Их медовый месяц закончился, даже не начавшись. Несмотря на старания отца сохранить все в секрете, мои братья узнали о церемонии в калифорнийской пустыне благодаря болтливому продавцу из магазина на Родео-драйв. Тот факт, что они узнали об этом, вызвал у моей матери глубокую тревогу. Так же, как в случае с теми давними ядовитыми письмами, она волновалась, гадая, кто их выдал, пока не узнала это точно.
Папу гораздо больше заботили последствия, хотя не думаю, чтобы он как-то особенно размышлял о том, что́ сказать сыновьям. К счастью, у него была Руби, которая постаралась успокоить их, утверждая, что это дезинформация. Альдо и Бруна, настаивала она, поехали в Палм-Спрингс только для того, чтобы отпраздновать 25-ю годовщину своих отношений. «Вот и все, больше ничего не было», — уверяла Руби.
Радовало то, что никому не было выгодно информировать прессу, так что едва ли эта история могла стать публичной. Увы, мои возмущенные братья отправились прямо в отдел регистрации в поисках свидетельства о браке своих родителей, чтобы подтвердить, что это был единственный законный союз. Там они выяснили то, что мой отец знал все это время, а именно: брачный статус их матери с юридической точки зрения находится под вопросом. Если их родители не зарегистрировали свой свершившийся в Англии брак, по текущему итальянскому законодательству их отец был волен делать, что пожелает.
Желая исправить положение, кто-то из них поспешил в Англию, чтобы получить копию свидетельства, выданного более полувека назад. Затем они, очевидно, повезли дряхлую 73-летнюю Олвен в отдел регистрации в Риме, чтобы официально зарегистрировать этот документ. Наконец ее брак с Альдо был официально подтвержден.
Их вмешательство привело отца в ярость.
— Они не имели права! Это было частное дело между их матерью и мной. Им известно, что я всегда заботился о ней. Это их не касается!
У мамы возникло кошмарное ощущение дежавю. Я была младенцем, когда посланница Олвен постучалась в ее дверь с требованием оставить Альдо в покое. С тех пор все успели прийти к взаимному согласию и приняли положение вещей. Мама надеялась, что уик-энд в «Инглсайд Инн» останется незамеченным, но теперь, когда тайна ее брака с папой всплыла на свет, блеск этого события потускнел.
Но маме не было нужды беспокоиться. Хотя фундаментально ничего не изменилось, она не могла предвидеть тех перемен в моем отце, которые начались после приступа пневмонии и были усилены их брачными обетами. Она называла это un miracolo — чудо. Почти мгновенно он сделался более внимательным и заботливым, всегда отвечал на ее звонки, желал, чтобы она постоянно находилась рядом, и обращался к ней за советом. Даже после всех этих лет совместной жизни они ощущали себя настоящими новобрачными.
И все же мама сочувствовала папиной настоящей жене. Она знала, что Олвен слаба здоровьем, и новость об этом браке, должно быть, расстроила ее так же, как и сыновей. Мама позаботилась о том, чтобы папа время от времени справлялся о ней, особенно по воскресеньям.
— Не пренебрегай ею, — напоминала она ему.
Как-то раз на Рождество папа подарил маме золотой браслет, а она предложила отдать его Олвен, зная на личном опыте, каково приходится женщине, которую оставили одну в доме.
— Привези ей подарок. Проведи с ней день. Выпейте вместе чаю, — мягко убеждала она его. Он послушно проделывал 30-минутный путь пешком от маминой квартиры до виллы Камиллучча и — наверняка дивясь про себя хитросплетениям загадочной женской души — старался быть мягким с первой женой, чтобы угодить второй.
Всякий раз после встречи с Олвен он спешил обратно со словами:
— Бруна, ты не представляешь, как постарела Олвен! Она почти не слышит меня и едва понимает то, что я говорю. Ждать уже недолго.
Моя мать всегда смеялась в ответ.
— Альдо, ты выжил из ума! Говорю тебе, эта женщина еще тебя переживет. Ты уйдешь раньше нее, поверь мне.
В своем стремлении умиротворить остальную часть семьи мой отец пошел на неожиданный шаг. Минул почти год после его последнего разговора с Паоло, поэтому он пригласил сына в Палм-Бич, чтобы обсудить мировое соглашение. Нью-йоркский судья недавно отклонил иск по торговому знаку, но Паоло по-прежнему отстаивал права на открытие своей линии Gucci Plus. Папу это раздражало, тем не менее он планировал до конца года положить конец их вражде. Под некоторым давлением он в конечном счете согласился с основными требованиями Паоло.
Затем он переключился на другие проблемные отношения. Его брат Родольфо по-прежнему требовал себе больший кусок пирога и нанял поверенного, чтобы оспорить структуру компании и распределение дивидендов. Папа разрешил этот спор и санкционировал реструктуризацию, инкорпорировав Gucci Parfums и разрешив свободное хождение акций на итальянском фондовом рынке. Новая компания получила новое название — Guccio Gucci SpA[73].
