ал крестным отцом, и нашу малышку официально нарекли ее именем.
По возвращении в Нью-Йорк отец отправился в суд в одиночестве — таково было его желание. Он еще раньше настоял, чтобы моя мать оставалась дома, поскольку, по его словам, это была «чистая формальность». Он должен был подать свое прошение, и дело отложили бы до полного слушания с вынесением приговора, который будет оглашен в том же году. В присутствии кого-либо из нас не было необходимости. На самом же деле отец не хотел, чтобы кто-то видел его позор, а мать не была уверена, что сможет вынести это зрелище.
Однако, зная, через что ему придется пройти, когда никого из нас не будет рядом, я чувствовала собственную беспомощность и не могла не возмущаться несправедливостью происходящего. Его не только вынудили взять на себя вину за схему, в которой он не участвовал; все остальные воспользовались ее плодами, в особенности Родольфо и — по наследству — Маурицио. Однако, поскольку мой отец был главой компании и единственным обладателем грин-карты, всю вину свалили на него. Да он и не позволил бы сделать по-другому. Человек высоких принципов, он верил, что власть означает ответственность, и в любом случае неведение не оправдывает нарушителя перед законом.
Стоя в зале суда, недалеко от галереи прессы, набитой репортерами, жаждавшими ославить его как мошенника, мой отец признал вину в двух случаях уклонения от уплаты налогов и одном случае сговора с целью воспрепятствовать работе IRS и направить ее по ложному следу. Каждый эпизод предусматривал максимальное наказание в виде пяти лет тюремного заключения, хотя его адвокаты обещали, что он выйдет из зала суда свободным человеком, пусть и существенно обедневшим. Юристы IRS утверждали, что с 1972 года в общей сложности было выведено 18 миллионов долларов, и бо́льшая часть этой суммы предназначалась «неназванным партнерам по сговору». Они настаивали, что мой отец должен выплатить налоги на сумму почти восемь миллионов долларов. В своем коротком заявлении папа сказал судье: «Я в этом не был замешан», — снова подтвердив, что не был осведомлен о том способе, которым производились офшорные платежи.
После 10-минутного слушания судья приказал ему приступить к погашению задолженности по выплате налогов и наблюдал, как отец там же, в зале суда, выписал чек на миллион долларов, прежде чем слушание дела было отложено.
К тому времени, когда я вернулась в Манхэттен, отец испытывал явное облегчение от того, что испытания остались позади. За свою долгую карьеру в бизнесе он никогда не сталкивался с таким публичным унижением, и это не могло его не возмущать. По его словам, он оговорил сам себя «ради общего блага».
Следующие несколько недель отец был настолько сфокусирован на непрерывных юридических баталиях и решении судьи отложить вынесение приговора на сентябрь 1986 года, что, когда он неожиданно пришел на празднование моего 23-летия, я была в восторге. Сантино организовал сюрприз-вечеринку в аргентинском ресторане в районе Митпэкинг, на территории, которая в те дни считалась «нейтральной». В этот единственный вечер, в окружении моих друзей и некоторых наиболее колоритных представителей богемы Нью-Йорка, включая Дианну Брилл, самопровозглашенную «королеву даунтауна» ростом 175 сантиметров, я увидела, как в его глазах появился блеск, которого не видела уже целую вечность. Известная под прозвищем Бабблз («Пузырики»), с блондинистыми волосами, начесанными так, что они стояли дыбом, Дианна сразу же прониклась к моему отцу симпатией, а он не мог удержаться и пожирал взглядом ее прославленную грудь, сидя по другую сторону стола. Поскольку мама была в Риме, папа взял с собой вместо нее Лину Росселлини, которая, похоже, была ошарашена всем происходящим, гадая, что же будет дальше, когда мои друзья вовсю разойдутся.
Вскоре после вечеринки мой отец сделал нечто ошеломительное. Хотя он по-прежнему имел право присутствовать на очередном заседании совета директоров во Флоренции, все были на нервах, гадая, действительно ли он придет и встретится лицом к лицу с Маурицио, который удержался у власти. Когда же он на самом деле появился на встрече, атмосферу можно было резать ножом. Несмотря на все то, что Маурицио заставил отца пережить, он обнял племянника, словно ничего не случилось, расцеловав его в обе щеки.
Усевшись за стол, за которым некогда председательствовал, он обратился к новому главе, назвав его «молодым человеком», и с отеческой улыбкой предложил оставить разногласия в прошлом и работать вместе. Маурицио отказался играть в эту игру. Хотя в отношении него по-прежнему велось полицейское расследование, он дал ясно понять, что намерен решительно проводить в жизнь свои планы по реорганизации. Единственной спасительной милостью было то, что два моих брата оставались вице-президентами.
