Я стояла у двери и как ни в чем не бывало глядела на Анфису, даже ухитрилась выдавить подобие улыбки.
Она тоже сдержанно улыбнулась и проговорила:
– Богатой будешь. Мы как раз о тебе говорим.
– Обо мне? – Я сделала удивленные глаза.
– Да. О том, что ты безответственно относишься к своим талантам, тратишь время впустую. Тебе необходимо взглянуть на себя со стороны.
Я бросила беглый взгляд на Толика. Тот сидел, сложив руки на груди, недобро прищурившись. Очевидно, не так уж мирно они с Анфисой беседовали, как могло показаться поначалу.
– Что такого я делаю? – нахально спросила я.
– Не надо, – попросила Анфиса мягко. – Не разговаривай со мной в таком тоне.
– В каком?
Она встала из из-за стола. На секунду наши взгляды скрестились, как мушкетерские шпаги. Ее лицо дернулось, точно от боли.
– Дура! – Голос Анфисы прозвучал непривычно резко и даже грубо. – Самая настоящая дура. Бог дал тебе блестящие мозги и цепкую память, и для чего ты используешь все это? Для кого? Посмотри! – Она, не оборачиваясь, кивнула в сторону Толика. – Посмотри хорошенько! Знаешь, кто ты для него?
– Друг, – сказала я тихо, но твердо.
– А! – Анфиса безнадежно махнула рукой и быстро направилась к двери. Поравнявшись со мной, она приостановилась, будто раздумывая, не уволочь ли меня отсюда силком, коротко качнула головой и вышла за порог.
Мы с Толиком какое-то время молчали, исподлобья глядя друг на друга. Потом он усмехнулся:
– А эта камбала тебя здорово любит.
Я в который раз подивилась его способности выдумывать всем и вся язвительные, но меткие и подходящие прозвища. В Анфисе действительно было что-то от камбалы – может быть, в сухости черт, в прическе, всегда гладкой, разделенной аккуратным прямым пробором, в тонких, поджатых губах.
– У нее погибла дочка, – проговорила я негромко, стараясь объяснить Толику неуемное Анфисино рвение.
– И тебе ее жаль. – Он не спросил, а подтвердил, неодобрительно нахмурив брови.
Я неуверенно кивнула:
– Жаль.
– Думаешь, это самое страшное, что случается в жизни? – Толик смотрел на меня странно, как никогда раньше: очень пристально, пристрастно, словно чего-то ожидая.
– Я… не знаю.
Я действительно не знала. В моей жизни довольно было всяких ужасов: пьяная полусумасшедшая мать, голод и холод раннего детства, болезнь, страх, вечное одиночество. Однако, глядя на Толика, я вдруг почувствовала, что есть что-то еще, гораздо более тяжкое и невыносимое, чем все то, о чем я сейчас подумала.
Ладони мои стали холодными и влажными от волнения. Я интуитивно угадала, что Толик готов рассказать мне о себе что-то важное, тайное, то, о чем он, скорее всего, не говорил никому. Он хочет этого, но колеблется.
Я поняла, что должна помочь ему начать, сделать первый шаг. Но как?
Я подошла ближе, пока не оказалась совсем рядом с его креслом. Мне хотелось обнять Толика, как тогда, в вечер нашего знакомства, но я не решалась. Просто стояла и преданно смотрела в его глаза.
– Скажи, Василек, почему ты здесь? Ты ведь почти здорова, а тебя не забирают даже на выходные и каникулы. Есть у тебя кто-нибудь – мать, отец, бабка, на худой конец?
Я сглотнула и проговорила:
– Нет.
– Никого? – переспросил Толик недоверчиво.
– Моих родителей лишили прав. За пьянство.
Он кивнул с готовностью, будто только и ожидал этих слов.
– Ну правильно. Так я и думал. Все вы здесь одинаковы, оттого и придурки.
Я приняла его оскорбление как должное: уже привыкла считать себя глупой по сравнению с ним, а всех интернатских – тем более. Из тех, кого я знала, может быть, только Влад хоть сколько-нибудь приближался к Толику по своему развитию, употреблял такие же мудреные взрослые слова, обладал зрелой выдержанностью. Но Влад все равно выглядел в моих глазах обыкновенным мальчишкой, в то время как Толик казался существом высшего порядка, таинственным и недоступным.
Я терпеливо ждала, к чему он клонит, но Толик больше ничего не говорил, задумчиво разглядывая подлокотник кресла. Тогда я спросила, набравшись храбрости:
– А ты? Почему ты здесь?
Он криво усмехнулся.
– Тебе действительно интересно?
Я тихонько кивнула.
– Ладно, слушай. Только не задавай своих вечных идиотских вопросов – они меня жутко раздражают.
– Не буду, – пообещала я кротко.
Толик откинулся назад и положил обе руки на подлокотники коляски.
– В отличие от тебя, Василек, у меня были родители. Замечательные, о которых можно только мечтать. Да что были – они и сейчас есть.
– Где? – против воли вырвалось у меня.
Он глянул с недовольством и ответил коротко и сухо:
– В тюрьме.
У меня захватило дыхание. В тюрьме? Оба? И мать, и отец? Но почему, за что?
– Оба в тюрьме, – подтвердил Толик, будто услышав мой невысказанный вопрос. – Они занимались бизнесом, открыли свою фармацевтическую фирму. Дела шли неплохо, у нас все было: хорошая квартира, тачка, шмотки, еда. Я учился в английской спецшколе, занимался теннисом.
