслуженного признания. Жаждая показать моему отцу все, на что был способен, он принялся воплощать свои планы, никому не позволяя в них вмешиваться. Папа видел, насколько темпераментным мог быть его сын, стоило кому-нибудь посягнуть на его идеи, — качество, которое отец не терпел в других. Потом Паоло внес предложение о существенном увеличении бюджета на рекламу GUCCI по всему миру. Мой отец никогда не видел особой необходимости в масштабных рекламных кампаниях. Со времен окончания Второй мировой войны устных рекомендаций было вполне достаточно для поддержания репутации бренда, и когда Паоло стал настаивать на дополнительном финансировании, отец рассмеялся ему в лицо и велел не сорить деньгами.
Чувствуя, что ему ставят палки в колеса почти на каждом шагу, мой брат обратился к «плану А» — Gucci Plus, своей концепции линии готовой одежды для более молодого и модного поколения — однажды она уже была заблокирована советом директоров. Его переполняла решимость найти способ реализовать свой концепт, пусть даже ценой обращения к независимому производителю.
У папы было собственное видение: возвеличивать образ GUCCI путем интеграции искусства и моды — двух миров, с которыми он всегда ощущал тесную связь. Его способом выражения этой связи стали салоны Gucci Galleria. Когда первый из них открылся в 1977 году в помещении магазина на Беверли-Хиллз, представ перед взорами критиков, каждому из тысячи спонсоров был вручен chiave d’oro, золотой ключ из 18-каратного золота, отпиравший дверь «только для избранных» на втором этаже. Получив заветный доступ и поднявшись туда на особом лифте, привилегированное меньшинство познакомилось с роскошью совершенно иного уровня.
Galleria несомненно отличалась «вау-фактором»[60]. VIP-персон встречали шампанским, пока они любовались произведениями искусства, выставленными среди витрин из розового дерева и бронзы, наполненных драгоценными камнями, штучными ювелирными украшениями и сумками из кожи крокодила и ящерицы. Были привлечены мастера с фабрики, чтобы потенциальные покупатели могли воочию наблюдать за их искусным ремеслом. Это место сохраняло дух вневременной элегантности — теплый и гостеприимный. Гости могли не спеша осматриваться, не чувствуя себя обязанными делать покупку. Приходили ли они по специальному приглашению или просто заглядывали, чтобы насладиться изысканной атмосферой, не важно: в тот момент, когда они переступали порог лифта, у них возникало ощущение, что они стали частью чего-то особенного.