таться задействовать любые рычаги, только бы убедить отца продать свои последние акции. Поскольку я знала, сколько отец сделал для этого человека за минувшие годы, у меня мороз пошел по коже. Вундерман, похоже, совершенно упустил из виду тот факт, что с отцом безобразно поступили члены его собственной семьи.
Папино выражение лица стало отчужденным, и я поняла, что встреча на этом окончена. Как только Вундерман ушел, папа откинулся на спинку кресла, физически ощутив опустошенность. Его гость непреднамеренно добился именно того, зачем был послан, ибо теперь стало до боли очевидно, что у моего отца не осталось ни одного союзника. Собравшись с силами, он гневно рыкнул:
— Продать, говорит он! Да это меня самого продали! Все они повернулись ко мне спиной! Даже Северин!
В этот момент папа больше не хотел иметь ничего общего с GUCCI. Решено, он продаст акции!
— Теперь ты и Бруна — вот что для меня главное, — сказал он.
Словно для того, чтобы укрепить отца в его решении, власти США проинформировали моего папу, что в связи с уголовной судимостью его вид на жительство будет отозван. Без этого документа отцу больше не разрешалось бессрочное пребывание в стране. Решив создать для себя дом в Штатах и платить федеральные налоги, он невольно сделал себя уязвимым для будущего преследования, в то время как его родственники вышли сухими из воды. Он шутил, что вернет правительству США свою грин-карту, завернутую в подарочную фирменную бумагу GUCCI с красным бантиком, но в итоге она просто оказалась в свертке наряду с другими документами и была отправлена властям США.
Когда его американская мечта разбилась вдребезги, настала пора сворачивать дела и навсегда возвращаться домой, в Италию.
Я тоже разлюбила Соединенные Штаты и решила вернуться «домой» в Беркшир, чтобы быть поближе к родителям, когда они осели в Риме. Мы с Сантино записали Александру в мою прежнюю школу, Херст Лодж, и какая же это была радость — снова оказаться в английской деревне и смотреть, как моя дочь играет в саду, где я сама провела столько времени в детстве!
Папа часто навещал нас, радуясь драгоценным моментам, проводимым с любимой внучкой, которая обещала стать «замечательной красавицей», как он предсказывал. Одно из моих счастливейших воспоминаний об этом невеселом периоде в его жизни — папа с Александрой сидят рядом за роялем, она стучит по клавишам, и они вразнобой поют на два голоса. Это снова был он, прежний папа, даривший нашему дому свежие краски и жизненную энергию. Приятно снова оказаться там вместе.
Желая позаботиться о моем благополучии, отец сумел обеспечить мне в GUCCI UK должность креативного директора по Лондону, Гонконгу и Токио. Эта договоренность должна была поддерживать мою связь с бизнесом до того момента, пока сама не захочу выйти из компании или пока отец не продаст свои акции. Предоставленная самой себе, я почти не поддерживала контактов с коллегами из Милана или Нью-Йорка. Я сохранила свое место в совете директоров, но не могла заставить себя посещать заседания, ведь это означало, что придется сидеть через стол от кузена Маурицио.
Занавес опустился в апреле 1989 года. После продолжительных и неприятных переговоров время участия моего отца в деятельности GUCCI подошло к концу, как и мое. Я вылетела вместе с ним в Женеву на встречу с Investcorp, где мне — в качестве одного из директоров компании и дочери Альдо Гуччи — предстояло подписать ряд документов в рамках «урегулирования вопросов» (или, как я это называла, платы за молчание).
Вечером перед этой судьбоносной встречей мы поужинали в Beau Rivage, отеле на берегу озера с видом на исторический городской фонтан Же-До, местную достопримечательность, символизирующую мощь, честолюбие и жизненную силу. Нас сопровождали несколько юристов-советников, но о светской беседе за столом не могло быть и речи. Стоит ли говорить, что папа не особенно интересовался едой! Хотя ему предстояло покинуть Швейцарию богатым человеком, он не мог не думать о том, что вскоре труды всей его жизни будут отсечены от него одним росчерком ручки.
На следующее утро мы пешком дошли до офиса, где нас проводили в переговорную, полную горящих предвкушением незнакомых лиц, и заняли свои места у большого черного стола. На нем стоял один-единственный телефон и лежали два небольших свертка, обернутые в голубую фирменную бумагу Tiffany. Отец был мрачен, но взгляд его был стальным, когда он обратился к фаланге представителей Investcorp, предупреждая их, что новый жадный до власти молодой председатель уничтожит бизнес, который они покупают. Это был символический, хотя и напрасный жест, однако он тем самым исполнил свой последний долг перед домом Гуччи. Это был его момент, и отец не собирался упустить его, ничего не сказав:
— Помяните мое слово, господа, эта компания не сможет вновь стать той силой, какой была, пока во главе остается мой племянник.
Они вежливо поблагодарили его и застыли в ожидании, пока он пристально глядел на стопку документов с изложением условий продажи. В них в том числе содержался запрет на обсуждение внутренних дел компании или разглашение любой информации о ней в течение десяти лет, а также запрещалось использовать нашу фамилию в наименовании любого продукта или предприятия.
