И знаете, чем все это кончилось? Я спросила, хватит ли его на то, чтобы прийти к нам в дом, познакомиться с моей семьей и посмотреть, не переменит ли он после этого свою позицию. Он принял приглашение — а что ему оставалось? И в воскресенье... Не могу, не могу я говорить об этом! Почему вы заставляете меня об этом говорить? Оставьте вы меня в покое!
Простите. Постарайтесь понять, мне-то сейчас каково. Да нет, ничего, все в порядке. Нормально все, совершенно нормально. Мы говорили, как он впервые пришел к нам домой.
Я всех предупредила о его приходе, и все очень мило к этому отнеслись. Дома были и отец, и мать, и Марго, моя старшая сестра, которая сейчас на курсах хорошего тона в Швейцарии. Если бы жизнь пошла по-другому, быть бы и мне там сейчас вместе с ней. Большая радость!
Мон явился около пяти, мы все расселись на лужайке перед домом, отец налил Мону выпить, мать подала закуски и стала расспрашивать о семье. Мон рассказал, что его отец работал на фабрике, пока не получил производственную травму, а теперь никак не найдет себе место. Мать берет белье в стирку, старший брат — таксист, в доме еще пятеро малышей. Семья самовольно построила себе хибару в Тондо44, Мон тоже работает на такси, зарабатывает себе на учебу в колледже.
Отвечая на расспросы, Мон опять начал горячиться, но теперь я предоставила отцу возможность спорить с ним, а сама сидела и слушала их споры о сложившемся положении дел, о социальной справедливости, о коммунизме, о частной собственности, о движении протеста.
Отец был полон сочувствия, он вел себя до того корректно, что я возгордилась им. Я считала, что доказала Мону свою правоту: человек не обязательно мерзавец только оттого, что богат. Отец предложил устроить на работу отца Мона и его старшего брата тоже. А мать сказала, что приготовила чек для нуждающейся семьи, так почему бы не передать чек матери Мона с ее пятью малышами.
Но Мон объявил, что его неправильно поняли, — дело не в его семействе, а в социальной системе, допускающей, чтобы меньшинство имело все, что душе угодно, когда у большинства нет ничего.
Мон будто даже обиделся и стал поспешно прощаться. Я пошла провожать его до ворот, стараясь быть с ним помягче, и, когда мы прощались, он уже опять .улыбался.
Возвращаясь на лужайку, я услышала разговор.
— А я думала, у него на голове рога, — говорила Марго.
— Ну я-то ожидала, что он о двух головах, — засмеялась мать.
— Помяните мое слово, — сказал отец, — молодой человек вернется. Так что, дорогая, держи свой чек наготове.
— Ох, знаю, — вздохнула мать. — Все они одинаковые. Сколько я их, таких, встречала! Сначала задирают нос, а потом приползают на коленях.
— Не умеют они ценить добро, которое им делаешь, — сказал отец. — Что бедные стоят за бедных, это логично. Но когда состоятельные люди, которым нет в этом никакой нужды, сил своих не жалея, хлопочут за бедных — это больше чем простая справедливость. А они еще твердят нам о социальной справедливости!
Я слушала, о чем говорят мои родные, и понимала, что уже никогда не смогу относиться с уважением ни к кому из них. Рассуждения Мона во время наших двух встреч не убедили меня в порочности общества. В этом убедила меня собственная семья, когда я услышала разговор на лужайке в воскресных сумерках. Я поняла, что уже нахожусь по другую сторону баррикад.
Ну правда же, я в полном порядке, дайте мне досказать. Мне надо выговориться. После того воскресенья я больше всего боялась, что Мон снова придет. Если он явится — выйдет, что отец прав. А уж тогда мне совсем не во что будет верить.
Поэтому после того воскресенья я каждый день молилась — молилась, чтоб он не пришел. Каждый день я о нем думала — в надежде, что никогда его больше не увижу.
Так что можете себе представить, как скверно стало у меня на душе, когда чуть больше чем через неделю я застала его на нашей лужайке.
Я холодно смотрела на него, пока горничная не оставила нас вдвоем.
— Вернулся, значит, — сказала я.
— А что делать, — ответил Мон.
— Матери нет дома. Ничего, я знаю, куда она положила чек.
— Какой еще чек? — удивился он.
— Который она обещала. Ты же за чеком вернулся?
— Спятила! За тобой я вернулся!
— За мной?!
— За тобой. Я с того воскресенья только о тебе и думал. Кажется, я в тебя влюбился. Нет, точно: я тебя люблю.
— Ты что, чокнулся?!
— В жизни не был нормальней, чем сейчас. И я делаю тебе предложение: бросай все это и пойдем со мной. Куда — сама знаешь, я могу забрать тебя только в трущобы Тондо. Зато я знаю, что, если я тебя позову, ты пойдешь со мной. Я уверен в этом, как ни в чем и никогда!
И знаете, пока я стояла разинув рот, я вдруг поняла, что он прав. Все время я молилась, чтоб он не приходил, а надеялась я как раз на это — что придет и позовет с собой.
Я — вот просто так — протянула ему руку, и мы ушли. Его такси стояло перед домом. Мы сели и уехали в Тондо. Сначала мы поселились с его семьей, а потом его отец и брат помогли нам соорудить отдельную хибару. Эта хибара и стала моим домом на год — на год моей жизни!
