Мой отец знал, что в индустрии, где модные тенденции быстро устаревают, особенно когда бренд становится таким популярным, нужно быть на шаг впереди и постоянно предлагать покупателям нечто более воодушевляющее. Galleria стала прямой попыткой придать новое звучание фирменному знаку. Как только она была признана успешным проектом, он устремил свой взор на Нью-Йорк, желая представить там репликацию этой концепции. Для этой цели было выбрано помещение, которому отныне суждено считаться самым ошеломительным пространством розничной торговли в Манхэттене — и посланием Альдо Гуччи миру.
Примерно в это же время отец решил, что настало время приобщить меня к жизни компании. В возрасте всего пятнадцати лет во время каникул я сопровождала его в Сингапур, Гонконг и Японию — это была первая из множества моих поездок в Азию за счет компании. Потом, летом 1979 года, я полетела в Лос-Анджелес, чтобы быть его официальным представителем на крупном благотворительном мероприятии в Голливуде, которое он спонсировал, в прославленном отеле «Беверли Уилшир». Я чувствовала, что это будет своего рода пробное испытание для меня, поэтому сделала прическу в салоне и надела красивое желтое шифоновое платье от Halston. Меня усадили за главный стол вместе с Джун Эллисон[61] и Ритой Хейворт[62], одной из самых потрясающих голливудских актрис своего поколения. Даже в возрасте за шестьдесят и с первыми признаками болезни Альцгеймера она обладала особой красотой, которая никогда не увядает.
Тот вечер прошел как по маслу. Я старалась быть общительной со всеми гостями и не казаться растерянной и подавленной. Полагаю, для подростка справилась со своей задачей хорошо. «Твой отец сказал, что ты была великолепна!» — позднее передала мне мать слова папы. Его похвала значила для меня больше, чем все остальное.
В июне 1980 года отец спросил, могут ли мне дать специальный отпуск в Эглоне, чтобы я присутствовала на торжественном открытии нового американского большого магазина и Gucci Galleria в Нью-Йорке. Он написал директору о том, что мое участие в мероприятии «категорически необходимо», добавив: «Будут присутствовать все представители семейства Гуччи». Собиралась приехать даже моя мать. Она редко посещала подобные мероприятия, но я была рада, что она решила сделать над собой усилие. За четыре года моего обучения в Швейцарии она приезжала навестить меня лишь изредка — и то по случаю. Летние каникулы я проводила у подруг, то есть виделись мы нечасто. Единственными моментами, когда мы по-настоящему бывали вместе, это когда отец организовывал для нас нечто особенное.
Открытие Gucci Galleria в Нью-Йорке стало одним из таких моментов, и он настаивал, чтобы мы обе появились там. Для папы было особенно важно, чтобы его видели с женщиной, которую большинство американцев считали его супругой. Его настоящая жена не выезжала из Италии — что, конечно, было для него удобно. Ей перевалило за семьдесят, здоровье ее пошатнулось, и она редко появлялась на людях.
В тот вечер моя мать выглядела потрясающе, но держалась скромно. Хотя она и прежде встречалась с Джорджо, Паоло и Роберто, ей было неуютно находиться в такой непосредственной близости от них. Уверена, она отворачивалась в сторону, когда Патриция позировала для фотографов в сногсшибательном наряде, а Маурицио оказался в центре внимания, давая понять присутствующим, что фирма GUCCI будет оставаться в руках семьи даже после того, как мой отец передаст бразды правления.
Успех последней Galleria был оглушительным, даже по американским меркам. «Новый Гуччи сам себя перегуччил!» — заявила газета «Нью-Йорк таймс», которая описала новый магазин как «оазис приглушенной, но изобильной роскоши». Так оно и было. Поездка в стеклянном лифте к этому священному пространству открывала посетителям вид с высоты птичьего полета на огромный, размером 7х5 метров, гобелен XVI века под названием «Суд Париса», вытканный из шелка и шерсти по заказу Франческо Медичи[63]. Он занимал целиком целую стену, а вторую украшала монументальная, размером 5×2 метра, картина под названием «Белое Древо», которую мой отец заказал художнику Рою Лихтенштейну[64]. Уже сами размеры этих произведений задавали тон тому, что разворачивалось перед взором зрителей, поскольку гости получили возможность предстать перед произведениями величайших творцов как в итальянском, так и мировом современном искусстве.
— Люблю, когда меня окружают красивые вещи, — говорил мой отец, хвастаясь собранной им уникальной коллекцией. — А современное искусство говорит на собственном языке.
Этот язык он понимал и ценил гораздо выше яхт и других подобных атрибутов статуса. Изящные искусства затрагивали некую глубинную струну в его душе — его творческую сущность.
