В телефонном справочнике — никакого Давида Монторси. В списках управления — никакого Давида Монторси.
Два часа. Нужно двигаться.
На машине. Всего несколько минут пути: вылетели пулей. Улица Филодрамматичи. Здание Медиобанка — скромное, мрачное. У входа в ISPES, Институт политических, экономических и социальных исследований, впечатляющее сборище народу. Сантовито беседовал с каким-то американцем. Калимани переговаривался с группой агентов. Четырехугольная площадь была оцеплена. Лопес бросил взгляд на крышу Медиобанка: люди, одетые в темное, каски, винтовки с оптическим прицелом. Из Медиобанка выходила группа американцев: возможно, и там все проверяли. Повсюду — саперы.
Он пошел на пьяцца делла Скала. Там плотной стеной стояли карабинеры. Их оставили вне больших игр, они распоряжались в районе за пределами четырехугольника. Несколько туристов. Несколько прохожих.
К Палаццо Марино, туда, откуда прибудут машины с Большими Шишками, — бесконечная цепь агентов управления.
Он узнал нескольких приятелей из спецслужб. Остановился поговорить с ними. Они все знали об Ишмаэле. Знали о Париже, о Гамбурге, о Брюсселе. В конечном счете они были оптимистами: ведь и в Париже Ишмаэль потерпел поражение. Лопес попрощался с ними. Подумал о ребенке с Джуриати. О Маттеи. О Монторси.
Ишмаэль никогда не терпит поражений.
Вошел в бар в начале улицы Манцони, рядом с книжным магазином. Кофе — отвратительный. Позвонил Лауре — занято. Вернулся к ISPES.
Сантовито, Калимани, Лопес — совещание-летучка. Они будут играть в качестве свободных защитников, внутри здания. И на вилле д'Эсте тоже, и в Черноббио. Усилили патрулирование на дороге между Миланом и Черноббио — ничего подозрительного. Американцы с детекторами проверили все внутри ISPES — место было чистым, никаких взрывных устройств. Калимани со своей командой займется первым этажом. Лопес со своими — конференц-залом на втором этаже.
Начали. Оставалось двадцать минут до прибытия приглашенных.
На втором этаже — дурные вибрации. Черные вибрации. Мраморный пол, очень блестящий. Стены грязно-белого цвета. Лопес выбрал шесть человек. Охрана в туалете. Входили и выходили американцы, люди из спецслужб. Служебные посещения — пусто. Кабинеты — пусто. Коридор, идущий вдоль четырех стен здания. Шестнадцать кабинетов, и в центре — конференц-зал. Почти каждый угол поставлен под видеонаблюдение. Не под видеонаблюдением: кабинеты, служебные помещения и туалет. На верхнем этаже архив, превращенный в зал по координированию операций — вероятно, совместных операций американцев, спецслужб, полиции и карабинеров. Лопес расставил цепочку своих людей: по одному с каждой стороны, чтобы все контролировать. Два оставшихся агента — в конференц-зал. Он сам будет свободно передвигаться по помещению.
В конференц-зале — техники аудио- и видеотрансляции, работы вокруг экрана; агенты спецслужб, проверяющие кресло за креслом: нет ли чего-либо подозрительного; повсюду американцы. Рации, наушники.
Сигнал. На первом этаже открывают двери для приглашенных.
Лопес спустился ко входу. Калимани был в исступлении. Сантовито находился в архиве, в зале по координированию операций, на третьем этаже. Участники должны показывать свои приглашения на трех заградительных кордонах. Американцы и люди из спецслужб следовали за ними, проверяли также между одним кордоном и другим. Три пропускных детектора и двое американцев с ручным детектором — более чем достаточно.
Список приглашенных: 572 человека. Мерзкая работенка. На это потребуется полчаса. Потом прибудут Большие Шишки.
Среди гостей — воротилы миланской экономики; политики из Рима; журналисты всех основных изданий. Они медленно двигались по зданию: операции контроля были сложными. Обыскивали сумку какого-то журналиста: разразился скандал.
Калимани вдруг лихорадочно заговорил:
— Джакомо говорит, что американцы отдали распоряжение не пускать журналиста.
— Кто он такой?
— Американец. Я не понял. Его зовут Линдон Гэллоудет. Если он окажет сопротивление, вмешиваемся мы. Американцы намереваются остановить его.
Они прочли список: «Линдон Гэллоудет, „Интернэшнл интеллижденс ревью“». У них не было ни малейшего представления, кто это такой.
Замешательство. Громкие голоса. Четыре агента спецслужб — одновременно на одного человека. Лопес и Калимани бросились туда. Это был Гэллоудет. Его остановили.
Ситуацию взял под контроль Лопес. Журналист поднял шум, это был молодой парень. Он хотел войти и честил всех вокруг. Лопес велел увезти его прочь на машине. В управлении надо будет вечером проверить задержанного, как только окончится переезд в Черноббио.
Красивые сучки, как на показе мод. Ни в одной Лопес не заметил ничего подозрительного. Морщинистые старики, один из них закутан в белый шарф, кашне, на которое ушла бы пара зарплат Лопеса. Журналисты — лавиной. С той стороны подъезда — стена фотографов.
