Первый удар был нанесен летним утром 1983 года, когда мой отец легкой походкой вошел в холл своего офиса на Пятой авеню.
К нему неожиданно приблизился незнакомец и вручил пакет документов. Этим человеком был представитель американской внутренней налоговой службы IRS, а бумаги, который он сунул в руки моему отцу, — требование предоставить его личную финансовую отчетность плюс отчетность компании GUCCI America за 1979–1981 годы. Эта повестка явилась результатом одного из судебных исков Паоло по поводу так называемой «финансовой недобросовестности». Он утверждал, что якобы не облагаемые налогом платежи переводились на офшорные счета. Хотя суд отклонил этот иск, его беспочвенные обвинения привлекли внимание криминального следственного отдела IRS.
В последнее время отношения между Паоло и папой испортились окончательно. После того, как моего брата изгнали из компании и на каждом шагу его планы рушились, он позвонил отцу в Палм-Бич, умоляя о помощи и заявляя, что остался нищим, разведясь с первой женой и снова женившись: мол, теперь ему нужно содержать две семьи и скоро родится ребенок. Мама была рядом, когда отец принял этот звонок, и по его виду могла судить, что разговор развивался не слишком хорошо. Снова всплыла тема Gucci Plus, но отец, не способный простить инцидент на совете директоров и тот факт, что Паоло предпринял юридические действия против собственных родственников, наотрез отказался сотрудничать с сыном.
Под конец папа взорвался. Вскочив на ноги, он выкрикнул:
— Нет, Паоло! Я не могу тебе помочь! Тебя пригласили обратно в дело — и посмотри, что ты сделал! Как ты посмел? Ты сам во всем виноват!
Затем он швырнул трубку на рычаг, проклиная тот день, когда родился Паоло, и называя его un idiota, после чего выбежал из комнаты. Он не сознавал, насколько далеко Паоло был готов зайти, чтобы отомстить. «Идиот» превратился в maledetto, проклятого, как только мы узнали, что Паоло согласился сотрудничать с IRS, и теперь эта служба обладала конфиденциальными документами, которые могли быть взяты только из личных бумаг моего отца.
Под тихо кипевшим папиным гневом крылось нечто намного более глубокое — горькое разочарование от того, что собственный сын смог запросто его продать. Предательство разбило ему сердце, и результаты были налицо. Когда мама позвонила мне, чтобы рассказать о случившемся, она была настолько вне себя, что мне показалось, что у нее вот-вот случится нервный срыв.
— Что произошло? — спросила я.
— Дело в твоем отце. Мне невыносимо видеть его таким. Он просто сидит, сидит и не говорит ни слова. Это все Паоло виноват. Презренный человечишка! Не знаю, что делать.
Последние новости из Нью-Йорка еще больше усугубили положение. Федеральные агенты, получившие ордера на обыск, ворвались в офисы GUCCI и изъяли все документы и банковские уведомления компании. Даже в Гонконге финансистам были даны приказы помогать следствию. Это было крупное международное расследование — такая буря не пройдет бесследно. Мой отец как генеральный директор компании понял, что ему придется взять на себя всю полноту ответственности, когда новость просочилась в прессу.
Мы с мамой были глубоко обеспокоены, но папа старался умерить наши страхи, убеждая, что все счета в надежных руках его поверенных и бухгалтеров. Это они устанавливали офшорные платежи для финансирования предприятий в Юго-Восточной Азии, говорил он, и теперь их призовут разобраться в этом недоразумении. Стараясь делать вид, что все дела идут обычным порядком, он вернулся к работе.
Я знаю, что в те несколько месяцев он чувствовал себя осажденным со всех сторон. Родольфо и Васко уже не было в живых, Маурицио не заслуживал доверия, а бухгалтер моего отца, он же главный «режиссер», стоявший за трансферами денег, недавно скончался. Мои братья Роберто и Джорджо были так встревожены недавними событиями и возможными последствиями для них и их семей, что бомбардировали отца звонками из Италии днем и ночью.
Чем глубже IRS зарывалась в дела компании, тем тревожнее становились новости. Бухгалтеры официально утверждали, что папа имел доход всего в 100 тысяч долларов в год, но потом IRS обнаружила, что его дома в Палм-Бич и Беверли-Хиллз были оплачены офшорным предприятием. Это привело их к проверке консультационных и других выплат, которые в сумме давали миллионы и в которых они, по их утверждениям, тоже нашли «нарушения».
Поверенные отца продолжали сотрудничать с властями, избрав политику открытости везде, где было возможно. Компания подчинялась стандартным практикам бизнеса, уверял они, и никогда не совершала попыток ввести в заблуждение правительство США.
Нас с мамой не нужно было убеждать в том, что все, что предпринимал отец, делалось по совету его бухгалтеров, и он ни в коем случае не пошел бы на такой риск сознательно. Его адвокатская команда, в свою очередь, уверяла папу, что даже если будут найдены какие-то «непоследовательности», любые долги по налогам можно просто выплатить вместе со штрафом — на том дело и кончится. Они заявляли, что мой отец все равно сможет избежать реального содержания под стражей, несмотря на то что это было громкое дело, которым занимался амбициозный молодой прокурор по имени Рудольф Джулиани[79]. Мол, все, что ему нужно сделать, — это принять полную ответственность и оставаться в США до судебного заседания. «Мы выиграем дело, — говорили они ему, и я сама это слышала. — С вами все будет в порядке».