– Ты… мог ходить? – шепотом спросила я, дрожа от зреющей внутри смутной догадки.
– А то нет! – бросил он зло. – Ты что, думаешь, я от рождения такой… – Толик не договорил, кинув уничтожающий взгляд на неподвижные ноги. Потом приказал: – Все, молчи, или я тебя выгоню к чертовой бабушке.
Я присела перед коляской на корточки, не отрывая глаз от его лица, бледного, с напрягшимися скулами. Он успокоился немного и продолжил:
– Как-то один из отцовых приятелей предложил ему купить оптом партию дорогого импортного лекарства, якобы привезенного из Индии. Лекарство можно было легко сбыть прямо в больницы, оно здорово помогало после тяжелых операций. Родители подумали и согласились. Зря, как потом выяснилось: вся партия оказалась просроченной, да и вообще, скорее всего, произведена была не в Индии, а в каком-нибудь подпольном цеху у нас, в России. – Толик сделал паузу, достал из-под подушки пачку сигарет и закурил. Я вскочила и привычным жестом распахнула форточку, чтобы прогнать из палаты табачный дух.
– Да сядь ты, не мельтеши! – рассердился Толик. Я послушно вернулась на место, слегка ежась от морозного ветерка. – Ты хоть что-нибудь понимаешь из того, что я тебе говорю? – Он поглядел на меня с сомнением.
– Все, – подтвердила я с жаром.
– Ну конечно. – В его голосе прозвучала насмешка. – Ладно. Когда спохватились, было поздно. Отец отвалил за партию огромные деньги, по сути, они оказались выброшенными на помойку. Приятель благополучно смылся за границу, спрашивать было не с кого. И в это время позвонили из детской больницы. Они ждали лекарства, у них с отцом была договоренность о сотрудничестве. Какой черт его тогда попутал, не знаю. – Толик опустил голову, его пальцы нервно забарабанили по подлокотнику. – В общем… они с матерью решили рискнуть. Мол, ничего такого не случится, даже если лекарство имеет липовую лицензию. В худшем случае будет не столь эффективно. – Голос Толика становился все более хриплым, его будто что-то душило, не давало говорить членораздельно и внятно. Я отчетливо видела, каких усилий ему стоит эта исповедь. Я боялась не то что шевельнуться, даже вздохнуть.
– Этот болван, главврач! Он мог потребовать проверки сертификатов, заподозрить, что его хотят надуть. Но он ничего не сделал. Отец и мать поставляли для него товар не в первый раз, и он абсолютно доверял им. Купил часть партии и, не раздумывая, снабдил им отделение. – Толик поднял лицо и поглядел на меня с тоской, такой лютой и безысходной, что мороз продрал по коже. В этот момент я поняла: с ним действительно случилось нечто более страшное, чем могло представить мое воображение.
– Я был в школе. Уроки закончились, как всегда, ровно в два. Вечером, в пять, наш класс собирался на «Огонек» – четверть подошла к концу, близился Новый год. Я и двое моих друзей решили заскочить к нам домой, выбрать подходящую музыку для дискотеки: у меня полно было кассет с классными записями.
Утром, уходя, я не захватил ключ – мать обещала, что весь день будет дома. Но когда я позвонил, никто не открыл. Я решил, что мать просто вышла на минутку и сейчас вернется. Она знала, что ключей у меня нет, и никогда не подводила.
Мы ждали полчаса, сорок минут – мать все не возвращалась. Друзья хотели уйти, я их остановил. Почему-то мне стало тревожно, хотя я никогда особо не волновался за родителей. Они могли внезапно сорваться посреди ночи, уехать по своим делам, оставить меня одного.
Я вновь принялся звонить, затем стучать. Меня не покидало ощущение, что мать дома и с ней что-то случилось. Кошмарное, непоправимое.
Один из моих приятелей занимался тяжелой атлетикой. Я уговорил его помочь мне высадить дверь. Мы вломились в квартиру.
Мать сидела на полу, между прихожей и комнатой, привалившись спиной к дверному косяку. Голова ее была запрокинута, глаза закрыты. Рядом стояла пустая бутылка из-под коньяка. Абсолютно пустая!
Друзья у меня за спиной начали шушукаться и сдержанно хихикать. А я не знал, что подумать: никогда в жизни не видел мать пьяной. Особенно такой! Напившейся до полного бесчувствия.
На всякий случай я пощупал ее пульс, убедился, что она дышит. Потом поднял бутылку и выкинул в мусорное ведро.
Ребята спросили, пойду ли я на дискотеку. Я ответил, что позже и один. Они ушли.
Я набрал номер отцова офиса, но к телефону никто не подходил. Тогда я попытался привести в чувство мать: брызгал на нее водой, лупил по щекам.
Наконец она открыла глаза. Посмотрела на меня сумасшедшим взглядом и произнесла громко и внятно:
– Они умерли.
– Кто? – не понял я, решив, что мать бредит спьяну.
– Дети. – Она осторожно пошевелила затекшими плечами, поморщилась от боли и вдруг рассмеялась. Звонко, на всю комнату. – Чего ты не понимаешь? Они все умерли. Четыре палаты, девять человек.
Мне захотелось зажмуриться и заткнуть уши, чтобы не видеть ее жуткого оплывшего лица и не слышать этого дьявольского смеха.