Единственной проблемой оказалось то, что Кеммлер не умер. Ладонь продолжала кровоточить, и один из присутствующих заметил, что кровь пульсирует – явный признак работы сердца. «О боже, он жив!» – воскликнул кто-то. Как будто услышав, Кеммлер застонал, как раненый боров, тело содрогнулось в конвульсиях, из-под маски показалась кровавая пена.
В помещении началась паника. «Включите рубильник!» – закричал кто-то. К сожалению, никто не учел необходимость повторного импульса, и электрик потратил несколько минут, чтобы заново активизировать генератор. Тем временем Кеммлер продолжал стонать и содрогаться.
В конце концов ток пошел снова. Во всем этом хаосе никто не запомнил, сколько времени длился второй импульс, – оценки варьировались от шестидесяти секунд до четырех с половиной минут. Но этого оказалось достаточно, чтобы убить Кеммлера[28], а после него – и других. Запах паленого волоса и горелой кожи заполнил помещение. Одного из присутствующих вырвало. Другой упал в обморок. Третий не мог сдержать слез.
Тело Кеммлера настолько окоченело, что оставалось в сидячем положении и во время аутопсии. Врачи обнаружили, что электрод прожег спину до позвоночника, а большая часть мозга обуглилась до черноты. Тем не менее врачам пришлось ждать три часа, прежде чем объявить Кеммлера мертвым. В те времена юридическим фактом наступления смерти считался момент, когда тело перестает излучать собственное тепло. Но труп Кеммлера оказался настолько горячим после вестингаузирования, что остыл только ближе к полудню.
Газетные репортеры в качестве благодарности за разрешение присутствовать обещали не сообщать ничего про обстоятельства смерти, кроме голых фактов. Но к черту все обещания! Это стало самой горячей сенсацией года, и газетные заголовки стремились перещеголять друг друга. Саутвик пытался заявлять, что все прошло хорошо. Смерть оказалась настолько милосердной, что, по его словам, «в этом помещении могли бы присутствовать дамы». Другие свидетели оказались более откровенны. «Вид этой связанной фигуры и звуки, которые я слышал, будут преследовать меня до конца жизни», – сказал один из них. Вестингауз не видел эту смерть, но прокомментировал соответствующе: «Они бы лучше справились топором».
Томас Эдисон признал, что следует устранить некоторые недочеты, но заявил, что следующая казнь «будет произведена мгновенно и без таких сцен, какие были сегодня в Оберне». Он не был жестоким человеком – он не наслаждался страданиями Кеммлера. Но на войне все справедливо. Кроме того, чего ждать от таких опасных технологий, как переменный ток?
Есть искушение извинить поведение Эдисона и Брауна на основании того, что они жили в другую эпоху – во времена, когда обществу еще не было знакомо такое понятие, как гуманное отношение к животным. Но и тогда многие возражали против жестоких научных экспериментов, причем это началось задолго до Эдисона. Вольтер возмущался «варварами ‹…› которые пригвоздили [собаку] к столу и режут ее заживо». Ему вторил Сэмюэл Джонсон, добавляя: «Тот, кто учится ‹…› за счет гуманности, несомненно, приобретает знание дорогой ценой». Зачастую объектом таких нападок становился анатом Джон Хантер, поскольку нередко осваивал новые хирургические практики на живых визжащих собаках и свиньях; еще он, например, делал инъекции уксуса в вену беременной собаке, чтобы выяснить, не случится ли выкидыш. (Случился.) Некоторые энтомологи насаживали на булавки живых насекомых, и они трепыхались в агонии порой по несколько дней. Звучали не только отдельные голоса протеста. Сеть газет влиятельной компании Херста в открытую проклинала «вивисекторов» за издевательства над животными. Защитники Эдисона в наши дни не могут утверждать, что он ничего не знал.
Со времен Эдисона условия, конечно, заметно изменились, но эксперименты с участием животных по-прежнему вызывают противоречивое отношение даже среди ученых. Отчасти просто из-за количества гибнущих животных. Во второй половине двадцатого века резко возрос масштаб исследований в области медицины, и к 2000 году только американские ученые использовали ежегодно по полмиллиона мышей, крыс и птиц, не считая собак, кошек и обезьян. Цифры потрясают.
Очевидное возражение – исследования на животных спасают человеческие жизни благодаря разработке новых лекарственных препаратов и методов лечения. Это, безусловно, правда, но есть нюансы. Сколь бы полезными ни были исследования на животных в прошлом, они зачастую не оправдывают ожидания в наши дни. Одно исследование показало, что из двадцати шести известных человеческих канцерогенов меньше половины встречаются также у грызунов. Прогностическая ценность соответствует простому бросанию монетки. С современными лекарственными средствами дело обстоит еще хуже. В 2007 году министерство здравоохранения и социальных служб США – не самый сомнительный источник – признало, что «девять из десяти экспериментальных лекарств не выдерживают клинических испытаний, потому что на основании лабораторных исследований и испытаний на животных мы не в состоянии точно предсказать, как они будут действовать на людей». Такие неудачи настолько распространены, что стали своего рода клише. Сколько раз мы слышали про изумительную терапию, которая чудесным образом борется с раком, сердечными заболеваниями или признаками болезни Альцгеймера у мышей, – и оказывалось, что она совершенно не срабатывает на человеке.
