Нацистские врачи, которые проводили эксперименты над узниками концлагерей, остаются самыми жуткими медиками двадцатого века, если не всех времен. Но американский невролог Уолтер Фримен мог бы составить им конкуренцию. В отличие от Йозефа Менгеле, Фримен не был садистом-извращенцем. Более всего он хотел помочь людям – что в конце концов его и сгубило.
Как мы увидим в следующей главе, Фримен разработал так называемую трансорбитальную лоботомию, или, как говорили его противники, «лоботомию долотом». Помимо самой процедуры следует сказать о гипертрофированных амбициях Фримена и его стремлении внедрить это «лечение» в массы, что в сумме и сделало лоботомию одной из самых печально известных процедур в истории медицины.
8. Амбиции: хирургия души
Эта история поразила Эгаша Мониша. Шел август 1935 года – года, полного разочарований для невролога, – и он приехал в Лондон на конференцию совершенно разбитым. Но, как только услышал историю про двух шимпанзе, резко воспрянул духом.
Шимпанзе звали Бекки и Люси. Ученые из Йельского университета проводили с ними некие эксперименты по развитию памяти и способности принимать решения. Например, ученые положили угощение под одну из двух мисок, а затем на несколько минут закрыли их экраном. Бекки и Люси должны были запомнить, под какой из мисок лежит угощение, – иначе оно бы им не досталось. В другом эксперименте нужно было короткой палкой подтянуть к себе несколько более длинных, а затем выбрать самую длинную, чтобы достать угощение. Люси освоила оба задания, а Бекки никак не могла запомнить, под какой из мисок лежит угощение, и, если ошибалась, демонстрировала невероятные вспышки гнева: ухала, била себя кулаками в грудь, разбрасывала фекалии и так далее.
Позанимавшись с шимпанзе этими упражнениями, ученые сделали весьма резкий шаг. Они хирургическим путем удалили обеим шимпанзе значительную часть мозга – все лобные доли, – а затем провели повторные тесты, чтобы выяснить, как себя будут вести Бекки и Люси. Результаты оказались удручающими. Как рассказали ученые из Йеля на лондонской конференции, теперь шимпанзе даже на несколько секунд не могли запомнить, под какой из мисок лежит угощение, и эксперимент с палками тоже оказался им не под силу. Утрата лобных долей стерла их рабочую память и нарушила способность решать проблемы.
Все это весьма интересно, хотя и немного грустно. Но не понимание действия памяти и способности решать проблемы захватило Эгаша Мониша. Один из специалистов из Йеля как бы между прочим заметил, что после операции у Бекки перестали возникать приступы гнева после ошибок с выбором угощения. Ученый сказал, что она оставалась абсолютно спокойной, словно вступила в «секту счастья». В общем, удаление лобных долей явно избавило ее от невроза.
Но это еще не все. Если Бекки погрузилась в дзен, то Люси изменилась в противоположном направлении: после операции она из спокойной взрослой особи превратилась в нервного, буйного младенца. У нее удаление лобных долей способствовало формированию невроза.
Однако Мониш, сидевший в аудитории, либо пропустил информацию, касающуюся Люси, либо не обратил на нее внимания. Образ Бекки – такой спокойной, такой умиротворенной – захватил обе его лобные доли. После доклада была возможность задавать вопросы, и Мониш спросил, могут ли операции на головном мозге подобным же образом ликвидировать состояние эмоционального расстройства у человека.
Публика была в шоке. Неужели Мониш предлагает удалять лобные доли у людей?
Нет. Но у него появились не менее пугающие мысли.
Мониш, может быть, никогда бы не связался с лоботомией, если бы не его прославленное семейство. Он рос в Португалии в 1870-е годы, и дядюшка забивал ему голову рассказами о предках, в том числе и о первом Эгаше Монише, легендарном воине, который участвовал в отражении нашествия мавров в 1100-е годы. Эти истории разжигали воображение мальчика и вызывали сильное желание как-то отличиться и самому стать знаменитым. В юности он окончил медицинскую школу в Португалии и прошел резидентуру по неврологии в Париже. Вскоре после этого, в возрасте двадцати шести лет, он был избран в португальский парламент. Затем он был послом в Испании, приобрел в Лиссабоне дворцовое поместье с легендарным винным погребом и большим количеством слуг, для которых сам придумал ливреи.
Впрочем, его очень огорчало, что его достижения в политике существенно превосходили достижения в медицине. Например, когда он устроился на кафедру неврологии в престижном Лиссабонском университете, многие фыркали, что место досталось ему благодаря политическим связям, а не научным заслугам. Он очень страдал от этого.
Затем стало ухудшаться здоровье. В силу склонности к роскошному образу жизни у Мониша развилась подагра. Особенно пострадали кисти рук. Даже простое рукопожатие доставляло мучительную боль. Он практически не мог работать с пациентами. В среднем возрасте он также набрал значительный вес, отчего выглядел тучным и хмурым.
