Однако мой отец был не из тех людей, кто разбрасывается такими клятвами, не выполняя их. Даже если это был всего лишь символический жест, он хотел поблагодарить мою мать за все, что она для него сделала. И решил, что в его жизни только два человека, по-настоящему любящие его, — мама и я. В конечном счете мы были единственными, на кого он мог рассчитывать. Любовь и верность — вот и все, что имеет значение, не раз повторял он. Любовь и верность.
В его представлении он выжил лишь благодаря внимательной заботе моей матери и своей вере в Бога. Он искренне намеревался сдержать свое обещание перед обоими. Когда отец позвонил и попросил нас прилететь в Лос-Анджелес на День благодарения в ноябре 1981 года, ни одна из нас не заподозрила, что у него имелся тайный план.
— У меня есть для тебя сюрприз, — вот и все, что он сказал, посмеиваясь, моей матери.
Она терпеть не могла сюрпризов и опасалась худшего.
— Что ты затеял, Альдо?
— Если я тебе скажу, это уже не будет сюрпризом, верно?
К тому времени, когда она приехала в дом на Беверли-Хиллс, опередив меня на пару часов, он уже не мог больше хранить свою тайну.
— Мы женимся! — воскликнул он. — Через два дня мы едем в «Инглсайд Инн» в Палм-Спрингс, и священник на следующее утро обвенчает нас. Все уже обговорено.
Она лишь покачала головой, осознавая невозможность этой затеи, однако он заключил ее в объятия и пообещал, что это будет скромная церемония:
— Только мы и агент по рекламе GUCCI в Лос-Анджелесе — леди по имени Глория Лученбилл.
Измученная резкой сменой часовых поясов, пребывая в подвешенном состоянии неверия в происходящее, моя мать взяла себя в руки, когда смысл его объявления начал доходить до нее. Вплоть до этого момента единственное, что он говорил о перспективах их брака, — мол, Олвен, несомненно, умрет раньше него, и тогда они смогут быть вместе. В своих письмах он часто называл мою мать mia per sempre, то есть моя навеки, и теперь, похоже, не собирался больше ждать, пока настанет этот день. Юридические основания грядущего «брака» были сомнительными. Священник, который должен был венчать их, вероятно, также не знал всей правды, как и тот, что крестил меня в Лондоне. Отвечая согласием на предложение папы, каким бы нереалистичным оно ни было, она просто принимала этот знак его преданности ей. Ничего более.
Польщенная тем, что таково было его сердечное желание, она согласилась.
— Хорошо, Альдо, — сказала она ему с улыбкой. — Если ты действительно этого хочешь, буду рада дать согласие.
Глорию Лученбилл и ее команду кратко посвятили в суть происходящего, чтобы гарантировать тайну. Если бы члены другой стороны семьи отца узнали об этом, они бы, мягко говоря, расстроились. Так уж случилось, что церемония состоялась на следующий день после того, как актриса Натали Вуд утонула у берегов Южной Калифорнии, поэтому все внимание прессы было сосредоточено на поисках неподтвержденных слухов.
К тому времени, когда я приехала к ним в Лос-Анджелес, папа и мама уже откупорили шампанское.
— Мы с твоей мамой женимся! — объявил отец, произнеся слова, которые я уже не чаяла услышать. Когда он объяснил всю механику предстоящего события, я просто онемела. Олвен по-прежнему оставалась его законной женой, и вся эта затея казалась абсурдной.
Я, как вечно во всем сомневающийся подросток, считала брак на этой стадии их жизни совершенно бессмысленным и ненужным. Да и мою жизнь он не смог бы никак изменить. С того самого дня, когда моя мать рассказала мне, что у папы есть другая семья, я смирилась с тем, что они с мамой не женаты. Олвен оставалась его законной женой и матерью его сыновей. Я приняла это точно так же, как и мама, и никогда не жаждала, чтобы они стали мужем и женой (разве что это уменьшило бы ее тревожность). И будь они супругами, ничего не изменилось бы.
В ту ночь я лежала в постели, ворочаясь с боку на бок и пытаясь «договориться» с этой новостью, и мириады противоречивых эмоций наполняли мое сознание. Было ли это связано с незаконной природой их романа или с тем, что я надеялась провести вместе с ними тихий День благодарения и обманулась в ожиданиях, — я и сама не понимала; но ощущение было такое, будто от меня в очередной раз потребовали просто принять то, что было представлено мне как дело решенное. В очередной раз я оказалась снаружи и заглядывала внутрь, чувствуя себя брошенной и совершенно озадаченной. Как бы я ни старалась, насколько бы мудрее ни становилась с возрастом, мне никогда не понять их отношений. Все, что мне действительно было ясно, — это что я еще раз стала пешкой в их странном союзе, в «мире по Альдо и Бруне».
Однако ничто не должно омрачить им радость, и, засыпая, я решила задвинуть собственные чувства. В конце концов, я была искренне рада за них; прошло немало времени с тех пор, когда в последний раз видела маму в таком приподнятом расположении духа. К рассвету я уже пришла в себя и, когда мы с мамой пошли в «Нейман Маркус»[71] покупать свадебные наряды, полностью прониклась духом происходящего. Мама выбрала красивое желтое шифоновое платье в голубой горошек, а я — что-то от Chloé сумеречно-розового оттенка.