При таком повороте событий Родольфо внезапно получил контрольный 50-процентный пакет в новом предприятии, и его сын Маурицио был призван обратно в Италию, чтобы помогать отцу приглядывать за операциями. Моему отцу осталось сорок процентов, а братьям на троих — десять. Затем папа подарил еще одиннадцать процентов своих американских долей моим братьям и дал им право голосовать в совете директоров.
В этой реорганизации мое имя ни разу не было упомянуто — да я этого и не ожидала. В те времена, когда моей тетке Гримальде было запрещено иметь долю в бизнесе, женщин не приветствовали на властных позициях. Хотя мой отец с тех пор не раз нанимал на работу женщин-профессионалов, эта традиция продолжала жить. В любом случае у меня не было стремления работать в GUCCI: я была слишком занята осуществлением своей мечты стать актрисой — страсть, которая впервые вспыхнула во мне, когда мы с Би ставили свои маленькие пьесы в Беркшире, и получила дальнейшее развитие в Херст-Лодже, а потом и в Эглоне, где я участвовала в постановке «Бойфренда». С этой целью в 1981 году я перебралась в Нью-Йорк и подала заявление о приеме в Джульярдскую школу, престижную академию танца, сценического искусства и музыки.
Этой мечте так и не суждено было сбыться. Я чувствовала, что у меня есть талант, но как только встретилась лицом к лицу с преподавателями и коллегами-актерами в день прослушивания, осознала, что мне это не по зубам. Я выбрала монолог из «Ифигении в Авлиде» — пьесы Еврипида — и во время репетиций не раз повторяла текст, отчаянно пытаясь отождествиться с Ифигенией, которая умоляет отца не приносить ее в жертву, напоминая ему о его «улыбках и поцелуях» и том времени, когда она сидела у него на коленях.
Мне было трудно достичь эмоционального согласия со своей героиней, так что мой наставник по сценическому мастерству призвал меня опереться на личный опыт и особенно отношения с собственным отцом.
— Представьте это! — говорил он мне. — Ваш отец стоит над вами с ножом. Что бы вы сказали ему?
Я много раз читала эту греческую трагедию, но, как ни старалась, просто не могла вообразить подобный разговор со своим папой. Наши семейные отношения были не такими, по крайней мере, он не был таким со мной. В силу разницы в возрасте он был мне скорее дедом, чем отцом, что означало: ему было трудно отождествляться с моей жизнью. Кроме того, он воспитывался в поколении мужчин, у которых не было принято говорить о любви, утрате или мечтах. До меня дошло, что я никогда не слышала, чтобы он упоминал что-нибудь о собственных матери или отце, о своих детских выходках, о своих сыновьях, когда они были маленькими.
Я зависела от человека, который мчался изо дня в день, поглощенный работой; он редко делал паузу, чтобы обсудить более приземленные темы. Хотя отец всегда был добр со мной, мое общение с ним оказывалось в лучшем случае мимолетным и поверхностным. С братьями была другая история. Мама всегда говорила мне, что в отношении своих сыновей отец выступал почти тираном, не позволяя оспаривать его приказы, и я задумалась, уж не потому ли с их стороны было столько возмущения и раздоров. Таких вопросов без ответов было много.
Я, которая всегда полагала, что у нас с папой хорошее взаимопонимание, усомнилась в этом, и некоторое время мне казалось, что я совершенно его не знаю. Впрочем, как и себя, раз уж на то пошло. Сделанное мной открытие стало для меня откровением, повлекшим серьезные психологические последствия.
Несмотря на провал на прослушивании в Джульярдской школе, я по-прежнему была настроена сделать актерскую карьеру где-нибудь в другом месте, хотя отец заручился моим согласием присутствовать еще на нескольких мероприятиях, связанных с компанией GUCCI. Я записалась на курсы актерского мастерства в прославленной студии Герберта Бергхофа. Занятия проходили три раза в неделю, но вскоре я осознала, что, как бы ни любила театр, это мне не поможет. Мои коллеги, казалось, ели, спали и дышали актерством, а я, честно говоря, нет. Моя голова в этом не участвовала, и я не могла посвящать время своему ремеслу с той непреклонной, постоянной преданностью, которой оно требовало.
Вместо этого я стала мастером в иной роли — как посланница отца на самых разных светских вечеринках. Будучи внутренне зрелой, я легко общалась с его деловыми партнерами, равно как и с кинозвездами вроде Кэри Гранта или Грегори Пека, которые очень располагали к себе и сразу же позволяли мне вести себя непринужденно. Помню только один случай, когда моя юность едва не подвела меня. Это был гала-вечер в музее изящных искусств «Метрополитен» в Нью-Йорке, открытие выставки «Ватиканские коллекции. Папство и искусство» — собрание из 237 скульптур, картин и гобеленов, предоставленных музеем Ватикана, в том числе впечатляющий холст Караваджо «Снятие с креста». Я попросила своего школьного друга Энрико быть моим спутником, и должна признаться, мы выпили слишком много шампанского и немного охмелели. К счастью, нам удалось вовремя собраться, как раз перед тем, как нас представили Нэнси Рейган