Ослепленные великолепием, СМИ тут же вынесли вердикт: это полное безрассудство со стороны отца — открывать торговую площадь почти в 2000 квадратных метров в период экономического спада. Покачав головой, он напоминал им, что Galleria предназначена для самых преданных покупателей GUCCI — «тех пяти процентов, которые могут себе это позволить». Он добавлял: «Лучано Паваротти и в голову не пришло бы петь в кафе даже за все деньги этого мира. У Паваротти есть голос и образ… Это наш голос — тот голос, которым мы поем».
Среди всех воспоминаний об отце, которые хранятся в моей памяти, его образ в тот теплый июньский вечер — один из самых любимых. Безупречно одетый мужчина, которого называли «Микеланджело от торговли», энергично передвигался по восьми салонам, наполненным орхидеями, сокровищами искусства и — разумеется — товарами GUCCI. У него находилась улыбка для каждого, когда он с одинаковой теплотой приветствовал светских львиц, политиков, знаменитостей и кинозвезд, а на заднем плане приглушенно звучала классическая музыка. Казавшийся лет на двадцать моложе своего возраста, папа был хозяином своего королевства.
Что бы ни ожидало впереди его самого и компанию GUCCI, он не мог не радоваться тому, какой большой путь им пройден. Моя мать находилась рядом с ним, и в его мире мне отводилась все более важная роль. Его семья, казалось, на время забыла о своих раздорах, и будущее выглядело светлее. Тот вечер представлял результаты десятилетий упорного труда и неустанной преданности делу, но, думаю, даже он сам под конец вечера встал бы с бокалом шампанского в руке и задумался о величии своих достижений.
Однако он не брал в расчет безрассудные амбиции моего брата Паоло. Дядя Родольфо продолжал пристально приглядывать за ним, и когда выяснил, что тот втайне осуществляет свои планы по запуску Gucci Plus, пришел в ярость — как и мой отец. Через четыре месяца после открытия Galleria Паоло вызвали на совет директоров для объяснений. Отказавшись извиниться за свое самоуправство, да еще и попытавшись предъявлять какие-то требования, он привел в действие взрывной темперамент отца. В приступе ярости отец уволил сына, не сходя с места, и отослал его паковать чемоданы вместе с письмом совета директоров об отставке.
Паоло недооценил папу. Если бы он немного подождал, а потом пошел на уступки, возможно, ему удалось бы настоять на своем. Но вместо этого темпераментный глупец пошел к своему адвокату и подал заявку об учреждении торговой марки Paolo Gucci. Этот ход прямо противоречил акционерному соглашению, которое конкретно воспрещало использование фамилии Гуччи «для развития любой дальнейшей производственной, коммерческой или ремесленной деятельности».
Моего отца разгневало неуважение, проявленное его сыном, но мысль о побочном бизнесе под знаменем GG привела его в такую ярость, какую он обычно приберегал для контрафактников. Он тотчас обратился в суд с иском в связи с посягательством на торговый знак, а затем пригрозил внести в черный список любого поставщика, который осмелится вести бизнес с его сыном. Эта угроза прозвучала смертным приговором для тех, кто намеревался не повиноваться; ведь основной поток сбыта большинства поставщиков зависел от Гуччи. Это решило исход дела, и обида Паоло на папу отравила их отношения навсегда.
Контакты с двумя другими моими братьями к этому времени были чуть более дружественными. Атмосфера между нами смягчилась, хотя для меня они всегда были скорее дядями, чем братьями. В общем-то, они оставались в основном такими, какими я увидела их в первую нашу встречу.
Джорджо всегда неловко чувствовал себя при больших скоплениях людей, и только когда мы были наедине, подальше от папы, к нему возвращалась способность быть самим собой. Общаясь со мной, он почти не заикался. Я также обнаружила, что у него имеется этакое квазибританское чувство юмора, и он, чей характер был далек от кротости и мягкости, мог быть резким, как бритва.
Роберто, с волосами, зализанными на косой пробор, в своих фирменных рубашках со скругленным отложным воротником, оставался высокомерным и никогда не изменял своему саркастическому тону, избранному для разговоров со мной. Я тоже не потеплела к нему душой. К тому же я ему не доверяла. Он притворялся со мной милым в присутствии папы, но когда мы оставались одни, то становился глумливым и довольно холодным. Они с женой начали пренебрежительно называть меня la lava — из-за моей индивидуальности, которую находили слишком взрывной, и я воспринимала это «лава» как комплимент. Хотя мне самой кажется, что была склонна не взрываться, а подспудно тихо кипеть.
Его старший сын Козимо был единственным членом папиной семьи, который мне по-настоящему нравился. Он приглашал меня обедать вместе со своей невестой и всегда выказывал величайшее уважение моему отцу, так что между нами моментально возник контакт. Проработав в семейном бизнесе несколько лет, он знал, как в нем все устроено, так что всякий раз, когда я бывала во Флоренции, он брал меня под крылышко и водил по городу. Он был мне в большей степени братом, чем все они, вместе взятые.