Однако при всех моих опасениях я никак не ожидала того, что случилось дальше. На следующее утро, собираясь встать с постели, неожиданно обнаружила, что буквально не в состоянии пошевельнуться. Мышцы шеи свел спазм, причиняя мучительную боль. Никогда так и не узнаю, в чем именно была проблема: то ли спала в неудобном положении, то ли у меня случился своего рода эмоциональный припадок. Как бы там ни было, в моем состоянии было слишком больно думать даже о небольшом путешествии от спальни до кухни, не говоря уже о том, чтобы сесть в машину и ехать два с половиной часа. Меньше всего мне хотелось испортить родителям праздник, так что я предложила им отправиться в пустыню без меня.
— Нет, Патрисия, пожалуйста! — взмолилась мама таким тоном, какого я никогда не слышала прежде. Она прикладывала к моей шее холодные компрессы, пыталась снять спазм массажем, но ничто не помогало, и она повезла меня в местную больницу, где мне сделали укол кортизона, который облегчил мои муки. Час спустя я, обложенная подушками, сидела на заднем сиденье лимузина на пути в Палм-Спрингс, чтобы быть свидетельницей тайной «свадьбы» моих родителей. Это произошло 30 ноября 1981 года, через двадцать пять лет после их первой встречи.
Перестроенная гасиенда[72] у подножия гор Сан-Хасинто, гостиница «Инглсайд Инн» была идеальным местом для предстоящей церемонии. В дни своей славы она была любимым отелем голливудских звезд и по-прежнему не утратила своего очарования. Мы собрались в ярко освещенном номере моих родителей с видом на окаймленные пальмами лужайки и наблюдали короткую церемонию.
Папа был таким красивым в темно-синем костюме с бледно-желтым цветком в петлице! Я ни разу за всю жизнь не видела его более счастливым, и его радость была заразительна. Мама в своем красивом платье скромно улыбалась и была замечательно спокойна. Они излучали такую любовь друг к другу, которая меня поразила. Мои воспоминания о них в последние годы и близко не были такими радостными, и трудно было забыть о непростых временах, которые случались у них в прошлом. Но в этом солнечном номере, когда они держались за руки, стоя лицом друг к другу, священник начал проговаривать их обеты, и его слова вызвали глубокий отклик в моей душе: «Чтобы быть с ней и беречь ее с этого дня и впредь, в радости и печали, болезни и здравии, в богатстве и бедности…» Затем мой отец поклялся:
— Я буду любить и почитать тебя до конца моих дней.
Глядя, как они приносят свои обеты, я не могла не радоваться. За считаные мгновения все мои сомнения растаяли. Истина заключалась в том, что де-факто они были мужем и женой уже много лет, и никто лучше меня не знал, сколько каждый из них пережил ради другого. Мама отказалась от перспективы свободной и открытой жизни. Она была изгнана в Лондон, когда забеременела, и после этого не могла появляться на публике. Даже в Беркшире, где она надеялась наладить нормальную жизнь, все шло не так, как она рассчитывала.
Моему отцу все это далось намного легче: он мог нырять в нашу жизнь и выныривать из нее, когда пожелает; но он тоже заплатил свою цену, будучи причиной тревожности и депрессии моей матери: она так и не смогла в полной мере стать той женщиной, которую он надеялся видеть рядом с собой. Два десятилетия назад он изливал ей душу в самых трогательных любовных письмах, заявляя: «Знаю, наша судьба — быть вместе… Я люблю тебя безнадежно, ты завоевала мое сердце, и я принадлежу тебе».
И теперь, наконец, он действительно принадлежал ей.
Глава 19Попытки примирения семьи и роль Патрисии в компании Gucci
В человеческих отношениях порой бывает трудно ориентироваться. И наши отношения с родителями могут быть очень сложными и часто требуют компромиссов, когда мы приходим к осознанию, что никто из нас не живет в идеальном мире и люди, которых мы любим, несовершенны.
Если бы я более открыто общалась с родителями в юности, то, возможно, понимала бы их немного лучше, но, поскольку мне не с чем было сравнивать наши отношения, я делала вывод, что они нормальны. Вероятно, порой надеялась на нечто большее, когда видела свою подругу Би с ее матерью или читала о счастливых семьях в книгах, но никогда не питала особых надежд и просто принимала вещи такими, какими они были.
Отношения моего отца с его сыновьями всегда было трудно интерпретировать. Он был настолько захвачен вихрем чувств в те выходные в Палм-Спрингсе со своей «молодой женой», что сомневаюсь, чтобы он задумался о масштабах последствий, если сыновья об этом узнают. Когда же это случилось, его эйфория растаяла.
— Остальные члены семьи знают, — сказала по телефону Руби Хамра, руководитель его нью-йоркской пиар-службы, ровно через сутки после того, как они с мамой подняли бокалы за начало новой жизни. — Каким-то образом произошла утечка информации. Мне очень жаль.