Из кабинета пошли в мастерскую, так сказать, в производственный цех, где Климов рассказал ребятам о работе мраморщика и гранитчика.
Здесь был особый мир, царство образов, обретших бессмертие. Огромный зал со стеклянной, тусклой от пыли крышей был похож на литейный цех. Только вместо станков здесь жили титаны, сотворенные рукой человека. Одни в глине, окруженные строительными лесами, вздымались ввысь метров на пять, другие, вырубленные в мраморе, стояли рядом.. Третьи, маленькие, в пластилине, свидетельствовали о мучительных поисках художника, о его беспокойной мысли и горячем сердце. "Какой титанический труд!" - подумал Глебов и вспомнил толстовские слова в бронзовой рамочке над письменным столом.
А Климов с радушием хозяина уже показывал гостям эскизы монументов, над которыми работал. Их было три: Ленину, Лермонтову и узникам, погибшим в фашистских концлагерях. Последний представлял собой глухую стену, иссеченную пулями; на стенах - выцарапанные надписи узников. Горельефы - на фоне стены.
- Мне хочется сказать, - заметил скульптор, - о тех безымянных наших братьях и сестрах, светлых и чистых людях, которые погибли в страшных муках лишь потому, что они были советскими людьми.
- Там были не только советские, - мельком напомнил Воздвиженский.
Климов, не обращая внимания на реплику, продолжал:
- Я хочу сделать памятник из самого твердого камня, чтобы он вечно напоминал потомкам, что в каждом из тех замученных фашистским зверьем жили Муса Джалиль и генерал Карбышев.
Спор разгорелся вокруг Лермонтова. Великий поэт был изображен в кавказской бурке, с обнаженной головой, стоящим на выступе утеса над пропастью. Глебову фигура поэта показалась впечатляющей: крыльями вздутая ветром бурка, вздыбленный, устремленный ввысь утес. Но Капарулина нашла, что все это скучно.
- Опять постамент, опять на нем же фигура. Было такое, наверное, сто раз, - скривила она губы, глядя мимо Климова. - И почему должен изображаться Лермонтов, а не Демон, предположим? И не шаблонно, как-нибудь так, ну хотя бы в духе Врубеля?
- Родненькая, не знаю вашего имени, - Климов коснулся руки Капарулиной, - вы предлагаете памятник Демону, притом не оригинальный, а врубелевский. А я делаю памятник Лермонтову для Москвы, о которой поэт сказал: "Москва, как много в этом звуке для сердца русского…" - И мягко заулыбался.
Настроенный миролюбиво, Петр Васильевич хотел спор перевести в шутку. И вообще от дискуссий с женщинами он в принципе уклонялся, поговаривая: "Да разве бабу переспоришь? Она черта заговорит". Капарулина, видно, неправильно поняла настроение хозяина, приняла его добродушие за слабость, продолжая в том же тоне:
- Но все же знают, что Лермонтов написал "Демона". Почему вы боитесь аллегорий, символов? Мне кажется, в скульптуре им самое место.
- Миленькая, ничего я не боюсь, даже Демона, будь он в каком угодно образе. Может, мне, в самом деле, вылепить вместо Лермонтова купца Калашникова или мальчика Мцыри, ловящего рукою молнию?
Артур Воздвиженский подхватил его мысль:
- А что?! Это великолепная идея! Мцыри на утесе ловит рукой молнию! Необычно, красиво, глубоко!
- Не обязательно Мцыри, - возразила Капарулина и поморщилась. - Можно в виде одинокого паруса.
- Лермонтов? В виде паруса? - серьезно переспросил Климов. И, помолчав, внезапно ответил: - Было время, когда некоторые архитекторы, увлекшись необычным, строили здания в виде трактора, дирижабля и несли черт знает еще какой вздор. - Он вздохнул, лицо его сделалось грустным. - Я за аллегорию, за символ, за что угодно, лишь бы это было понятно и приятно зрителю. Вы, наверно, помните памятник Вучетича в Берлине. Воин-освободитель держит в руке меч, расколов им фашистскую свастику и прижав к груди ребенка. Символ ведь, не так ли? А какая глубина мысли! И всем понятно. Всем. Или вот недавно я видел у Томского эскиз памятника революции 1905 года. Там все есть: аллегория и символ, но все подчинено грандиозной идее, выражено ярко и, я бы сказал, просто здорово. На мой взгляд, это лучшая работа Томского.
В углу стояло несколько гипсовых фигур, тонированных под бронзу.
У одной не было руки, у другой - носа, у солдата - сломан автомат. Глебов спросил Климова, где оригиналы этих произведений.
- Это и есть оригиналы, - ответил Петр Васильевич, остановившись возле поврежденных скульптур.
- Ну, а копии или как они называются? - допытывался Емельян.
Климов подождал, пока подойдут остальные, бродившие по всему залу. Когда его окружили плотным кольцом, он положил руку на гипсового солдата с отколотым носом:
- Вот, друзья, образец современного вандализма сторонников антиреализма и свободы творчества. Это давние мои работы, первых послевоенных лет. Отформовал я их в гипсе. Надо было бы отлить в бронзе, да руки не дошли. Стояли они у меня под навесом во дворе. Летом я уехал на стройки Сибири. Возвращаюсь и вижу в моем дворе доподлинный погром.
- При чем же тут противники реализма, не понимаю, - заметил поэт и передернул плечами. - Вероятно, какие-то пьяные хулиганы порезвились.
