— Патрисия! А разве это не тебе следовало бы побольше отдыхать?
Мама не приняла шутку, качая головой, и стала поправлять его одеяла и подушки.
Пусть на улице было холодно и безрадостно, зато папа, казалось, снова стал прежним — веселым и солнечным. В тот первый день — единственный, когда его здоровье казалось обманчиво крепким, — он был очень оживлен. Он по-прежнему запрещал нам кому бы то ни было сообщать о своей болезни, поэтому никто не приходил его навещать, как он и хотел. Единственные люди, которым дозволялось знать о его состоянии, находились в этой палате.
— Сколько еще? — спросил он, имея в виду приближавшееся появление на свет его второй внучки.
— Я буду рожать ее здесь, в этой же клинике, — сказала я ему, радуясь этому чувству преемственности. — Через час назначен прием у гинеколога, чтобы провести необходимые приготовления.
— Brava, — отозвался он. — Я рад, что ты сумела решить все вопросы за такой небольшой срок.
Я заставила себя улыбнуться, и мы заговорили о следующем поколении и о радости, которую новорожденная дочка принесет в нашу жизнь. Мама старалась не говорить ни о чем чересчур сентиментальном, пряча свои чувства за бесконечной суетой вокруг папы, следя, чтобы он вовремя принял все таблетки. Руки ее пребывали в постоянном движении. Потом она села на диванчик у его койки, а я примостилась на стуле по другую сторону.
— Скоро я отсюда выйду, — сказал нам папа с наигранным оптимизмом, составлявшим резкий контраст с полосатой пижамой. — На свете еще столько мест, куда я тебя не возил! — добавил он, любовно глядя на маму. — Таких мест, где ты всегда хотела побывать. Мы еще сможем съездить в Грецию…
— Smettila[92], Альдо! Не говори таких глупостей, — перебила его мама. — Сейчас тебе нужно сосредоточиться на своем здоровье.
Он заговорил снова:
— Мне следовало проводить больше времени с тобой, я… — а потом вдруг задремал, точь-в-точь как тогда, когда мы с ним вместе смотрели в Беркшире вестерны. Странно было сидеть рядом с ним, когда он спал, — настолько я привыкла к его лихорадочно активной деятельности. Просто не могла представить его иным.
Мы с матерью расписали график дежурств, чтобы постоянно быть на страже. Поскольку отец выглядел хорошо и мы не ожидали в ближайшее время ухудшения положения, я сказала маме, что ей незачем беспокоиться и быть у его ложа неотлучно, и она может в течение дня заниматься своими делами.
Когда я не сидела с ним, то была либо на приеме у врачей, либо с Александрой, за которой в нашей квартире приглядывала няня. Беззаботная, загорелая девочка всегда посылала своему баббо воздушный поцелуй, который я должна была поймать в ладошку всякий раз, отправляясь в больницу. «Он скоро вернется домой», — говорила я ей. Так мы и жили, занимаясь необходимыми делами, по-прежнему отказываясь верить, что дни его сочтены.
На второй день я пришла в клинику с букетом цветов, чтобы порадовать его. Он терпеть не мог быть запертым в четырех стенах, отгороженным от красок и света, поэтому, увидев, что он встал с постели и сидит в кресле-коляске, я не удивилась.
— А, Патрисия! — воскликнул он, увидев меня. — Одна из медсестер сказала, что там вовсю сияет солнце. Я хочу выбраться отсюда и увидеть это собственным глазами.
Мы оба знали, что врачи этого не одобрят, но он уверил меня, подмигнув, что они об этом и не узнают. Я вывезла его по коридору к длинному витражному окну и усадила так, чтобы он мог сидеть в лучах света и ощущать на лице их тепло. Я нашла себе стул и тихонько устроилась рядом с ним, не желая прерывать этот драгоценный момент.
— Не могла бы ты принести мой портфель? — попросил он меня через пару минут, не открывая глаз. Я выполнила его просьбу и стала смотреть, как он щелкает замками, лезет внутрь и достает оттуда футлярчик от манильской сигары, а из него — единственный листок бумаги. — Прочти это, — мягко приказал он.
Мои глаза пробежались по первым строчкам, и я застыла. Втянув в себя воздух, я уставилась на его последнюю волю и завещание и запротестовала:
— Папа… Я не могу!
— Продолжай, — настаивал он, снова закрыв глаза. Требовательно указывая на листок, он вдруг снова превратился в непревзойденного бизнесмена, наводящего порядок в делах. У него было дело, которое необходимо было закончить, и я была единственной, кто мог об этом позаботиться.
Я повиновалась и прочла этот документ в полном молчании, прежде чем вложить его обратно в оболочку. Потом мы посидели вместе несколько минут, не говоря ни слова. Я старалась не заплакать и не думать о сейсмических последствиях того, что только что прочла. Не то чтобы меня это хоть в малейшей степени волновало. Вплоть до этого момента я была сосредоточена только на одной мысли — чтобы он выжил и вопреки всем вероятностям вышел на бой еще раз. Это был единственный для меня способ справляться со столь многими ужасными недавними событиями. Любой другой исход был бы немыслим, и, взяв себя в руки, я так ему и сказала, добавив:
— Для меня сейчас это слишком больно…
— Я понимаю, понимаю, — утешающе проговорил он, — но ты понимаешь, что это означает?
