Во время одной поездки на фабрику Скандиччи вместе с отцом, когда мне было семнадцать, он хотел показать мне последнюю коллекцию, которую только-только открывали для закупщиков со всего мира. К этому времени вся моя детская нервозность бесследно растаяла, и я чувствовала себя как дома в окружении семьи и давних сотрудников фирмы. С растущей уверенностью, которую воспитывала во мне школа с самого юного возраста, я представлялась по-итальянски или по-английски нашим франчайзи из Японии и Северной Америки, а также представителям наших магазинов в Соединенном Королевстве, Франции и Италии.
Наблюдая за показом из задних рядов вместе с Козимо, пока модели демонстрировали зрителям готовую одежду нового сезона, обувь, сумки и аксессуары, теперь воочию видела, как закупщики делают свой выбор, и это позволило мне начать понимать сложности розничной торговли. В тот день ответственным за демонстрацию новинок был Роберто. Он, взяв микрофон, объявил, что всех нас приглашают в столовую на обед. В качестве заключительной шутки он добавил:
— Всех, кроме тебя, Патрисия! — выделив меня таким образом среди всех присутствовавших. Его неудачная попытка сострить лишь смутила нас обоих.
Как бы я ни была рада побывать на мероприятии этого дня, тем не менее никогда серьезно не рассматривала возможность работать в семейном бизнесе. Как в свое время мой дядя Родольфо, я мечтала о сценической карьере. С удовольствием занималась в школьном драмкружке, в том числе и в Эглоне, где меня регулярно выбирали на ведущие роли, например Мэйси в мюзикле «Бойфренд». Это невероятно, но на спектакле смогла присутствовать и моя мать. «Браво, Патрицина! Ты была восхитительна», — сказала она мне после представления, прежде чем повезти ужинать со своими друзьями. Это было еще одно счастливое воспоминание.
Я была бы рада, если бы папа мог увидеть мой звездный дебют, но он, разумеется, в то время находился на другой стороне земного шара. Впрочем, я быстро оправилась от своего разочарования, поскольку на премьеру не приехал никто из отцов моих подруг. Что ж, хотя бы мама смогла появиться. Папа прислал мне записку, которую храню по сей день наряду с другими подбадривающими письмами, которые он присылал мне за эти годы. В этой записке он написал: «Посылаю тебе всю мою крепчайшую любовь и всегда думаю о тебе и о том, как я горжусь своей дочерью».
Летом 1980 года настала пора расстаться с Эглоном и вернуться к городской жизни. С благословения родителей я перебралась в Лондон, чтобы подготовиться к вступительным экзаменам и учебе в университете, где надеялась продолжить изучение актерского мастерства. Иметь квартиру, принадлежавшую мне одной, прямо напротив «Хэрродс»[65], было воистину раскрепощающим опытом. Наконец-то я обрела свободу от правил и ограничений и могла вкусить подлинной независимости — впервые в жизни. И, разумеется, постаралась извлечь максимум из своей новообретенной свободы.
Лондон был волнующим местом. Там жили почти все мои подруги, включая и многих недавно приехавших их Эглона. Там была моя дорогая подруга Мария Далин, а также Энрико Мароне Чинзано, который называет меня на «девяносто процентов идеальной, а на десять — сумасшедшей». В те дни соотношение, безусловно, было обратным. Мы втроем, бывало, проводили ночи напролет в клубах вроде Blitz или Heaven, а на рассвете ловили такси, и звуки музыки Ultravox[66], Visage[67] и Human League[68] продолжали звучать у нас в ушах. Из-за недосыпа и отсутствия человека, который мог бы призвать меня к порядку, я практически не занималась, и мои оценки неизбежно страдали.
Мы с матерью вели раздельную жизнь. Периодически разговаривали по телефону, особенно когда мне были нужны новые рецепты пасты, после того как надоедало есть спагетти со сливочным маслом и пармезаном — это служило лучшим средством от моих слишком частых похмелий.
— Как ты готовишь penne all’arrabbiata? — спрашивала я. — Ко мне сегодня придут гости, и это блюдо идеально подошло бы для большой компании.
У нас по-прежнему сохранялись разногласия, но когда речь шла о еде, беседа всегда протекала в безопасной зоне.
К тому времени, когда приблизилось мое 18-летие, которое должно было исполниться в феврале 1981 года, я прожила в Лондоне полгода и не имела никаких реальных планов на жизнь, о которых стоило бы говорить. Думала только о развлечениях. Своим дочерним обязанностям или мысли о том, что однажды меня могут призвать к ним, я почти не уделяла внимания, а между тем их существование громко заявило о себе, когда кто-то в компании GUCCI предложил превратить мой день рождения в пиар-событие. Идея о «бале дебютантки» в Палм-Бич и Нью-Йорке привела меня в ужас, и я сразу же сказала об этом отцу.
— Ладно, а чего бы ты хотела вместо этого? — спро-сил он.
