День, когда «Бабба Гуччи» покинул Эглин, был, по общему мнению, памятным событием. Те осужденные, кто успел проникнуться любовью и уважением к «старине Гуччи», особенно печалились при расставании с ним. Для многих он стал наставником и подарил этим людям чувство цели и направления в жизни. Множество его друзей выстроились во дворе, чтобы дать ему прощальное напутствие, приветствуя его возгласами и хлопая по спине. Как жаль, что меня там не было и я этого не видела! Как ни удивительно, после его освобождения мы получали письма от заключенных, с которыми он вместе отбывал срок, — письма-заветы. В частности, в одном из них, от человека, которого я знала только по имени (его звали Джорджем), говорилось о том дне, когда папа был освобожден. Его строки до сих пор трогают меня до слез.
Он писал:
Итак, сегодня великий день для вашего отца! Когда он только-только попал сюда, я сказал ему, что этот день настанет, и он может просто расслабиться и радоваться жизни: все будет в порядке. Мне кажется, он превосходно справился… сохранил свое уникальное чувство юмора и завел друзей в очень некомфортном окружении. Вам следовало бы вечно гордиться тем, как он себя здесь поставил… Он многих впечатлял своей добротой… и никогда не позволял им [тюремщикам] принижать себя, и все мы восхищались им за это. Я никогда не забуду те моменты, когда мы тайком пробирались наружу и бегом возвращались обратно, чтобы попасть в столовую — и он всегда был с нами. Я говорил ему, что у нас могут быть неприятности. Он только улыбался и отвечал: «Идем!» В общем, я просто хотел попрощаться — передайте, что желаю ему удачи. Рад был со всеми вами познакомиться и никогда не забуду, что мне представилась возможность узнать Альдо Гуччи. Позаботьтесь о нем!
Джордж
Хотя время пребывания в тюрьме нанесло папе травму, изменило его жизнь, превратило его в призрак самого себя прежнего, тем не менее он воспрянул духом, получив возможность проводить дни с мамой. Она тоже была вне себя от радости вновь обрести общество мужа и быстро вошла в свою по-матерински заботливую роль, однако вскоре ей пришлось смириться с тем, что он будет проводить бо́льшую часть времени в телефонных разговорах с Нью-Йорком и Италией. В мае 1987 года ему исполнялось восемьдесят два года. Маме — пятьдесят. За почти тридцать лет, проведенных вместе, они прошли через множество потрясений, гораздо больше, чем выпадает на долю обычных пар, и их путь был далеко не гладким. На протяжении всей жизни я была свидетельницей их взаимопонимания и часто задавалась вопросом, что́ поддерживает отца вопреки сдерживающим обстоятельствам и непростым судьбам моих родителей.
Однако, как ни странно, с момента освобождения из тюрьмы их отношения претерпели изменения. Отец стал более уязвимым и зависимым от моей матери. Он по-прежнему считал делом своей жизни компанию, однако стал более открыто проявлять свои чувства и отправлялся искать ее, если она пропадала из зоны его видимости, желая найти и непременно положить ей руку на плечо, как в игре в салочки. Он явно нуждался в ней, как никогда прежде, и она понимала, что должна быть сильной ради него. Эта перемена ролей меня печалила, и я боялась, что ничто уже не вернется в прежнее русло.
Их мирный союз во Флориде закончился только тогда, когда завершился период его условно-досрочного освобождения и ему вернули паспорт. После такого стрессового года мама была рада, что теперь они могут свободно ездить, куда захотят, и возобновить нормальную жизнь. Отец с нетерпением ждал возможности вернуться в привычный ритм жизни — ему предстояло лететь сначала в Нью-Йорк, а потом — во Флоренцию, повидать сыновей и встретиться с командой адвокатов, чтобы снова поставить компанию на рельсы. Мама собиралась использовать это время в Италии, чтобы узнать новости в Риме и немного отдохнуть.
А потом случилось нечто удивительное, о чем мой отец узнал, еще находясь в Палм-Бич. Вооруженные сотрудники Guardia di Finanza[88] попытались арестовать Маурицио в Милане, но кто-то из верных служащих вовремя предупредил его, позволив бежать через границу в Швейцарию. Поразительно, но действия налоговиков были связаны не с акциями Родольфо, а с местью Паоло. Мой брат отомстил Маурицио за двуличное отношение, проинформировав налоговые власти о том, что кузен купил 60-летнюю Creole, самую большую деревянную парусную яхту в мире, за которую расплатился путем нелегального перевода средств. Маурицио, пустившийся в бега, оказался теперь в крайне неустойчивом положении, поэтому папа и другие мои братья спешно обратились в Высший суд Нью-Йорка, подав прошение о роспуске Gucci America в связи с грубым нарушением в управленческой деятельности компании.
