Вместо вышек охраны и заборов с колючей проволокой там был условный КПП, а границу обозначала лишь желтая полоса, проведенная по земле.
Каждое воскресенье заключенные собирались на открытой площадке для пикников с бетонными столами и скамьями, в тени зонтиков-тентов. Сотни семей были уже там, когда мы прибыли, и вокруг каждого заключенного в голубой униформе толпилась кучка родственников. Они покупали закуски и безалкогольные напитки в тюремных торговых автоматах, и атмосфера скорее напоминала пикник в парке, чем исправительное учреждение. Мой взгляд нервно метался из стороны в сторону по толпе незнакомых людей в поисках папы. Потом заметила его, стоявшего в отдалении. Я помахала рукой, поспешила к нему и, добежав, упала в его объятия, стараясь не заплакать. Несмотря на всю мою радость, было очень странно видеть его в таком окружении и совершенно немыслимой для него одежде.
— Белые кроссовки?! — воскликнула я, уставившись на его ноги с открытым ртом.
Он проследил мой взгляд и поинтересовался:
— Мне идет?
Я была рада, что он не утратил чувства юмора.
— Нет, папа, — ответила я, наполовину смеясь, наполовину плача. — Ты выглядишь смешно!
Устроившись рядом с отцом и взяв его за руку, я всматривалась в его лицо и спросила, как он поживает. Зная, как он всегда стремился защитить маму, я полагала, что он приукрашивал действительность, разговаривая с ней по телефону.
— Я в полном порядке, — уверил он меня, стараясь рассеять мои страхи. — Оглянись по сторонам: все здесь безобидные люди.
Эти мужчины в голубой одежде — разного роста, вероисповедания и цвета кожи — действительно не казались преступниками, когда смеялись и болтали со своими близкими. Большинство из них отбывали наказание за преступления, связанные с наркотиками или мошенничеством.
— На самом деле, здесь не так уж скверно, — уверял отец. — Со мной все будет хорошо.
И все же я понимала, что моей матери было бы тяжело видеть его здесь. Когда он спросил о ней, я сказала, что она неплохо держится, но мы оба знали: в ближайшее время она не приедет. Следующие несколько часов мы разговаривали, как обычно, и, когда с деловыми вопросами было покончено, я немного повеселила отца рассказами об Александре. Затем мы перекусили, а потом он повел нас в часовню: ему не терпелось показать место, куда он ежедневно ходил к мессе. Он много читал и все отчетливее осознавал свою веру. Молитва стала для него спасательным кругом и помогала скоротать бесконечные часы, когда время словно останавливалось и дни казались неделями. Непоседа, который вечно спешил из одного города в другой, он внезапно оказался вынужден привыкать к совершенно новому расписанию, сбросить скорость и поразмыслить над своей жизнью.
По большому счету, обретя Бога, он запоминал наизусть отрывки из Библии и других книг, рекомендованных Сари Нанди. В одном из первых писем из тюрьмы к моей матери он писал: «Я живу в мире, сотворенном Богом и наполненном божественными благами и силой». Он также начал присылать маме высказывания, которые призывали ее «жить полно, ощущать любовь глубоко… видеть красоту ярко и слышать только Христа». Как будто она могла «жить полно», когда его не было рядом!
Отец рассказал нам, что в тюрьме есть библиотека, где он мог брать книги, и классная комната, где — из-за своего итальянского паспорта — был обязан отсиживать уроки английского вместе с одноклассниками, говорившими в основном по-испански. Ему давали домашние задания по развитию навыков чтения и учили ораторскому мастерству по учебнику для четвертого класса. Он словно снова сел за школьную парту. Одно упражнение на правильное произношение, которое папа показал нам с кривой улыбкой, объясняло, что «налоги» (на-ло́ги) — это множественное число от слова «налог» (на-ло́г). Несмотря на тот факт, что папа свободно владел несколькими языками, он, не жалуясь, делал все, что от него требовали, и старался, как мог, помогать другим.
Несколько заключенных подходили к нам, чтобы сказать:
— Ваш папа — вот это человек! Мы любим этого парня!
Они окрестили его «Бабба Гуччи» — воспользовавшись ласковым южным словечком, которым называют старшего брата, или аналогом обращения «старина».
Один из них сказал мне:
— Дня не проходит, чтобы он не достал ваши фотографии. То и дело их рассматривает.
Вплоть до этого момента я даже не знала, что у папы есть при себе какие-то наши фотографии, и была глубоко растрогана.
Меня также уверили в том, что при таком уважении со стороны многих собратьев-заключенных ему здесь никто не причинит вреда. Когда наше время истекло, мы обнялись, поцеловались и распрощались. Это был очень эмоциональный день. Заставив меня пообещать, что я пригляжу за мамой, он сжал мою руку — и нам настала пора уходить.
— Она скоро приедет, — уверила я его.