Я выбрала частный званый ужин с вечерним дресс-кодом в гостинице «Савой» в Лондоне, где (в то время я этого еще не знала) мой дед впервые обрел свое творческое вдохновение сто лет назад. Я могла бы заказать любой понравившийся мне наряд, но вместо этого выбрала длинное черное платье с блестками времен 1930-х годов в винтажном магазине на Кингс-роуд в Челси. Никогда не забуду тот вечер. Увы, мама не смогла разделить мой праздник. На сей раз она нашла отговорку, сославшись на то, что там соберется «слишком много молодежи» и ей будет неуютно находиться в такой толпе. Папа же, напротив, наслаждался безмерно. Он обожал общаться с моими ровесниками и с великой гордостью вывел меня на танцпол на первый вальс. Ближе к концу вечера запомнился один прекрасный момент, когда он взял микрофон, попросил тишины и произнес речь перед всеми моими друзьями. Немного смущенная, я стояла чуть в стороне и слышала, как он заявил всем гостям, что я сделала его «самым гордым отцом в мире».
Через два месяца надо было присутствовать еще на одном грандиозном вечере — на сей раз в Палм-Бич.
Поскольку мой отец проводил много времени там и в Нью-Йорке, он решил сделать Америку своей официальной второй родиной.
Хотя Италия навсегда оставалась страной его сердца, тогда она переживала неспокойные времена и для многих ее граждан становилась все более опасным местом. Напротив, дух фрондерства, свойственный Америке, и ее предпринимательская культура позволили моему отцу взлететь на огромную высоту. Зарегистрировавшись в качестве постоянного жителя Флориды, он официально сделал этот штат местом своего постоянного проживания, что означало: отныне и впредь он должен был платить подоходный налог в казну штата.
Это решение еще больше укрепило его любовь к Палм-Бич. Он купил свободный участок рядом с нашей виллой и построил фантастический новый дом при участии того же архитектора, который спроектировал Gucci Galleria. Несмотря на то что папу все еще преследовали неутихающие семейные распри и тревога за судьбу моего брата Паоло, он решил отвлечься от забот и устроить большое новоселье. Он хотел, чтобы мы с мамой находились рядом с ним в начале, как он надеялся, новой эры для всех нас.
К моменту моего приезда приготовления к празднику, который местные СМИ назвали «главным гвоздем сезона в городе», уже шли полным ходом. В саду возвышался огромный белый шатер, рассчитанный на 250 гостей, в их числе Лучано Паваротти и сливки общества Палм-Бич. Пока прислуга металась в заботах, мама переживала свой собственный частный ад. Она терпеть не могла подобные мероприятия — особенно когда ей предстояло оказаться в центре внимания, — и мысль о том, что придется общаться с таким количеством незнакомых людей, приводила ее в ступор.
— Вечеринки меня убивают! — протестовала она. — Терпеть не могу столько улыбаться! Это такая фальшь!
Годы спустя она призналась мне, что всегда чувствовала себя «болезненно неадекватной» и зажатой в тех кругах, где вращался мой отец, словно она не принадлежала к ним: «Никогда не понимала, уместные ли вещи говорю, достойно ли выгляжу. Я казалась себе вдесятеро меньше тех искушенных женщин, которые умели взять себя в руки и поддерживать беседу. Я была вроде Золушки».
В тот вечер ей не было нужды беспокоиться. Когда она вышла из спальни в эфирном платье из серого шифона, мы с папой ахнули.
— Quanto sei bella![69] — вскричал мой отец, распахивая навстречу ей свои объятия. Я тоже уверила маму, что она выглядит сногсшибательно, но, разумеется, она ни на секунду не поверила ни одному из нас и умоляла не дразнить ее.
Невероятно, но весь вечер она подавала себя как звезда — без всякого напряжения общаясь с людьми, причем с такой уверенностью, какую я редко видела прежде. Наблюдая за ней с расстояния, я была заворожена ее обликом и не могла не думать о том, как ей это удается. Я смотрела, как она грациозно принимает поцелуи Паваротти, который пребывал в таком же восхищенном трансе.
— Бруна! Ты — полный восторг! — воскликнул он, прежде чем заключить нас обеих в свои большие ласковые объятия. Мой отец усмехался, глядя на игривый спектакль, устроенный этой колоссальной персоной, и я понимала, почему они с великим тенором стали добрыми друзьями.
В тот вечер моя мать за актерское мастерство могла бы удостоиться «Оскара». Только мы с папой знали, что внутри у нее все дрожит. Единственная причина, по которой ей удалось продержаться до конца вечеринки, как я позднее узнала, заключалась в том, что кто-то из друзей семьи потихоньку сунул ей первую (и последнюю) в ее жизни таблетку транквилизатора, позволившую ей расслабиться и свободно «дрейфовать» весь праздник.
«Меня там словно и вовсе не было, но ощущение было ужасным! — рассказывала она мне. — Больше — никогда!»
Вероятно, наихудший для мамы момент наступил тогда, когда отец поднялся во время ужина и настоял, чтобы мы с ней встали по обеим сторонам от него, в то время как он обратился к гостям. Он твердо решил показать всем присутствующим, насколько важны мы в его жизни, и притянул нас поближе к себе, чтобы позировать для фото. Я видела, как маме хотелось, чтобы земля разверзлась под ногами и поглотила ее, когда все взгляды сосредоточились на нас и мой отец начал свою речь.