— И все же, мне думается, боги, даже устами пифии, солгать не могут.
— Ксантиппа! — закричал тут Сократ, оборотясь к раскрытой двери дома. — Подай-ка нам с Херефонтом по чаше вина во славу богов!..
…К утру весть о дельфийском пророчестве облетела весь город, но толпы афинян, устремившихся к дому Сократа с радостными поздравлениями, там его не нашли: Сократ спрятался у Критона.
Глава шестая ВЕЛИКИЙ ГРАЖДАНИН
Тридцать тиранов окружали Сократа — и не сломили его мужества. — Разве дело в том, сколько господ? Рабство всегда одно! Кто его презрел, тот и в толпе повелителей будет свободен.
хотя Сократу возбранял его даймоний заниматься политикой, пришлось и ему, дабы уважить избравших его земляков, послужить не только философской, но и гражданской истине на посту высоком и почетном — притана[138] в тяжкую пору военных неудач.
Тяжело приходилось афинянам как никогда, ибо вовсе развалился Морской союз, и Афины сражались один на один со спартанцами и помогавшими им персами. И терпели афиняне поражение за поражением, и крупнейшее из них — у мыса Нотий[139], где спартанский полководец Лисандр потопил немалое число афинских кораблей; не оправдал надежд и всеобщий любимец Алкивиад: ему хотя и удалось разбить ионянский флот у острова Андроса[140], но ни сам Андрос, ни остров Хиос покорить не сумел, а значит, из войны, как обещал, Ионию, не вывел.
И раздраженные неудачами афиняне ожесточились до того, что даже пленных эллинов нередко обращали в рабство, а то и казнили, а тем, кого оставляли в живых, было решено по совету стратега Филокла отрубать большой палец на правой руке, дабы могли они быть гребцами, но не копьеметателями; и тот же Филокл, захватив однажды два вражеских корабля, приказал плененных матросов живыми сбросить в пропасть.
И не радовали афинян редкие военные успехи, так что, когда, с великим трудом снарядив последние сто десять триер (экипажи которых набирали даже из метеков и рабов с обещанием дать тем и другим право гражданства)[141], вышли афиняне в море и в сражении у Аргинусских островов[142] разбили вражеский флот, потопив девять из десяти спартанских кораблей и шестьдесят кораблей их союзников, в Афинах вместо ликования потребовали судить одержавших победу стратегов, обвинив их в святотатстве.
Святотатство же стратегов заключалось в том, что из-за сильной бури, разразившейся после сражения, не сумели они ни тонущих сограждан спасти, ни погибших подобрать, дабы их похоронить, как то предписано религиозным обычаем.
Когда же вернулись стратеги домой — шестеро из десяти, ибо остальные предпочли отсидеться пока что за морем, — то демагог Калликсен и четверо других обвинителей потребовали в нарушение закона[143], приговорить огульно всех стратегов к смерти.
И оказались в числе обвиняемых стратеги Аристократ и младший Перикл, только что похоронивший мать, Аспасию, до конца своих вдовьих дней посвящавшую себя воспитанию сына. И как ни доказывал Сократ, обращаясь к Собранию, незаконность огульного суда над стратегами, как ни упрекал сограждан в неблагодарности по отношению к Аристократу, которому обязаны в свержении «Четырехсот», как ни упрашивал пощадить, хотя бы из почтения к светлой памяти Перикла, единственного сына его, — никто и слушать не хотел. И тогда сказал Сократ галдящим афинянам с укоризной:
— Афиняне! Вы же счастливые победители, а не несчастные побежденные! Зачем же вам творить несправедливость, подвергая казни тех, кто принес вам победу?..
И потонули слова благоразумия в неистовых выкриках, топоте и свисте, и скорые на расправу афиняне стали слать угрозы Сократу и поддержавшему его Ферамену привлечь к ответственности заодно и их, чтобы-де не противились воле большинства.
Сократ же, безразличный к угрозам, властью, данной ему в тот день как дежурному притану — эпистату, — пресек беззаконие, и судилище не состоялось.
Но афиняне, в предчувствии поражения в войне охваченные подозрительностью, в каждом должностном лице готовые видеть предателя, не угомонились, и на следующий день при другом, более сговорчивом эпистате, скорое на расправу Собрание проголосовало за смертную казнь всем шестерым, не пощадив и Перикла-младшего. И бросили закованных стратегов в тюрьму, выбитую в скалистом подножии холма Пникс, и в урочный час, на рассвете, простившись с рыдающими родственниками, выпил каждый узник чашу с цикутой[144].
И говорил Сократ друзьям, сетующим на бессмысленную злобу афинян: «Разве вы их не знаете? Удовлетворив свою мстительность, они начнут теперь горько раскаиваться». И Сократ оказался прав: афиняне вскоре же раскаялись и повелели злобных обвинителей схватить, дабы привлечь их за обман к ответу, да только те успели бежать[145]. И, раскаявшись в жестокосердии, раскаялись потом в великодушии, что увенчали золотым венком и непомерной славой Алкивиада, негодуя на недавнего любимца, что медлит он разбить Лисандра, и грозили покарать его, не приняв и во внимание, что не снабдили его флот ни деньгами, ни продовольствием.