Когда его перьевая ручка зависла над пунктирной линией для подписи, я почувствовала прилив крови к голове. Такое уже со мной случалось, тогда, в нью-йоркском зале суда. И снова отца подталкивали к иной судьбе, нежели та, которую он сам выбрал.
Смиряясь с тем, что альтернативы нет, он опустил ручку на бумагу. Я слышала, как скрипит перо. Десять пар глаз неотрывно следили за ним. Завершив подпись росчерком, он передал Investcorp сертификаты на акции и — вместе с ними — свою последнюю связь с компанией. В последовавшие за этим неловкие минуты документ был проверен и перепроверен юристами, а потом, пока подсыхали чернила, нам пришлось в молчании ждать — казалось, целую вечность, — пока не зазвонил телефон на столе, разбив тишину вдребезги. Только когда человек на другом конце линии подтвердил, что деньги переведены в его банк, мы вольны были уйти.
Затем, чтобы отметить, пожалуй, наихудший момент в жизни отца, наши хозяева вручили нам два прощальных подарка. Мой отец получил серебряный, весь в гравировке футлярчик от Tiffany, в который помещалось не больше двух сигар. А мне подарили маленький серебряный молочник. Бог знает, что должны были символизировать эти вещицы. После целой жизни такой преданности делу, какую не превзошел никто из присутствовавших в той душной комнате, эти вульгарные безделушки, несомненно, выбранные какой-нибудь безмозглой секретаршей, были абсурдом — практически оскорблением. Лучше было бы вообще ничего не получить.
Обращаясь к теме судьбы, писательница Анаис Нин однажды сказала, что никто из нас «не попадает в рабство своего прошлого», если мы имеем мужество разобраться, как это прошлое формировало нас. Прошлым было то, ради чего создавалась компания GUCCI, а для моего отца это также было будущее — не только его, но и мое, и всей его семьи. И он, когда мы выходили из этого здания, должно быть, гадал, какое теперь будущее ему уготовано.
Всю свою жизнь отец чувствовал, что в состоянии сам выстраивать свою судьбу, но ближе к концу жизни обстоятельства не раз загоняли его в ситуации, которые он был не в силах контролировать. Будучи свидетельницей его переживаний, я тоже усвоила ценный урок: никто из нас не знает, что ожидает за поворотом.
Глава 27Болезнь дотторе
У любого выбора, который мы делаем в жизни, есть последствия, в том числе и непредсказуемые. Когда мой отец решил подарить сыновьям свои акции компании GUCCI, он даже не подозревал, что однажды они продадут их или племянник, которого он вернул из изгнания, окажется настолько двуличным.
Я тоже никогда не рассматривала возможность таких последствий — и теперь размышляла, как жить дальше. Поскольку Investcorp заплатила мне за молчание и запретила писать книги или как-либо участвовать в любых коммерческих предприятиях с использованием фамилии Гуччи на протяжении следующих десяти лет, я оказалась не у дел. Нет необходимости говорить, что я больше не работала на компанию, и передо мной маячила трудная перспектива — помогать собирать осколки после утраты всего, что было отцу дорого.
Вскоре после нашей поездки в Женеву он один полетел в Палм-Бич. Как он сказал мне и маме, нет необходимости его сопровождать. Мол, нам обеим есть чем заняться, и, кроме того, он только собирался присмотреть за процессом продажи дома. Мы знали, каким трудным испытанием это будет для него. Однажды вечером, вернувшись после прощального ужина в Club Colette, он вошел в дом и услышал телефонный звонок. Это звонила моя мать из Рима, и она была в истерике:
— Альдо! С тобой все в порядке? Мне приснился сон — ужасный сон!
Привыкший к ее изредка случавшимся кошмарам и понимая, что в Риме сейчас глубокая ночь, отец постарался успокоить ее. Однако на сей раз она никак не желала успокаиваться. Она рассказала, что во сне отчетливо видела его, лежащего ничком на коврике в ванной. Папа уверил ее, что с ним все в порядке, и лег спать. Однако на следующее утро он позвонил ей и признался, что с ним действительно не все ладно и возникли трудности с мочеиспусканием.
Потребовав от него обещания вернуться в Нью-Йорк и немедленно обратиться к своему врачу, она позвонила мне в Лондон:
— Пожалуйста, Патрисия, вылетай сегодня в Нью-Йорк и присмотри, чтобы отец непременно побывал у врача. Боюсь, он не пойдет, и уверена, что-то случилось.
Я вылетела следующим рейсом «Конкорда». Через считаные часы после моего прибытия папу направили в больницу на срочное обследование простаты, которая оказалась сильно увеличенной. Когда я позвонила маме и сообщила эту новость, она тоже вылетела к нам первым самолетом.
К тому времени, когда она прилетела, отцу поставили диагноз — последняя стадия рака. Рак начался в простате, так же, как у его брата Родольфо. Хотя в остальном папино здоровье для его возраста было превосходным, врачи сказали, что болезнь уже распространилась и метастазы проникли в кости. Химиотерапия могла несколько замедлить процесс, но надежды на излечение не было.