Эта юридическая потасовка, происходившая через Атлантику, привела к тому, что мировой судья во Флоренции положил ей конец. В интересах держателей акций он назначил одного профессора экономики в качестве внешнего управляющего итальянским отделением компании, что вызвало появление в прессе заголовков типа «Сможет ли посторонний влезть в туфли Альдо Гуччи?» Мой отец был безутешен из-за того, что власть была передана совершенно постороннему человеку — он не ожидал, что такое может произойти при его жизни. Его последняя надежда — убедить суд США распустить Gucci America. Исход казался многообещающим, пока Паоло снова все не испортил.
— Ваш сын продал свои акции анонимной третьей стороне, — сообщили отцу его советники.
— Что?! — недоверчиво переспросил папа. — Кому?
— Мы пока не знаем.
Как вскоре выяснилось, Маурицио тайно вел переговоры с компанией Investcorp, зарегистрированной в Бахрейне, той самой, которая в 1984 году приобрела дизайнерский дом Тиффани. Затем он обманом вынудил Паоло передать ему контрольный пакет. Продажа компании фигурировала на переговорах под кодовым названием «проект „Седло“» — своеобразное напоминание о «верховой» теме дома Гуччи. Опасаясь худшего, поверенные моего отца оспорили сделку, но судья не проявил сочувствия и заявил им:
— Все очень просто — вам нанесли удар в спину.
Все было кончено. Двух других моих братьев тоже убедили продать свои доли, и это означало, что переход компании в руки иностранцев с Маурицио у руля, которому не помешал никто из семьи, — лишь вопрос времени.
К марту 1988 года сделка состоялась. Без всяких предварительных консультаций, даже не сказав ничего папе, Джорджо и Роберто продали свои акции, которые были вручены им навечно, чтобы сохранить непрерывность семейного бизнеса. Мой отец никогда не предназначал их для продажи с целью наживы, не ожидал он и того, что его дети откажут собственным детям в возможности занять их места в компании, которую он создавал ради них всех. Мои братья утверждали, что предложение, поступившее от Investcorp, было слишком щедрым, чтобы устоять, и, кроме того, их предупредили: в противном случае акции могут резко упасть в цене. Им нужно было думать о собственных семьях, добавили братья, и они больше не могли тягаться с Маурицио.
Папа был сокрушен. Пусть тюрьма оставалась худшим из всего, что случилось с ним, но он даже представить не мог, что его сыновья повернутся к нему спиной. Какие еще испытания приготовила ему судьба?
— Все, с меня хватит, — сказал он маме. — È finita[89], — и с пронзительной болью в голосе добавил: — Если бы не ты и Патрисия, думаю, мне пришлось бы застрелиться.
Совершенно убитый, он полетел в Италию вместе с моей матерью. На сердце у него было тяжело. Вскоре после того, как они вернулись в Рим, едва ли не первое, что она сделала — поспешила в банк и забрала из ячейки акции и деньги, которые он доверил ей перед оглашением приговора. Радуясь, что избавилась от этой ответственности, со вздохом облегчения она вернула ему этот пакет.
— Я так и знал! — воскликнул он, благодарно сияя. — Ты — единственный человек на свете, которому можно по-настоящему доверять.
Пусть GUCCI перестала быть той компанией, которую строил мой отец, у него по-прежнему оставался драгоценный пакет акций — 16,7 процента, и это, по крайней мере, позволяло чувствовать, что ему принадлежит кусок империи, которую он построил. Нет, не все потеряно! С тех времен, когда он мальчишкой доставлял покупки клиентам, разъезжая на велосипеде по неровным мостовым Флоренции, он работал ради успеха семейного бизнеса. Более семидесяти лет он был всецело предан компании. Ничего иного он не знал, и для него не существовало никакого запасного плана.
Несмотря на то что моя мать терпеливо ждала его «за кулисами» и нам обеим в минувшие годы всегда не хватало его присутствия, мы знали, что жизнь в нем поддерживается непрерывной работой в бизнесе. Я сама бывала свидетельницей того, как он постоянно сражался, не сдаваясь без боя, и теперь гадала, каким будет его следующий шаг.
Когда отец узнал, что с ним хочет повидаться его старый друг, он поначалу обрадовался. Это был Северин Вундерман, урожденный бельгиец, переживший Холокост, часовых дел мастер, которому папа помог в 1970-х сделать состояние. Теперь Вундерман входил в совет директоров GUCCI, и отец надеялся, что он, возможно, сумеет повлиять на Маурицио, чтобы тот позволил папе как минимум остаться акционером.
Папа попросил меня присоединиться к ним, когда я открыла дверь, чтобы впустить Вундермана. Он показался мне достаточно дружелюбным. Однако не прошло и нескольких минут после его прихода, когда отец осознал, что это не просто светский визит. Как только мы уселись за кофейный столик, Вундерман прервал речь моего отца, говорившего о своем представлении будущности компании.
— Да ладно, Альдо, хватит уже за это цепляться! — сказал он с улыбкой, натянувшей желтоватую кожу на его костлявом лице. — У тебя за плечами великие достижения! Так теперь трать денежки и наслаждайся жизнью!
Лицо отца застыло, и я почувствовала мгновенную перемену в его настроении. Он в упор смотрел на Вундермана, который продолжал пы