Единственным членом отцовской семьи, который приезжал навестить его в тюрьме, был сын Роберто, Козимо. Хотя я находила отвратительной подлостью то, что никто из Италии даже не подумал навестить его, мой отец ни словом об этом не упомянул, словно та часть семьи перестала для него существовать. К радости моей матери, он снова начал писать письма — после 30-летнего перерыва. В одной такой «горстке строк», посвященных ей, он писал: «Люблю тебя, милая, как всегда — как прежде!» Отец писал ей, что его мысли всегда с нею и он представляет ее дома занимающейся своими делами, а потом прощался — «с горячим объятием и вечной любовью», — пробуждая воспоминания об одном из своих писем 1950-х годов, в котором он писал ей из далеких краев: «Я целый день бросал взгляд на часы, представляя себе, где ты и чем занимаешься… как была ты одета сегодня, милая моя?» Сама мысль о том, как там она одна, без него, заставляла его сердце «сжиматься от боли».
Я старалась навещать отца как можно чаще, летая из Нью-Йорка в Пенсаколу раз в две-три недели и останавливаясь в местном мотеле. Воскресным утром я приезжала к воротам и проходила проверку службы безопасности, которая обыскивала мою сумку и проверяла одежду металлоискателем. Вносить внутрь нельзя было вообще ничего, так что о том, чтобы передать какие-то личные вещи или подарки, и речи быть не могло. Трепет, который я испытывала, проходя через этот рутинный протокол в первый раз, вскоре бесследно исчез, и после этого все прочие проверки почти не вызывали у меня эмоций.
Стоило папе завидеть меня через двор, как лицо его светлело, и я спешила к нему, чтобы пересказать все новости. По большей части он умело притворялся бодрым и жаловался только на еду и отсутствие свободы общения:
— Я скучаю по стряпне твоей мамы и не могу даже передать, как это расстраивает, когда приходится выстаивать длинную очередь, а поговорить после этого можешь лишь считаные минуты!
Зная, что это его порадует, я однажды сделала ему сюрприз — взяла с собой на свидание Александру, и эффект этого был подобен чуду. Всего в полтора годика она уже была такая красотка, что буквально могла собрать вокруг себя толпу. Когда папа обнимал и целовал ее, его глаза сверкали радостью, и многие его друзья подходили поздороваться, а он с гордостью представлял ее всем.
— У тебя прекрасная семья, Бабба! — воскликнул один заключенный.
Другой уверил меня:
— Мы все за ним приглядываем. Он — наше вдохновение.
Третий добавил:
— В отличие от вон того!.. — и ткнул большим пальцем в сторону заключенного, который сидел со своим семейством в уголке. Позднее я узнала, что человек, на которого он указал, — 58-летний американский дизайнер Альберт Нипон, который отбывал трехлетний срок за уклонение от уплаты налогов. По общему мнению, Нипон был далеко не так популярен, как мой отец, в основном потому, что даже в тюрьме оставался высокомерным. Папа пытался объяснить, что каждый справляется по-своему и все зависит от личной этики человека. Он старался быть милосердным и «щедро делиться добром», как он выразился, что включало проявление уважения как к охране, так и к заключенным. Похоже, эта философия работала.
Через пять недель после вступления его приговора в силу я, приехав однажды в воскресенье, с ужасом обнаружила отца с ортопедическим корсетом на шее и с несколькими швами на голове.
— Это не так страшно, как выглядит, — сказал он мне с ухмылкой. — Я поскользнулся на мокром полу в прачечной и послал сам себя в нокаут. Получил пару синяков, но все будет в порядке.
Поначалу я опасалась, что это неправда, но другие заключенные убедили меня, что так и было, и я испытала огромное облегчение. Продолжив расспросы, выяснила, что тюремный врач направил его в больницу на МРТ и другие исследования, но никаких серьезных последствий обнаружено не было. Тем не менее это напомнило всем, что папа уже в преклонном возрасте и за ним нужно присматривать.
Он отмахнулся от моих тревог по поводу его травм и попросил меня не беспокоить маму известием о них. А потом стал рассказывать, что труднее всего ему оказалось жить без одной вещи — наручных часов. Всю свою жизнь он был их рабом. Его дни бежали, как отлаженный часовой механизм, пока он спешил с одной встречи на другую. Время было его повелителем, и без часов он чувствовал себя сиротой.
— Люди постоянно проносят сюда что-нибудь контрабандой — обычно сигареты или наркотики, — сказал он, пожав плечами. — Значит, пронести часы, должно быть, не так уж трудно, верно?
Мы оба знали, что ему не разрешат их носить, но даже просто знать, что они есть и можно посмотреть, который час — особенно во время долгих жарких ночей, — это было бы маленькой, но важной победой.
Сантино сразу же вызвался рискнуть. Надев на руку отцовские часы во время следующего посещения, он дождался, когда мы все собрались в часовне к мессе, и тогда снял их и передал одному заключенному, вложенные между страницами Библии, как ему и было сказано. Так мой отец получил обратно свои часы от GUCCI — а с ними и определенную долю достоинства.
Поскольку отца рядом не было, предо