- Да, это, конечно, безыдейные хулиганы, - ухмыльнувшись, поддержала своего коллегу Капарулина. Утверждение Климова показалось ей неправдоподобным.
- Вы уверены?
- Абсолютно, - небрежно бросила Капарулина.
Климов обвел взглядом присутствующих. Посадов не выдержал:
- Да что тут доказывать, когда факт установлен милицией и известно, кто это сделал и зачем. - Он знал эту неприглядную историю.
Вандалов поймали, хотели судить, да Климов не стал связываться с подонками; поднимать шум, на который те и рассчитывали. После реплики Посадова он подчеркнул:
- Именно хулиганили идейные антиреалисты и жрецы свободы творчества. Так они понимают свободу.
- Свободу громил, - заметил маршал.
- Дай им волю, они начнут вот так же расправляться с неугодными им художниками, как расправились со скульптурой, - добавил Посадов. - Сожгут и Третьяковку…
- Да они уже и начали расправляться, правда, в печати, - на ходу бросил Климов, направляясь дальше: здесь было прохладно.
Воздвиженский задержал его:
- Может, вы имеете в виду статью Афанасьева?
- Многие статьи и в разных органах. В том числе и эту, - ответил Климов, уже на ходу. Он шел впереди размашисто и, как заметил Глебов, был слегка взвинчен. Благодушие и теплота исчезли, видно, разговор об изувеченной скульптуре задел в нем больное место. Он готов был не только защищаться, но и нападать.
Перемену в нем заметили многие, вполголоса возмущались:
- Какое хулиганство…
- Таких судить надо…
- И это в наше время!
- У него есть враги, - сказал не то сочувственно, не то желая объяснить поступок хулиганов, Маринин.
- Но есть и друзья. И их в тысячу раз больше, - буркнул маршал, и тогда Глебов заметил в сторону Маринина:
- Только посредственности не имеют недругов.
Хозяин провел их в гостиную, где горел камин, усадил и попросил Сашу распорядиться насчет кофе. Из гостиной дверь вела в библиотеку - небольшую квадратную комнату, без окон, заставленную книжными полками. Свет люстры с зелеными абажурами мягко падал на журнальный столик с лампой и стоявшее рядом с ним кресло.
В гостиной Воздвиженский решил вернуться к прерванному разговору и напомнил статью Макса Афанасьева, критиковавшего климовский проект памятника героям Курско-Орловской битвы.
- Афанасьев, конечно, увлекся, допустил известные перехлесты.
Тон у поэта солидный, взгляд снисходительный, поза независимая.
- Макс вообще в полемическом угаре бывает невменяем, - уныло вставила Капарулина.
- Ваш Макс Афанасьев, - хмуро прервал ее маршал густым басом, - негодяй и циник.
Что вы, товарищ маршал. Его фильм "Гибель батальона" обошел весь мир, - с прежней миной протянул поэт.
- А вы его спектакль "Трое в постели" смотрели? - продолжал маршал.
- Знаю я эту пьесу, - ответил Воздвиженский, покачивая головой и пожимая плечами.
- Ну и как вы ее находите? - взглянул на поэта маршал.
- Дело субъективное: одним нравится, другим нет.
- Я спрашиваю лично вас? - настаивал маршал, не сводя с поэта требующего взгляда.
По лицу Маринина пробежала тревога.
- Пьеса, несомненно, талантлива. За границей пользуется большим успехом, - ответил поэт и потупился.
- Когда там хвалят нас, я всегда вспоминаю высказывание, кого вы думаете? - маршал смотрел теперь уже не на поэта, который его больше не интересовал, а на Посадова и Климова.
- Бебеля, - ответил Петр Васильевич.
- Нет, - возразил маршал, - не угадали. Крылова, нашего дедушку Крылова. Задолго до Бебеля Иван Андреевич сказал: "Кого нам хвалит враг, в том, верно, проку нет".
- Но ведь "там", как вы говорите, живут не одни же наши враги. Один мой друг рассказывал мне, что Арагон, например, защищает абстрактное искусство, - обронила Капарулина, глядя в камин и потирая над огнем бескровные пальцы.
- Не знаю, что вам рассказывал ваш друг и какое искусство защищает Арагон. Но я убежден, что настоящие коммунисты борются за искусство социалистического реализма, потому что это искусство трудящихся, потому что оно выражает светлые идеалы человечества. Оно возвышает и облагораживает человека, а не притупляет его, не сводит его до животного. И те, кто ненавидят реализм, те, как правило, ненавидят и социализм, - сказал Климов.
- О, это весьма и весьма любопытно, - оживился Маринин. - Ставить знак равенства между реализмом и социализмом! Черт знает что! Ведь так и до абсурда можно договориться!
Хозяин дома не стал отвечать директору Дома культуры. И Алик Маринин, увлекшись, продолжал:
- Ведь это в корне неверно, дорогие товарищи. Так можно обвинить всю нашу молодежь, которая ищет, иногда заблуждается, в бог знает каких грехах: в ненависти к социализму.
Тут не удержался Глебов. Он поднялся, извинился перед хозяином и, волнуясь, повернулся к Маринину.
- Конечно, ошибки в молодости естественны. Но зачем же обобщать? Кто вам сказал, Александр Александрович, что вся наша молодежь ненавидит реализм, не принимает его? Кто? Давайте спросим. Вот перед вами ее представители.