Отец делал все, что предлагали юристы. Он любил Америку и не испытывал никакого желания бежать в Италию, как обычный преступник, пусть даже именно об этом умоляла его моя мать:
— Давай вернемся в Рим, Альдо!
— Нет-нет, Бруна, — говорил он ей с улыбкой. — Об этом не может быть и речи.
Кроме того, перед ним стояло еще множество задач — не только в Америке, но и глобальных. Даже если у него когда-нибудь мелькала мысль уехать, он знал, что его решение — остаться в США и встретить последствия лицом к лицу — было правильным.
Однако у одного из советников отца было иное мнение, и он взял на себя смелость однажды вечером за ужином предупредить мою мать, что отец вполне может оказаться в тюрьме. Она настолько расстроилась, что папе пришлось прервать вечер и отвезти ее домой. Как только они остались наедине, она дала волю слезам:
— Тюрьма, Альдо?! Но тебе почти восемьдесят! Они ведь не могут посадить тебя в тюрьму, правда?
Он обнял ее и пообещал, что ничего подобного с ним не случится.
— Не волнуйся. Все будет хорошо.
Когда мама рассказала об этом мне, внутри у меня все сжалось.
— В тюрьму? — эхом повторила я. Этого я не могла даже вообразить. Мой отец был неуязвимым: хозяин собственной судьбы, который всегда исправлял ситуацию, когда та выходила из-под контроля, все держалось на нем. Не может быть, чтобы это происходило на самом деле!
Впервые с тех пор, как он ввел меня в состав исполнительного комитета, я полностью поняла преимущества этого поста. Мое присутствие в совете директоров требовалось, чтобы поддерживать любые предлагаемые им шаги и принимаемые решения. Это могло быть что угодно — от одобрения бюджета, выделяемого на новый магазин, до постановки целей продаж на грядущий квартал. Пусть я не всегда улавливала смысл или теряла нить технической или финансовой дискуссии (цифры никогда не были моим коньком), но если моему отцу когда-нибудь и нужны были союзники, то такой момент настал. Как и в вопросе с решениями, которые он стремился провести через совет; отец знал, что может рассчитывать на мою поддержку, но это не отменяло того факта, что он находился под чудовищным давлением.
Он мог «сохранять лицо» со мной и мамой дома, но на совете директоров я увидела ту его сторону, о которой прежде только слышала. Мой брат Джорджо оказался невольным объектом одной из худших папиных тирад. Даже не помню, что именно переполнило чашу терпения отца, но он внезапно вскочил на ноги и начал орать на Джорджо. Это был настоящий ураган, и его ярость потрясла меня. Всю мою жизнь он казался уравновешенным и сдержанным! Видеть его таким, со вздутыми венами на шее, с багровым лицом, извергающего оскорбления, было не слишком приятно. Внутренне я молила его остановиться.
Бедный Джорджо был похож на кролика в свете фар. Я никогда не видела, чтобы кого-то публично так унижали, и, чувствуя его стыд, отвернулась в сторону. В этот момент, уверена, я была последним человеком, которого ему хотелось бы видеть в зале заседаний. Мне было стыдно за него, стыдно за внезапную вспышку отца. Когда его гнев, наконец, остыл, он тяжело опустился в кресло, едва переводя дыхание. Повисла такая тишина, что если бы пролетела муха, ее было бы слышно.
В этот момент я поняла, что папин взрыв не имел ничего общего с проступком Джорджо, каким бы тот ни был; это было отражением его крайней фрустрации, вызванной грядущей катастрофой. Он понимал, что у него возникли серьезные проблемы.
Моя мать тоже это чувствовала и, испуганная тем, что может произойти, начала терять самообладание. Однажды я застала ее в слезах в их нью-йоркской квартире, когда он поехал к своим финансовым советникам в Италию — ему пока еще позволяли это делать. Перспектива ареста моего отца сразила ее, и она зациклилась на мысли, что он не выйдет оттуда живым. Я пыталась успокоить мать, но утешить ее было невозможно — и это возрождало неприятные воспоминания о ее депрессии, когда я была ребенком. Под конец мне пришлось просить папу срочно вернуться из Италии. Между собой мы приняли решение, что будет лучше отправить маму домой, в Италию, и держать ее подальше от разворачивающейся драмы.
Как бы я ни волновалась за маму, отец тоже вызывал у меня глубокую тревогу — особенно с тех пор, как она улетела в Рим. Мне пришло в голову, что необходимость быть сильным ради нее укрепляла его собственную решимость. Всю свою жизнь я полагала, что мама полностью зависит от него, и только в первые дни следствия по делу о мошенничестве до меня дошло, что их зависимость была взаимной.