Не имея возможности заниматься пациентами, Мониш направил все усилия на разработку новых медицинских процедур. В то время, в 1920-е годы, врачи уже исследовали кости человека с помощью рентгеновского аппарата, но подобной возможности изучать мягкие ткани не было. Несколько французских ученых предложили способ, который сейчас называется ангиографией. Он предполагает введение светящихся жидкостей (жидкостей с растворенными ионами металлов) в кровеносную систему человека. Рентгеновские лучи отражаются от этой жидкости, что позволяет врачам увидеть контуры органов и сосудов. Впервые без кровопролитных случаев появилась возможность заглянуть во внутренности живого человека. Это было очень серьезное достижение.
Доктор Эгаш Мониш, жаждущий славы невролог, который изобрел операцию, позже названную лоботомией (портрет работы Жозе Мальоа).
Мониш плотно занялся ангиографией. Ему очень хотелось первым получить изображения мозга. Начал он с трупов. Его ассистент (который работал с инструментами, учитывая состояние рук Мониша) вводил светящуюся жидкость в мозг покойника. Затем он отчленял голову, вероятно, с помощью пилы, быстро садился в лимузин Мониша с шофером, и они мчались на другой конец города, где находилось рентгенографическое оборудование. Мониш позднее вспоминал, что постоянно опасался автомобильной аварии. Он представлял себе, как отрезанная голова вываливается на мостовую, разоблачая его жуткие эксперименты.
Поработав некоторое время с трупами, Мониш с ассистентом перешли на живых пациентов. Но жидкости, которые они вводили (например, бромид стронция, иодид натрия), часто проникали в окружающие ткани, отчего возникали неврологические проблемы типа смыкания век и судорог. Один пациент умер. Потрясенный, но не обескураженный Мониш менял растворы и продолжал экспериментировать. В июне 1927 года он наконец смог получить несколько прекрасных изображений артерий и вен, снабжающих мозг. У одного пациента ему даже удалось диагностировать опухоль в районе гипофиза, основываясь на разветвлении сосудов в этой области.
Изображения были серьезным достижением, и Мониш хорошо понимал это. Он приложил все усилия, чтобы застолбить приоритет; в 1927–1928 годах он опубликовал два десятка статей по ангиографии. Он даже самонадеянно попросил двух коллег выдвинуть его кандидатуру на получение Нобелевской премии, что они, без особого желания, и сделали, видимо, не смея отказать человеку с большими связями.
Номинации было недостаточно. Поскольку Мониш не являлся изобретателем ангиографии, другие ученые считали его работу в какой-то мере вторичной, и в начале 1930-х годов он стал понимать, что степень его влияния идет на убыль. Никто не спорил, что церебральная ангиография спасает жизни, и коллеги относились к нему с уважением, как к серьезному ученому. Но этого было явно недостаточно, чтобы заслужить бюст в пантеоне предков.
Вот в таком состоянии – шестьдесят лет, измученный подагрой, переживающий о том, какое наследие он оставит, – и приехал Мониш в 1935 году на лондонскую конференцию. В последнем усилии заявить о себе он организовал стенд по ангиографии, но это не сильно помогло. Зато Мониш много времени провел в общении с другим доктором, амбициозным молодым американским неврологом по имени Уолтер Фримен, который тоже занимался визуализацией мозга. Фримен оказался лучшим шоуменом, чем надменный Мониш (коллеги помнили Фримена по предыдущим конференциям, где он выступал как ярмарочный зазывала, собирая вокруг себя толпы зевак), но они нашли общий язык и обсудили различные аспекты своей работы. Довольно скучно.
И вот в ходе конференции Мониш попал на доклад про шимпанзе Бекки и Люси и понял, что нужно кардинальным образом менять жизнь. Мало кто мог бы уловить существующую связь. Но в истории Бекки Мониш внезапно усмотрел решение одной из самых волнующих проблем западного общества – прискорбного состояния приютов для душевнобольных.
В Античности и в Средневековье заботу о людях, потерявших рассудок, брали на себя их семьи. Но в восемнадцатом, а особенно в девятнадцатом веке, когда индустриализация стала все больше разрушать семейный уклад жизни, тяготы по уходу за такими людьми оказались возложены на государство, которое стало собирать новых подопечных в специальные приюты. К 1900-м годам в каждом крупном городе западного мира существовали психиатрические клиники, причем они были удручающе похожими: шумными, грязными, переполненными. «Обслуживающий персонал избивает, душит, оплевывает пациентов, – отмечал один историк. – Они содержатся в мрачных, сырых, обитых войлоком палатах, нередко в смирительных рубашках». (Одна женщина в таком приюте была вынуждена рожать в смирительной рубашке, причем в одиночной камере.) В лучшем случае такие приюты были просто ночлежками для человеческих существ, в худшем – они напоминали концлагерь.
Психиатры старались помогать таким людям, но без особого успеха. Самым распространенным методом была перезагрузка сознания с помощью лекарств или электрошокеров, что приводило к спазмам или коматозному состоянию