Как всегда, СМИ питали жгучий интерес к делам компании. После встречи мой отец сказал одному из поджидавших журналистов, что по-прежнему остается оптимистом и возвращается в Нью-Йорк с надеждой, что «согласие [наступит] неминуемо». По возвращении в Манхэттен он действительно выглядел более обнадеженным, и на некоторое время мы возобновили нормальную жизнь — ходили в наши любимые рестораны или ужинали дома, в моей квартире. Сантино был отличным кулинаром, и что бы он ни готовил, получалось вкуснее, чем в ресторане. Папа играл со своей Алексиной, нашей горячо любимой девочкой, которая уже начинала говорить некоторые слова, включая прозвище для дедушки — «баббо», как любовно называют патриархов в тосканских семьях. Он млел, когда она так обращалась к нему, поскольку сыновья всегда называли его по-английски — дэдди.
С подачи мамы папа привел в действие механизм юридического признания меня его дочерью в Италии, чтобы больше не было никаких препятствий к получению мною минимального наследства — плюс то, что он сам решит мне оставить. Мама дала ясно понять, что, если он этого не сделает, официального признания мне не видать.
— У тебя будет итальянский паспорт, — объяснила она мне.
— Но мне нравится мой британский паспорт! — возразила я. — Я им горжусь.
Теряя терпение, мама твердо заявила, что мне разрешат иметь оба.
— Просто сделай, как я говорю, это в твоих интересах, — заключила она.
Я не стала спорить.
Мой статус стал официальным в мае того года. В возрасте двадцати трех лет я, наконец, могла считаться итальянской гражданкой и теперь была официально признана дочерью Альдо Гуччи, получив равные с братьями права на имущество отца. Не то чтобы это было главной моей мыслью — да и папиной тоже, если уж на то пошло, поскольку он, должно быть, гадал в то время, останется ли у него хоть что-нибудь после того, как все необходимое будет сказано и сделано. Ему еще нужно было где-то найти несколько миллионов, которые он задолжал налоговому ведомству, а это была не та сумма, которая лежала у него на банковском счете. Первым активом на продажу были дом и земля, принадлежавшие ему в Палм-Бич, а потом — что ужасно его расстраивало — он был вынужден выставлять на аукцион произведения искусства из Gucci Galleria, одно за другим. Думаю, из всех болезненных моментов, с которыми ему пришлось столкнуться, этот был одним из худших, поскольку у него не оставалось выбора — только расстаться с этим прекрасным отражением его бизнеса и всего, что он создал.
Хотя в период накануне вынесения приговора отец сохранял внешнюю невозмутимость, он похудел и побледнел, даже как-то постарел. Его разговоры с моей матерью стали более глубокими и эмоциональными. Она тоже становилась все более угрюмой, и я, одновременно борясь с трудностями материнства и непрекращающимися проблемами в браке, подолгу разговаривала с ней по телефону, стараясь подбодрить ее, чтобы отец не слышал му́ки в ее голосе.
«Молитесь и доверьтесь результату», — говорил им обоим Сари Нанди. Прислушиваясь к его словам, мой отец часто заходил в собор Св. Патрика, преклонял колени и размышлял о том, что с ним сталось.
Похоже, великое имя Гуччи теперь было для него потеряно. Что он мог предъявить как результат трудов всей своей жизни?
Мне тоже пришлось барахтаться в неприкаянности. Хотя я с самого начала не хотела участвовать в семейном бизнесе, отец меня переубедил и дал мне приносящую удовлетворение и сто́ящую роль в нем, которую постепенно полюбила. Я не планировала карьеру в розничной торговле, но начала верить, что для меня есть место в GUCCI. «Что готовит мне будущее?» — спрашивала я себя.
Я никогда не была особенно религиозна, но в то долгое жаркое лето в Нью-Йорке, в ожидании дня, когда моего отца потенциально могли приговорить к тюремному заключению, должна признаться, тоже обратилась к Богу.
Глава 24Заключение дотторе Гуччи
Мы редко осознаем пределы собственных сил, пока не подвергнемся настоящему испытанию. Тогда мы обнаруживаем в себе скрытые резервы, о существовании которых даже не догадывались. Всю свою жизнь мне приходилось опираться на эти резервы в трудные времена.
Несомненно, одним из таких испытаний был день, когда я поднялась по ступеням лестницы величественного здания Верховного суда штата Нью-Йорк на площади Фоли, крепко держась за локоть отца; ему уже исполнился восемьдесят один год и, возможно, предстояло тюремное заключение. Было такое ощущение, будто мы поднимаемся на гору, и я едва могла перевести дух. Папа не рассчитывал на мое сопровождение в суд и не просил об этом, но мама была в Риме, и я отказалась оставить его одного перед лицом судьбы.
Выстроенное из гранита и стилизованное под римский храм, это здание украшено коринфской колоннадой и широкой каменной лестницей, которая поднимается к треугольному фронтону с надписью «Равное правосудие по закону». Как папа не хотел выпускать мою руку в день моей свадьбы, так и я не хотела отпускать его теперь, когда мы вошли в зал суда и должны были занять свои места: отец и его поверенные — в первых рядах, мы с Сантино через пару рядов позади них.