Коля бросает недвусмысленный взгляд на сестру. Лада дружески улыбается - они понимают друг друга с полуслова, с одного взгляда. Но ее опережает отец. Перед тем как встать из-за стола, Константин Сергеевич не то с горькой иронией, не то в порядке укора бросает старику:
- Вот тебе и доблесть родителей, и наследие детей.
Лада и Коля не совсем понимают смысл этих слов, догадываются, что это продолжение какого-то спора между дедушкой и отцом, и ждут, что ответит дедушка. Сергей Кондратьевич не торопится, дернувшиеся брови и глаза выразительно говорят: "Но при чем тут…", он через минуту спрашивает, ни к кому не обращаясь:
- Интересно, а кто их отцы?
Теперь и Лада и Коля догадываются, что речь идет о Ключанском и Пастухове. Никто не ответил, так как никто не знал родителей Ключанского и Пастухова. Но на этом разговор обрывается: все встают из-за стола. Лада помогает матери убрать и вымыть посуду, отец включает телевизор и садится на стул поближе к экрану - он немножко близорук. Коля с дедушкой располагаются на диване. Транслируют футбольный матч между "Спартаком" и "Крыльями Советов". Константин Сергеевич болеет за "Спартак", Коля - за ЦСКА, старик вообще ни за кого не болеет.
- Как у тебя занятия прошли сегодня? - интересуется Сергей Кондратьевич, любовно глядя на внука.
- Не занятия, дедушка, консультация, - отвечает Коля, устремив глаза на голубой экран. А дедушка не смотрит на экран, смотрит на внука и продолжает допрашивать:
- А профессор ваш небось строгий старик?
- Да какой он старик? Мальчишка, - весело отвечает Коля и озорно улыбается. - Правда. Ему и тридцати нет.
- И уже профессор? - удивляется дедушка.
- Доктор наук. А такой простой… - Коля уже не смотрит на экран: он влюблен в своего профессора.
- Видно, что-то изобрел, открытие сделал, а?
Сергей Кондратьевич любит поговорить с внуком на темы науки и техники. И не только потому, что Коля сообщает ему много интересного, неожиданного. Это само собой. Но старику приятно, что внук жадный к знаниям и во многих вопросах, особенно теоретических, гораздо компетентнее отца и деда. И Коле нравится "просвещать" Сергея Кондратьевича, хотя бы в популярном изложении. Он усаживается поглубже, кладет руку на спинку дивана и начинает своим сдержанным тоном, который никак не соответствует светящимся возбужденным глазам:
- Ты знаешь, что атмосфера земли состоит почти на 80 процентов из азота? А что такое азот как сырье для химической промышленности, надеюсь, тебе не надо объяснять?
- Удобрение, - кивает головой дедушка.
- И не только. Так вот - выходит, запасы этого сырья у человечества неограниченные: бери сколько хочешь. А вот как взять, практически? Это уже сложная техническая проблема.
Константин Сергеевич убавляет звук телевизора: глядя на экран, он прислушивается к разговору отца и Коли и вдруг кричит как ужаленный:
- Ну, бей! Бей же, болванка… Ах, черт, такой мяч упустить!
- Сырье дармовое, вот оно, - не обращая внимания на отца, продолжает Коля и ловит воздух рукой, - а не возьмешь, не дается.
- Берут, и давно, - возражает Константин Сергеевич, не поворачивая головы. - Аммиачным способом… Ух ты! Угловой…
- А во что обходится этот азот, в какую копеечку? Ты знаешь? - тоном превосходства спрашивает Коля. - Удовольствие слишком дорогостоящее. А вот при помощи плазмы, то есть плазмохимическим способом в лаборатории, где работает этот самый мой профессор, получают дешевый азот… Что такое плазма, ты слышал, дедушка?..
- Ну, слышал, - неуверенно отозвался Сергей Кондратьевич, поясняя: - Материя или антиматерия. Что-то такое новое, ненашенское, неземное. - И, поймав на лице внука снисходительную улыбку, добавил, как школьник, отвечающий на экзамене: - Материя при высокой температуре.