У Калимани — паранойя. Сантовито поблизости не показывался: кто знает, как он там развлекается, в центральном зале, наверху, в архиве, среди Тех, Кто Имеет Значение. Он начал свой тур вальса. После Черноббио — прочь из отдела расследований, чтобы принять назначение в Риме. Кусок дерьма. Лопесу вспомнился шеф отдела расследований 1962 года, которого отстранили от дел.
Рано или поздно отдел отстранят и Сантовито.
Политики, важные персоны. Мэр Милана: он пожимал руки, улыбаясь на восемьдесят два зуба, с блестящей лысиной, очки в легкой оправе. Раздражающее впечатление. Наикатоличнейший губернатор региона. Депутаты, мелкими группами, улыбающаяся говядина. Женщины за пятьдесят — пергамент с дорогой косметикой. Дерьмо. Дерьмо повсюду. Воспоминание о том, как Лаура сказала ему накануне вечером: «Почему ты этим занимаешься?»
От отчаяния. Он занимается этим от отчаяния.
Никаких следов Ишмаэля. Последние гости, с одышкой. Маски беспокойства. Козлы.
Потом — шум.
Прибывали машины Больших Шишек.
Инспектор Давид МонторсиМИЛАН29 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА02:40
Мы несем на себе груз сомнительной наследственности.
Возвращение в Милан с помощником Крети. Квартира на улице Подгора. Три комнаты, ванная. Монторси выпил стакан теплой воды. Проглотил таблетки. Там было две постели. Молчаливый тип из спецслужб растянулся на той, что была ближе к окну. Монторси даже не стал раздеваться. Натянул на себя темно-коричневое одеяло с полосками цвета кофе с молоком. Постарался заснуть. Кости, казалось, были раздроблены. Лекарства произвели свое действие: он почувствовал, как в мозгу у него открылся бессмысленный ночной волдырь. Он ощущал тяжесть под языком, горячий круглый камень, который мешал ему говорить. Но он не хотел говорить. Он видел зубы Мауры, ему казалось, будто он трогает ее холодные пальцы, прекрасные веснушки. Ему не удавалось плакать.
Разум дрожал, трясся. Начал прорастать ветвями, структурироваться, обретать жизненные силы его реликварий.
Маура сходит с поезда из Комо на Центральном вокзале, среди толпы людей, возвращающихся из Монтебарро, голубые глаза ищут его в толпе. Они танцевали на пляже ночью, Маура была поражена: обычно он терпеть не мог танцевать. Маура бежала, и он бежал позади, смеясь, в Кастельротто, ночью, жгучий запах свежего снега. За городом, под Миланом, он хлестал ее сухой веткой, а она закрыла глаза, кусала себе губы от удовольствия. Маура…
Память будет взрываться у него внутри черепной коробки долгие и долгие годы. Это и был его реликварий. Он будет бродить, дотрагиваясь дрожащим разумом до светящихся костей этих воспоминаний, свидетельств мгновений, в бреду, в чистейшем страдании.
Начиналось вековечное одиночество. Он начинал умирать.
Он заснул после наступления утра. Видел во сне Мауру, видел червей.
Проснулся: бесконечный упадок сил. Человек рядом с ним поднялся, сварил кофе. Он снова заснул. Проснулся из-за суматохи в комнате рядом. Плотные шторы были задвинуты, в помещение проникало мало света. Все было единым пятном свинцового цвета. Он поднялся, не стал закрывать дверь в ванную, включил холодную воду, попытался заплакать, но не выдавил ни одной слезы.
Он снова лег в постель. Кожа сморщилась от ледяного озноба. Он чувствовал, как поднимается температура. Не получалось лежать. Спина онемела. В животе бурлило. Горькая коричневая пленка облепила его язык. Он увидел таблетки, стакан стоялой воды вызвал у него отвращение. Он сделал два глотка, проглотил лекарство. Волосы пропитались потом, теперь они лежали слипшимися клочками, жесткими, спутанными. Он долго сидел на постели.
Кошмар не рассеивался. Он никогда полностью не рассеется. Монторси будет жить с ощущением, все более робким, но при этом все чаще возникающим, что не живет, что это не его жизнь, не настоящая, что это вовсе не он, а кто-то другой, незнакомец. Он будет месяцами слышать несуществующие голоса.
Он с трудом встал с постели. Его шатало. Он ощущал горячую вершину болезни. Ощущал два тела — свое и болезни. Потом он вошел в новые тенистые покровы. Снова явилось ощущение вины, чешуйчатое животное, которое грызло его всего, начиная с позвоночника, непосредственно под затылком. Она мертва, и это его вина. Он жил в состоянии дурного сна. На него градом сыпались образы Мауры. Между ними вклинивались неподвижные сцены: она — труп, ее раздробленный зуб, — он часами бормотал в своем лишенном света сне. Артиллерийский огонь образов. Потоки образов. Неистощимый, неизбежный водоворот образов. Это все Маура. Это все Маура. Маура. Я все еще люблю тебя…
У него был ужасающий вид, когда он вошел в соседнюю комнату. Джузеппе Крети молча сидел рядом со своим помощником. Монторси рухнул на стул. Положил голову между сомкнутых на столе рук. Некоторое время все хранили молчание.