Вероятно, этому не следует удивляться. Эволюционные пути грызунов и людей разошлись 70 миллионов лет назад, во времена динозавров, и у нас сейчас существенная разница в физиологии. Например, пенициллин смертелен для пресловутых лабораторных животных – морских свинок: если бы ученые изначально испытывали это лекарство на них, оно бы никогда не появилось на рынке. Даже у наших близких эволюционных сородичей другая биология. ВИЧ разрушает иммунную систему человека, но для шимпанзе это безвредный, медленно распространяющийся вирус. С учетом подобного рода фактов многие критики проведения опытов на животных не скупятся на язвительные комментарии. Один назвал такие исследования «внутренне автономной вселенной, имеющей весьма слабое отношение к медицинской реальности».
Конечно, опыты на животных дают положительные результаты. В первую очередь они помогают определить ядовитые лекарственные вещества до того, как их начнут испытывать на людях. Это уже немало. Но в последние десятилетия набирает силу движение за сокращение количества животных, используемых для лабораторных исследований, и поиск альтернативы. Возможной альтернативой является проведение испытаний на органоидах (упрощенных версиях человеческих органов, выращиваемых в искусственных условиях) или использование компьютерных программ для оценки эффективности новых препаратов по сравнению с уже известными. Некоторых животных даже наделили элементарными юридическими правами. Правительство США больше не поддерживает биомедицинские опыты над шимпанзе, и требования к использованию обезьян вообще очень жесткие. Агентство по охране окружающей среды США объявило, что к 2035 году прекратит испытания токсичных веществ на млекопитающих и резко сократит испытания на птицах (испытания на амфибиях и рыбах будут продолжаться). Возможно, самое удивительное связано с осьминогами. Их исключительная сообразительность[29] подтолкнула несколько международных групп потребовать от ученых получения особого разрешения для экспериментов над ними. Это особенно важно потому, что осьминоги относятся к беспозвоночным, а эту группу животных люди обычно исключают из своих нравственных норм.
В целом же жизнь подопытных животных стала намного лучше по сравнению с 1880-ми годами. Но сообщения о насилии, совершаемом в лабораториях по всему миру, продолжают появляться, и шокирующие эксперименты (например, пересадка голов у обезьян) не прекращаются. Эхо воя собак Эдисона слышится и по сей день.
В конце концов, даже мучения Уильяма Кеммлера не затмили преимущества переменного тока. В процессе подготовки ко всемирной выставке в Чикаго 1893 года компания «Дженерал электрик» подала заявку на электрификацию территории с использованием эдисоновского оборудования постоянного тока. Стоимость работ определили в 554 000 долларов (16 миллионов на сегодняшний день). Компания Вестингауза предложила сделать то же самое за 155 000 долларов и, разумеется, выиграла контракт. После этого разрыв между ценой и качеством только увеличивался. В 1896 году электростанция близ Ниагара-Фолс стала снабжать переменным током город Баффало, расположенный в двадцати милях от нее, – передача постоянного тока на такое расстояние была попросту неосуществима.
Вскоре после открытия электростанции на Ниагаре Эдисон признал поражение[30] в войне токов. Мало кто в истории цивилизации может сравниться с ним по количеству изобретений, но его любимый постоянный ток практически не сыграл никакой роли в революции двадцатого века по производству и использованию дешевой электроэнергии.
Некоторые историки утверждают, что поражение Эдисона не было неизбежным. Они говорят, что, если бы он раньше признал недостатки постоянного тока и переключился на переменный, его престижа вполне хватило бы для завоевания рынка. Но без патентов Теслы он находился в крайне невыгодном положении, а Эдисон был известным упрямцем. Самое печальное, что ему не хватило сил с достоинством отступить и избавить от мучений электротоком всех этих собак, телят и лошадей. Более того, хотя Уильям Кеммлер все равно был обречен на смерть, Эдисон способствовал тому, что он испытал одну из самых страшных казней в анналах юриспруденции. Показательно, что в поздних интервью и мемуарах Эдисон опускал все воспоминания о мучительных экспериментах над животными и о своей роли в разработке электрического стула.
Схватка Эдисона с Вестингаузом и Теслой, несмотря на всю ожесточенность, стала лишь одним из эпизодов научного соперничества в истории. Например, еще одна грязная междоусобная война между американскими учеными разгорелась в конце 1800-х годов. В очередной раз под перекрестный огонь попали животные. К счастью, в схватке между Эдвардом Дринкером Коупом и Отниелом Чарльзом Маршем участвовали животные, которые уже давным-давно отстрадали свое: оба были палеонтологами, война шла за окаменевшие останки динозавров. В отличие от разрушительной войны токов, война костей не только способствовала развитию отрасли, но и оказалась одним из самых восхитительно ехидных эпизодов в истории науки.