- Не совсем так, дедушка, - заговорил Коля, а Константин Сергеевич произнес вслух:
- Куда хватил - антиматерия! Неземное!.. Ну-ну, за такие подножки надо с поля гнать, метлой, метлой.
Последняя фраза относится к футболистам, и дедушка и Коля это понимают и прощают ему его реплики, пересыпанные эмоциями болельщика.
- А ты зря, папа, - заступился Коля. - Действительно, на земле в естественном состоянии нет плазмы. Плазма, дедушка, это новое, четвертое состояние вещества. Ведь раньше как считали: твердое, жидкое, газообразное. У плазмы какое-то количество молекул и атомов ионизировано. - И поняв, что он уже переходит границу популярного, Коля неожиданно замолчал, подыскивая более доходчивые образы.
- Не газ, не жидкость и не твердое, - словно про себя размышляя, повторил старик. - А тогда что?
- Это - огонь, тысячи градусов температуры, - отвечал, воодушевляясь, Коля. - Вот солнце, - оно находится в состоянии плазмы. И звезды.
- Тысячи градусов, - снова, не оборачиваясь, проговорил Константин Сергеевич. Он как бы поддразнивал отца и сына. - А сколько? Две тысячи или сто тысяч градусов?.. Ну что ж ты стоишь, чего ждешь? Э-эх… Вот и достоялся, голова баранья. И упустил мяч, дура!
- Ну пять, десять, в зависимости от вещества, - уверенно ответил Коля.
- Десять тысяч! - удивился Сергей Кондратьевич. - Так это выходит что? При такой температуре все горит, все плавится - и сталь, и гранит, и бетон, и алмаз. В чем же ее держат эту плазму, в каком горшке?
- Есть такое специальное устройство, - охотно пояснил Коля, - плазмотрон называется. Представь себе цилиндрический сосуд из обыкновенного материала, в нем образована плазма в десять тысяч градусов. А стенок сосуда она не касается, от них ее отталкивает магнитное поле, она как бы висит в середине цилиндра. Понимаешь? Я, разумеется, несколько упрощаю.
- Гол!!! - воскликнул Константин Сергеевич и захлопал в ладоши, впервые оборотив свое возбужденное розовое лицо к отцу и сыну. - Красиво влепил… с подачи головой… Ах, молодец. Ну, теперь держитесь, "Крылышки", счет открыт.
Сергей Кондратьевич нарочито громко вздохнул, и вздох этот прозвучал с вызывающей иронией: старик не любил футбола и не понимал фанатизма болельщиков. Потом медленно встал, проговорил, положив Коле на плечо свою худую руку:
- Я, пожалуй, пойду.
- Да посиди еще, куда тебе спешить? - резко поднялся Константин Сергеевич, но сказал это так, для приличия, потому что знал: старик не останется, уйдет к себе.
И он действительно ушел, неторопливо, с обычной своей учтивостью поблагодарив сноху за обед.
В спокойном московском небе разгорался багряный закат. На улицах, как всегда по воскресеньям и праздникам, было мало машин, отчего город казался просторным, неторопливым, чего-то ожидающим. Чего?
Город не знал, и Лугов не знал. Людям вообще свойственно ожидание чего-то нового, неведомого, необыкновенного. В ожидании рождаются большие надежды, красивые, как сказка, удивительные, как быль.