Господи, не карай меня за это счастье!
Что? Как повела себя моя семья? Ну конечно же, меня старались вернуть домой. Прямо на другое утро они разыскали меня в Тондо. О, держались они мило и обходительно, как всегда. Мать чуточку посмеялась над тем, что она назвала моей «маленькой эскападой», а отец сказал, даю честное слово, что я тебя не отшлепаю, когда мы вернемся домой.
— Куда это — домой? — спросила я. — Я дома. Здесь мой дом.— Я им объяснила, что Мон — мой муж, а его семья теперь моя семья.
Мать улыбнулась, ну такой терпеливой улыбкой, и спросила, как может Мон быть моим мужем, если мы не венчаны, а обвенчаться нам нельзя без родительского согласия. Поскольку и Мон, и я, мы оба, несовершеннолетние.
— Человек, которого я люблю, — мой муж, — сказала я матери. — Раз я люблю Мона, значит, он мой муж.
Хоть бы мы сто раз повенчались, он от этого не станет мне мужем больше, чем сейчас.
Отец рассмеялся, ну таким естественным смехом, и сказал, что Мона можно арестовать за похищение и изнасилование.
— Тогда придется тебе сделать так, чтобы меня тоже арестовали, — заявила я, — потому что я все равно пойду за Моном, куда бы его ни забрали. В тюрьму так в тюрьму. Все газеты напишут, что ваша дочь, ученица школы Ледимаунт, сидит в тюрьме! Вы ведь сами не захотите скандала.
Это их немного вывело из себя.
Мать обвела взглядом халупу и решила:
— Даю тебе неделю, моя девочка. Неделька в этом свинарнике, стирка собственными руками, и ты как миленькая прибежишь домой.
Я так глянула на них, что им пришлось убраться.
А Мон все это время стоял рядом. Они на него смотрели, они ему улыбались, но ни разу не обратились к нему. Я знала, что Мон для них просто не существует как человек. Он — нечто неодушевленное, некое неудобство, абстракция. Мон — просто бедняк, или человек из народа, или молодой радикал, или коммунист. Для людей с деньгами те, у кого денег нет, не люди.
Когда мои родители отбыли, Мон спросил, уверена ли я, что не хочу вернуться к ним.
— Уверена, как ни в чем и никогда! — ответила я со смехом, стараясь воспроизвести интонацию, с которой он произнес эти слова.
— Они могут оказаться правы, — сказал Мон. — Неделя в этом «свинарнике», и тебя затошнит.
— Ну так дай мне эту неделю, — попросила я. — Испытай меня этой неделей. Если через неделю затошнит — никто ни на кого не в обиде. Но если неделя пройдет, а я захочу остаться, тогда, друг, тебе придется на мне жениться.
— Как мы можем пожениться, — простонал Мон, — когда ты отлично знаешь, что они никогда не дадут согласия.
— А почему нам не подождать неделю? — спросила я.
Я теперь знаю, что в эту неделю Мону предложили тридцать тысяч песо за то, чтобы он оставил меня и уехал за границу. Сам Мон не сказал мне, что его пытались подкупить. Но я знаю, что он чуть не врезал адвокату по морде, отцовскому адвокату, подосланному для переговоров. Всю неделю Мон старался вести себя так, чтобы не повлиять на мое решение. Поэтому и про тридцать тысяч он не рассказал. В ту неделю мы по-настоящему поняли, как мы любим друг друга. Нам даже не нужно было быть вместе, чтобы чувствовать, что мы вместе. Не знаю, вы понимаете, о чем я?
Через неделю я позвонила матери.
— Послушай, — сказала я ей. — Ты мне дала неделю, эта неделя прошла, и я теперь совершенно уверена, что хочу остаться с Моном навсегда. Так, может быть, вы согласитесь на свадьбу?
— Иди к черту, моя девочка, — ответила мать.
Вечером я заявила Мону:
— Вот что, друг, испытательный срок прошел, я здесь с тобой и влюблена в тебя по уши. Раз ты обещал, ты должен на мне жениться и сделать меня порядочной женщиной.
Мон спросил, как мы поженимся, если мои родители уперлись намертво.
— Пошли со мной, друг! — сказала я.
В конце переулка, где мы жили, была часовня. Туда я и привела Мона. Он не верил в бога, но я все равно заставила его преклонить колени перед алтарем, взять меня за руку и сказать, что он берет меня в жены, отныне и навек: на радость, на горе, богатство и бедность, что в болезни и во здравии будет он любить, беречь меня, пока смерть нас не разлучит.
Боже, боже милосердный, нет! Нет же, нет, нет, нет! Вы должны меня извинить. Ах, так, слезы! Ну нет, это слезы счастья, потому что мы были так счастливы. Как это вышло? Без денег, без хорошего дома, без красивой свадьбы, без груды подарков, без родительского умиления — безо всего, что мне когда-то казалось обязательным для семейного счастья. А тут — ни подвенечного туалета от Валери, ни элегантных нарядов из Парижа. Я должна бы чувствовать себя совсем, ну совсем обездоленной! А я была счастлива, безоглядно и взахлеб! Это и есть любовь. «Любовь — это способность быть счастливым даже в несчастье». Так Мон сказал.