— Да, папа, — ответила я. — Понимаю.
Честно говоря, я не была уверена, что поняла.
Глава 28Последняя встреча с сыновьями и смерть великого Гуччи
В нашей жизни бывают времена, когда приходится сталкиваться лицом к лицу с трудными моментами или людьми, которых мы предпочли бы избежать. Из всего, что отец когда-либо просил меня сделать, это поручение было наиболее неприятным. Так случилось только потому, что моя мать тоже решила не искать легких путей и заставила нас заняться тем, чего все мы вплоть до этого момента избегали.
— Альдо, я тут подумала… — сказала она отцу в тот же день, когда он показал мне завещание. — Пора сообщить твоим сыновьям, — и, видя на его лице выражение ярости, добавила: — Ты должен!
К нашему удивлению, он кивнул:
— Va bene, Бруна. Ладно.
Потом, повернувшись ко мне, тихо сказал:
— Ты это организуешь, хорошо? Я дам тебе номера, по которым нужно позвонить. Попроси их приехать.
— Завтра, — добавила мама настоятельно.
Мои отношения с братьями никогда не были близкими, а после всего того, что они сделали с папой, я больше не имела желания с ними встречаться. Тем не менее выполнила поручение и договорилась встретиться с ними в отеле «Кавальери-Хилтон» на следующий день утром. Приехав туда заранее, я села за столик и заказала себе чай. Они прибыли через считаные минуты, явно заинтригованные, зачем их позвали.
После вежливого, но принужденного обмена приветствиями я огорошила их новостью.
— Боюсь, вашему отцу — нашему отцу — недолго осталось жить. Это рак, — сказала я, изо всех сил стараясь крепиться, произнося слова, которые до сих пор не могла осмыслить. — Ему поставили диагноз в прошлом году… Он говорит, что вы можете приехать повидать его, если захотите.
Никто из них не ожидал услышать подобное.
Несмотря на то что папе было за восемьдесят, он за всю свою жизнь почти не болел, и, наверное, все мы в глубине души считали его бессмертным.
Возникла потрясенная пауза, все они уставились на меня, а потом Роберто заговорил:
— Почему ты и твоя мать так долго скрывали это от нас? Почему вы ничего не говорили?!
За этим посыпались другие обвинения, и я — на восьми месяцах беременности и не менее расстроенная, чем они, — была вынуждена противостоять этой открытой враждебности с их стороны.
— Не говорить вам — это было решение вашего отца. Я тут ни при чем, — ответила я решительно, когда они перестали бушевать. — Теперь он готов к тому, чтобы вы об этом узнали. Вы можете встретиться с ним завтра днем. Он в больнице Вилла Фламинья. В три часа.
Я поднялась, стараясь держаться как можно ровнее, и поспешила прочь из отеля. К чаю так и не притронулась.
Если уж я не горела желанием встречаться с братьями, то страх отца перед последней встречей с теми, кого он считал предателями, должно быть, был вдесятеро бо́льшим. И все же он казался странно сосредоточенным. В нем ощущалось какое-то новое чувство цели, которое постепенно нарастало к этому решающему дню. Помогая ему готовиться, мы с мамой чувствовали его решимость заставить своих сыновей увидеть, какую цену он заплатил за то, что они натворили. Много лет он пользовался тоником, приглаживая свои седые волосы, отчего они казались темнее. В день накануне встречи — и этот жест явно имел огромное символическое значение — он попросил мою мать смыть с его волос лосьон. Эффект был потрясающий — его волосы в одно мгновение побелели.
Сменив пижаму на темно-синий в тонкую полоску костюм, который теперь болтался на его исхудалом теле, он опустился в кресло из искусственной кожи и приготовился. Смахнув воображаемую пылинку с брюк, он выпрямился, подав тем самым сигнал, что готов принять троих своих сыновей. Он сидел совершенно прямо, но при этом казался странно съежившимся — и выглядел на все свои восемьдесят четыре года.
Когда колокола на ближайшей церкви прозвонили три часа дня, мы услышали шаги, приближавшиеся по длинному каменному коридору. Несколько раз глубоко вдохнув, я села на краешек отцовской койки, в то время как моя мать заняла место в дальнем углу и надела темные очки, желая оказаться где угодно, только не здесь. Она осталась в палате лишь потому, что отец умолял ее не уходить.
Дверь открылась, и, точно пристыженные школьники перед директором, мои братья, шаркая ногами, один за другим вошли в палату. Сердечно поздоровавшись со мной и мамой дежурными поцелуями, они подошли к отцу, чтобы обнять его — как они знали, в последний раз. К их удивлению, отец остался совершенно холоден.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Джорджо примирительным тоном, изо всех сил стараясь ослабить витающее в воздухе напряжение. — Если бы мы только знали раньше, папа… Не могу поверить, что это происходит на самом деле.