Сергей Кондратьевич шел не спеша, смотрел в лица прохожих, не замечая их: все мелькало чем-то бессвязным, отрывочным - люди, такси, дома, поздние хризантемы на сквере, желтые ясени и еще зеленые тополя, медвяно-терпкий запах резеды и огоньки светофоров. И облака над горизонтом, ленивые, слегка нарумяненные; и бойкие, галдящие о чем-то своем воробьи на старой, золотистой липе; и мысли, бегущие со всех сторон и снова улетающие в разные стороны. Он отдыхал, и думы нисколько не мешали ему. Напротив, без них было бы неестественно, непонятно, беспокойно и жутко. Это были добрые, покладистые мысли, ни к чему не обязывающие, ничего не требующие. И кружились они вокруг одного - Бородинского поля, и о чем бы ни думал Сергей Кондратьевич: о Каурове или о своем внуке Коле - замечательных и умных представителях молодого поколения, о сожженном молоте в кузнечном, о новом секретаре парткома, который начал на заводе свою работу с организации сегодняшней экскурсии, - перед ним стояло среди осенних перелесков поле, увенчанное памятниками ратной славы, и крылатые слова, вырубленные в граните: "Доблесть родителей - наследие детей". Слова эти, прочитанные там, на поле, накрепко врезались в память, огненными буквами сияли в сердце, от них несло теплом, ясной уверенностью и чем-то бесконечным, неувядаемым. В конце концов, человек умирает: в ратном ли бою, как те, на Бородинском поле, или у себя дома, скошенный неизлечимым недугом, как тесть секретаря парткома. Но живет народ, и, если у этого народа есть высокая цель, ясный идеал, убежденная вера в свою правоту, если у народа есть крылатая мечта и сильные, умные люди, претворяющие мечту в жизнь, такой народ бессмертен и непобедим.
Жизнь - сражение, постоянное, нелегкое. Иногда с переменным успехом. Жизнь - это тоже поле битвы, независимо от того, гремит артиллерийская канонада или вместо нее кто-то, одержимый бредовыми идеями своей исключительности и превосходства, заполняет эфир и газетные полосы тлетворным ядом лицемерия, клеветы, человеконенавистничества.
Вот такие думы навеяло на Сергея Кондратьевича Лугова Бородинское поле.
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЕМЕЛЬЯН ГЛЕБОВ
Отец Мусы, политрук пограничной заставы Махмуд Мухтасипов, погиб в неравном бою с фашистами в первый день войны - 22 июня 1941 года. Отец Димы, Максим Иванович Братишка, начавший войну на одном с Мухтасиповым участке границы, прошел большой путь от лейтенанта-летчика до генерала и теперь занимает важный пост в Вооруженных Силах страны. Муса родился в огненном девятьсот сорок первом. Дима - годом раньше. Отцы не знали друг друга, но вместе проливали кровь свою в священной битве. Сыновья встретились и познакомились совсем случайно, и дружба их скреплена не кровью, а коньяком в ресторанах Москвы.
Вот и сейчас они сидят за одним столиком в большом сумрачном зале ресторана "Метрополь" под высоким куполом витражного потолка и пьют коньяк, закусывая тонкими дольками лимона: на большее денег не хватило. Изредка они бросают полные презрительного равнодушия взгляды на танцующие вокруг фонтана пары и лениво роняют полусонные слова.
Белобрысый, стройный Дима (или просто Дин) одет в темный дорогой костюм и белоснежную нейлоновую сорочку с модным заграничным галстуком. На ногах - черные остроносые мокасины и пестрые эластичные носки. Мягкие, с шелковистым отливом волосы аккуратно пострижены под польку, зачесаны назад и тщательно приглажены. Глубокие светло-голубые глаза полны меланхолии и грусти. Ему всего двадцать один год, а на его бледном лице лежит печать усталости, будто юноша уже успел побывать во льдах Антарктиды, плавал на атомной подводной лодке к Северному полюсу, написал "Хождение по мукам" и, может быть (пока это глубокая тайна), фотографировал обратную сторону Луны с космического корабля. Словом, изведал все в жизни - любил, страдал и, все познав, не то чтобы разочаровался, а просто устал. Он ничем не напоминает стилягу-тунеядца или преуспевающего модника-пижона, заполнявших собой в шестидесятые годы проспекты и рестораны крупных городов, туристские базы, дома отдыха, страницы "Крокодила" и витрины "комсомольских прожекторов". Он не то, что его приятель Муса, или Мусик-Хол (впоследствии просто Хол), наряженный в пестрый свитер грубой вязки, с постоянной нагловатой ухмылкой тщедушный субъект с остро торчащими лопатками, впалой грудью и мутными настороженными глазами профессионального бездельника. Его прическа, напоминающая лошадиную гриву, черной челкой спускается до самых бровей и закры