И, узнав о недовольстве афинян Алкивиадом, подняли его помощники мятеж на кораблях, бросивших якоря для добычи продовольствия у Эгоспостамов[146] и отрешили стратега от должности.
Алкивиад же, видя намерение сограждан броситься в бой к стоявшему на рейде флоту Лисандра, стал уговаривать и умолять их не спешить, ибо нет на берегу Эгоспостамов ни гавани надежной, ни крепостных сооружений на случай отступления, и предлагал, пока не поздно, сменить негодную позицию. Но не слушали его мятежные матросы и, бросив ему в лодку личное его оружие, высадили на берег. И, кляня судьбу свою, бежал Алкивиад в Вифинию[147], к персидскому сатрапу Фарнабазу, просить через него у Атаксеркса для Афин военной помощи, надеясь в случае успеха вновь завоевать любовь народа.
И, не прислушавшись к голосу разума, вещавшего устами Алкивиада, остались у Эгоспостамов афинские корабли и приняли бой, и были разбиты Лисандром наголову; лишь восемь триер, ускользнувших в суматохе сражения, добрались до Афин с горестным известием.
И не успели афиняне оплакать страшную потерю и погибших в битве родичей, как флотоводец Лисандр, в отместку за жестокости Филокла казнивший при Эгоспостамах всех афинских пленных (и самого Филокла среди них), двинул корабли в Пирей и осадил Афины, а гоплиты спартанского царя Павсания блокировали город с суши. И, сжатые в кольце, не видя помощи извне, сдались изнуренные голодом афиняне.
И со всеми вместе горевал Сократ утратам родины, ибо, обреченные принять условия врага, распустили афиняне Морской союз, признали верховенство Спарты над Элладой, а детище Перикла, Длинные стены, подвергли разрушению…
Горче же всего была потеря демократии, ибо настояли победители, Лисандр с Павсанием, чтобы власть в Афинах взяли тридцать «лучших», олигархов. И утвердилось в городе правление «Тридцати», нареченное народом властью «Тридцати тиранов». Возглавил же олигархическую тиранию, вынырнув из политической тени, властолюбивый Критий, и одно условие поставил спартанскому царю — уничтожение того, кто может вернуть афинянам свободу, — Алкивиада. И через Спарту отдан был наказ союзнику спартанцев Атаксерксу, а от него — сатрапу Фарнабазу убить Алкивиада.
Изгнанник же Алкивиад в ожидании обещанной персами помощи скрывался во фракийском лесу, в своем укрепленном бревенчатом доме, и ночью, когда он спал в объятиях любимой, Тимандры, наемники сатрапа Фарнабаза, не рискуя взять укрепление штурмом, подожгли его со всех сторон. И когда Алкивиад, обмотав вместо щита свою левую руку плащом, а голову укутав одеялом, вдруг выскочил из пламени с мечом в одной руке и закутанной в тряпье Тимандрой в другой, в страхе отшатнулись от него наемники под защиту деревьев. И тогда Алкивиад, откинув Тимандру в кусты, встал спиной к пожарищу и, подняв свой меч, крикнул в лесную чащобу:
— Эй, вы! Если в ваших жилах кровь бойцов, а не вода убийц, выходи сразиться с афинским воином!
Но градом стрел ответили убийцы, и, проколотый летящей смертью, упал Алкивиад…
А наутро, умаслив любимого благовониями, обернув его в белые одежды и водрузив на чело венок из листьев тамариска, похоронила его афинянка Тимандра и с печалью в душе тронулась в путь на родину.
И, услышав о конце Алкивиада, пожалел его Сократ, сказав друзьям: «Вот человек, в ком боги столько намешали всякого, и добродетельное и порочного, что хватило бы на десятерых обыкновенных людей. Для врагов он был непобедим, его сгубили собственные страсти. Умей он властвовать собой, он мог бы стать для афинян вторым Периклом. Мир праху его!»
И ревностно следил Сократ за другим великим честолюбцем, Критием.
Начав с убийства, глава «Тридцати» уже не мог остановиться, ибо страх быть низвергнутым каким-либо противником, боязнь убийц и отравителей толкали его на новые злодеяния, все более кровавые, так что многие вожди демократии и даже видные противники Крития из олигархов бросали семьи и бежали из Афин куда глаза глядят. К тому же устранение врагов выгодно было для Крития обогащением: ведь изъятое у казненных имущество прежде других попадало в его алчные руки. И, оградив себя от случайностей надежной охраной, а власть свою — доносительством сикофантов[148], стал Критий недоступен даже для своих сторонников, и когда более уравновешенный и мудрый Ферамен, второй человек в правлении «Тридцати», осмелился спросить у Крития, не слишком ли много жертв и не пора ли прекратить судилища и казни, глава тирании сказал с колкой усмешкой: