[74], одной из самых могущественных женщин мира. При всей своей миниатюрности первая леди Америки излучала властность.
Еще одним человеком, произведшим на меня впечатление, был принц Чарльз, с которым я познакомилась на спонсированном компанией GUCCI турнире по поло в Большом парке Виндзора много лет назад. Он играл в этом турнире, и, когда его команда победила, я вручила ему кубок. Он сверкнул улыбкой, от которой я едва не покраснела.
— Счастлив познакомиться с вами, — проговорил он своим знаменитым медовым голосом, а потом принялся болтать со мной так, что я почувствовала себя на эти несколько мгновений центром его мироздания. Все это было чуточку сюрреалистично.
Однако чем больше занятий в студии в Нью-Йорке я пропускала из-за мероприятий, связанных с компанией, тем быстрее таяли мои амбиции. Я пришла к осознанию, что мою жизнь в театре придется принести в жертву, если хочу оставаться частью семейного бизнеса в том амплуа, которое виделось моему отцу. Эти два мира разделяли целые галактики. Актерство означало неопределенность и отверженность, в то время как отец предлагал мне неограниченную поддержку и четкий поступательный путь, полный возможностей. Я осознала, что все произошло очень быстро, и, в сущности, позволила ему взять надо мной верх. Хотя мне хотелось бы получить высшее образование, папа никогда не поощрял подобных планов. Однако работа рядом с ним до некоторой степени скрашивала решение не продолжать образования. Впервые в жизни у меня был позитивный наставник. «Brava, Патрисия!» — говорил он, и чем больше папа мной гордился, тем лучше я относилась к себе.
Пусть занавес над моей актерской карьерой опустился, но я ничуть не сожалела о том, что стала жить в Нью-Йорке вместе со своими друзьями, часть из которых перебралась сюда из Европы: Мария теперь жила в нью-йоркском Сохо[75], а Андреа с Энрико приехали из Бостона. В те времена существовало заметное разделение между «верхним» и «нижним» городом. Я проводила дни в апартаментах своего отца в «верхнем» городе, но во всем остальном была типичной жительницей даунтауна, «моего» города. «Нижний» Манхэттен казался настоящей деревней, где на улицах встречались самые разные люди. Расцветало гей-движение, и во всем ощущалась подлинно революционная свобода выражения. Это радикально отличалось от всего того, что любой из нас прежде видел, и все мы могли быть самими собой. Мне нравилось одеваться на японский манер или носить эклектичные наряды, которые я отыскивала в винтажных магазинах, сочетая их с броской костюмной бижутерией, а иногда и париками, если была в соответствующем настроении.
— Спорим, ты это не наденешь! — однажды подначил меня Энрико, увидев в витрине секс-шопа зажимы для сосков. Через несколько дней я явилась на вечеринку в каком-то диком наряде с зажимами, прицепленными с наружной стороны.
На одном скучном балу дебютанток на Верхнем Истсайде я собрала компанию из нескольких человек и предложила:
— Поехали в даунтаун, в какой-нибудь клуб, Area или Danceteria, на 21-й улице! Обещаю, вам понравится!
И мы поехали — девушки в бальных платьях и парни в смокингах. И никто на нас не обращал особого внимания: здесь царила эклектика, и затянутые в кожу подражательницы Мадонны с начесом на голове могли танцевать рядом с людьми, одетыми, как мы. На свете не было ничего подобного Нью-Йорку 1980-х.
Однако помимо бурной ночной жизни для меня одной из лучших черт нью-йоркской жизни была возможность проводить гораздо больше времени с отцом. Мы с ним всегда отличались одинаковой непоседливой энергией — до такой степени, что мама говаривала: «У меня от вас обоих голова идет кругом!» Папа был неутомим — даже мне бывало трудно угнаться за ним. Я сидела в его кабинете и только диву давалась, глядя, как он переходит от одной встречи к другой, делая в промежутке телефонные звонки, не теряя ни секунды. Если у него выдавалась свободная минута, он спускался вниз, в торговый зал, и проверял работу разных отделов, указывая мне попутно на проблемы с витринами. Это было восхитительно — наблюдать, как работает его ум. Папа обладал интуитивно наметанным глазом на правильность во внешнем виде, к тому же в нем жила внутренняя потребность наставлять меня и учить всему, что знал сам. Его присутствие поглощало мое внимание без остатка, и каждый день, проведенный с ним, был возможностью чему-то научиться.
Чем активнее он вовлекал меня в бизнес, тем отчетливее я сама приходила к осознанию, что фамилия, которую носила всю жизнь, очень многое значит для людей. В детстве, когда я жила в Лондоне, никто не обращал на нее особого внимания, но в Манхэттене все было иначе: стоило человеку узнать о моей связи с Гуччи, как он начинал смотреть на меня по-другому, едва ли не пронзая взглядом насквозь. Из-за этого испытывала такой дискомфорт, что старалась не говорить, кто я такая, если этого можно было избежать. Дело не в том, что я стыдилась и скрывала свою идентичность — в конце концов, другой у меня не было; скорее, хотя моя фамилия, несомненно, распахивала передо мной многие двери, временами это было решительно неудобно.
Однако были и преимущества. Как дочь il dottore меня приглашали на многие спонсируемые компанией благотворительные мероприятия, включая концерт в Радио-Сити-Мюзик-холле, в котором принимали участие Фрэнк Синатра и Лучано Паваротти. Еще одним ярким событием стал проходящий раз в два года бал «Карусель надежды», организуемый Фондом борьбы с детским диабетом, где Марвин Дэвис, промышленник и филантроп, устроил «Флорентийскую фантазию» — тематическую вечеринку с модным показом, в котором участвовали модели в черных трико, демонстрировавшие аксессуары и украшения от GUCCI.
Поскольку отца удерживали в Риме дела, меня выбрали номинальным представителем компании на этот вечер. Когда ужин был окончен, я вышла на сцену, чтобы произнести краткую речь:
— Выступая от имени моего отца, дотторе Альдо Гуччи, который, к сожалению, не смог присутствовать на этом вечере, я очень рада находиться здесь, чтобы поддержать столь достойное дело. Надеюсь, все вы прекрасно проводите время и получаете удовольствие от шоу.
Потом, во время гранд-финала, я вновь появилась на сцене в белой лисьей шубе в пол, на шее у меня было ожерелье ручной работы с огромным аквамарином. Возможно, в это трудно поверить, но я, несмотря на свою юность, чувствовала себя в своей стихии. Для меня это ничем не отличалось от выходов на сцену в качестве актрисы в школе или на занятиях по актерскому мастерству. Это была не я сама — просто роль, которую играла, и даже если немного нервничала, то не из-за того, что представляла наш бренд, а потому, что опасалась, как бы не опозорить отца.
В те давние дни Руби Хамра — моя наставница, которая подсказывала мне, что следует говорить прессе и на общественных мероприятиях, — почти всегда сопровождала меня.
— Дай мне знать, что ты об этом думаешь, — говаривала она, показывая мне речь, подготовленную для меня. Если я нервничала, она советовала мне не беспокоиться и утверждала, что мне с моим английским акцентом сойдет с рук почти все.
Я была очень юна, но уже привыкла к представлению о том, что появление на публике — часть моей повседневной работы. Папа словно безмолвно спрашивал меня: «Ты хочешь этим заниматься?» — но так, что я не ощущала никакого давления или ожиданий. Он пробовал меня в деле, позволяя выходить на люди и развлекаться, а сам наблюдал, как я справляюсь. К счастью, я ни разу не оступилась и не подцепила «звездной болезни». Честно говоря, VIP-персоны казались мне не скучнее и не очаровательнее любого обычного человека. Но я ценила неординарность этих событий и считала для себя честью участвовать в них.
Должно быть, отец полагал, что я хорошо с этим справляюсь, поскольку таких заданий становилось все больше. А главное, когда предложила кое-какие идеи по оформлению наших витрин на Пятой авеню, он дал мне карт-бланш, добавив всего пару указаний насчет того, как следует демонстрировать товары. Я рассматривала каждую витрину как сцену, используя произведения абстрактного искусства, созданные начинающими художниками, с которыми была знакома по «нижнему» городу, и объединяла их с разнообразными стойками и тканями, чтобы сделать витрину более броской и интересной. Я позволила себе немного смешивать краски: вместо того чтобы подбирать обувь в тон сумкам и нарядам, как всегда делали в GUCCI, я добавляла элемент непредсказуемости вроде ярко раскрашенной сумки, игривой шляпки или яркого шарфа.
Творческий процесс был для меня органичным, а его результаты получили положительный отзыв; со временем я стала заведовать оформлением всех витрин компании в Нью-Йорке, Чикаго, Палм-Бич, Беверли-Хиллз и в фирменных магазинах по всей Северной Америке.
Как и всегда, я повиновалась всем предъявляемым ко мне требованиям, довольная тем, что папа готов пойти на риск и дать мне больше ответственности. Моя новая роль означала, что теперь у нас появилась общая почва, поскольку я все теснее переплеталась с его повседневным миром — тем самым, который ускользал от меня в детстве. Не скажу, чтобы мы вели какие-то глубокомысленные философские беседы. Мы поддерживали легкий тон общения, и отец по-прежнему ухитрялся так смешить меня в ресторанах, что возникала опасность подавиться, особенно когда он выделял случайных людей, которые чем-то привлекли его взгляд, и начинал оценивать их.
— Видишь вон ту молодую леди рядом с тем стариком? Это его секретарша, а не жена.
Мама всегда говорила, что нет такого человека, которого отец не смог бы увидеть насквозь: «Он всех раскладывал по полочкам».
Меня завораживала его способность прочитывать отношения других людей, особенно удивительная потому, что он не всегда так же хорошо разбирался в собственных. Однако всякий раз, прощаясь с ним, я со вздохом осознавала, что, хотя мы, несомненно, стали ближе и непринужденнее чувствовали себя в обществе друг друга, по большому счету между нами мало что изменилось. После быстрого поцелуя в щеку и краткого объятия я неизменно уходила прочь, чувствуя, что на самом деле ничего не узнала ни о нем, ни о его жизни, и порой сомневалась, что вообще когда-нибудь узна́ю.