Я подняла голову и увидела перед своим носом вырезанную на деревянных досках надпись «Я люблю Василису Демину». Кажется, раньше ее тут не было. Или я ее не замечала?
Интересно, кто это портит скамейки перочинным ножичком?
…Рядом кто-то негромко кашлянул. Я скосила глаза: у скамейки стоял Игнат.
– Тебе что?
– Мне лично ничего, – произнес он мягко, – а вот Толик просил передать, чтобы ты поднялась.
– А сразу сказать, чтобы я не уходила, он не мог? – Я почувствовала злость и попыталась разжечь ее как можно сильней. Хватит быть девочкой на побегушках, надо наконец вспомнить о собственной гордости!
Игнат усмехнулся.
– Не знаю. Разбирайтесь сами. Он сказал, что это очень серьезно.
– Что серьезно? – не поняла я.
– То, о чем он хочет с тобой поговорить.
Всю мою злость как ветром сдуло. Я вскочила со скамейки и понеслась к корпусу. Я еще не знала, что услышу от Толика, но почему-то надеялась: это будут слова признания. Я нужна ему, он тосковал без меня…
Толик по-прежнему сидел на кровати в глубокой задумчивости. Увидев меня, он ожил и кивнул на стул.
– Сядь, Василек. Прости, что заставил тебя бегать туда-сюда.
– Ничего, – проговорила я, слегка задыхаясь от быстрой ходьбы. – Ты что-то хотел мне сказать?
– Да. Подошла очередь на операцию. – Он поглядел на меня в упор. Я почувствовала, как перехватывает горло.
– Когда? – Голос был чужим, я не узнавала его.
– Ближе к Новому году. Где-нибудь в конце декабря. – Толик опустил глаза и замолчал.
Молчала и я. Это было потрясением, шоком, такого я не ожидала.
Толик сам, когда-то давно, убедил меня, что шансов вновь начать ходить у него практически нет. Я хорошо помнила его слова о том, что операцию надо ждать много лет, да еще неизвестно, поможет ли она. Мы никогда не обсуждали, что будет, если его все-таки прооперируют, и успешно.
– Ты… рад? – спросила я наконец.
– Не знаю. – Он пожал плечами. – Не могу сказать точно. С одной стороны, конечно, рад. А с другой… – Толик махнул рукой, лицо его стало напряженным и пасмурным.
– Тебе страшно? – догадалась я.
– Страшно, – сознался он. – Что, если ничего не выйдет? Тогда я инвалид на всю оставшуюся жизнь.
Толик поглядел на меня беспомощно и испуганно, точно ребенок, который заблудился и не знает, куда ему идти. Я почувствовала, как мне передается его страх, и выругала себя.
Вот сейчас-то уж точно не время распускать нюни. Нужно быть сильней, чем Толик, во сто крат.
– Почему должно не выйти? – тихо проговорила я. – Нужно просто верить, и все будет в порядке.
– Ты так считаешь? – произнес он с надеждой.
– Да, я так считаю.
Толик взял меня за руку.
– Василек, ты одна меня понимаешь.
– А Игнат? – невольно вырвалось у меня.
– Что Игнат? – удивился он.
– Ты теперь… доверяешь ему так же, как мне?
– Вот дуреха, – Толик впервые за все время улыбнулся, – при чем тут Игнат? Просто одному скучно, а он неплохой парень. Толковый, с ним поболтать можно.
– А со мной что, нельзя? – ревниво полюбопытствовала я.
– И с тобой можно. – Толик вздохнул и сжал мою руку сильнее. – Только мне больше нравится, когда мы с тобой не болтовней занимаемся, а… – Он выразительно поглядел мне в глаза.
– Я боюсь, – прошептала я, придвигая стул ближе к нему. – Вдруг кто-нибудь войдет.
– Плевать. Мы же целую вечность не виделись. Иди сюда. – Другая его рука обхватила меня за талию.
Я подумала, что именно об этом мечтала долгими бессонными больничными ночами.
…Страх исчез. Мы были самыми близкими друг другу существами, казалось, в нас обоих бьется единое сердце, заставляя одновременно делать вдох и выдох…
– Василек, – произнес Толик, касаясь губами моего виска, – я буду ходить. Я верю.
– Ты будешь ходить, – эхом повторила я.
– Как же это здорово – передвигаться на своих ногах и ни от кого не зависеть. Ни от кого! – Толик мечтательно улыбнулся.
Во мне вдруг шевельнулось недоброе, тяжкое предчувствие, мелькнуло и тотчас же пропало. Я не успела толком понять, что меня встревожило, и постаралась отключиться от плохих мыслей.
– Толик! Ты меня любишь?
– Опять ты о своей дурацкой любви! – Он изобразил на лице недовольство, но я видела, что на самом деле ему весело. – Нет ее, Василек. Понимаешь, нет! Это все ваши женские штучки.
– А что есть? – тупо спросила я.
– Страсть есть. Влечение. Инстинкт, как у животных.
– Но мы же не животные!
– Ты так считаешь? – Он усмехнулся. – Человек, Василек, самый больший хищник из всех зверей. И самый опасный. Опаснее льва. Ты представить не можешь, что дремлет внутри каждого из нас. – Глаза Толика сощурились, подбородок напрягся. Он стал действительно похож на дикого зверя, но не на льва, а скорее на леопарда, приготовившегося к прыжку.
Я невольно отодвинулась. Толик засмеялся.
– Что, испугалась? То-то. Не будешь больше доставать меня болтовней о любви. И вообще, Василек, дуй-ка ты к себе, пока Игнат не вернулся.
Все изменилось. Толик в ожидании операции стал относиться ко мне с нежностью и лаской, но видеться нам стало гораздо трудней.
Марина Ивановна, закрывшая глаза на мой проступок и разрешившая остаться в интернате, наказала Анфисе и Жанне следить за мной неусыпно. Днем они не выпускали меня из поля зрения, ночами же нам мешал Игнат, тихо храпевший на соседней койке.
Все-таки нам удавалось встречаться – тайком, урывками, постоянно опасаясь преследования и разоблачения. Это придавало ощущениям особую остроту и пикантность, разжигая в каждом из нас воистину неуемное желание.
Так пролетело лето. Наступил сентябрь, и из райцентра на мое имя пришла бумага, в которой сообщалось, что я заняла на олимпиаде третье место и награждаюсь правом бесплатно заниматься на заочных курсах Московского университета, как только мне исполнится пятнадцать.
Я читала письмо одновременно со смехом и грустью. Мне вспоминалось, как я решала задания – автоматически, машинально, имея в запасе менее часа времени. Если бы я воспользовалась для этого всеми отведенными тремя часами, то наверняка оказалась бы победительницей и со следующего года могла бы учиться в Москве.
Герман Львович и Анфиса, однако, очень радовались моему успеху и считали меня без пяти минут студенткой.
Меж тем до операции оставалось чуть больше двух месяцев. Счет пошел на недели, а потом на дни.
Все чаще ночами я стала просыпаться и холодеть от мысли: что будет, если Толик умрет? Как я стану жить без него?
Видимо, его тоже беспокоили дурные предчувствия. Он стал замкнутым, мрачным, часами сидел неподвижно, не меняя положения, уставившись в одну точку.
Первого декабря утром я встретила в коридоре Жанну. Вид у нее был странный: загадочный и одновременно возбужденный.
– Забирают твоего Волкова, – сообщила она с места в карьер.
– Куда забирают? – не поняла я.
– В больницу, куда ж еще. Оперировать будут.
Мне показалось, я ослышалась.
– Но ведь рано еще. Обещали в конце декабря.
– Значит, передумали, – спокойно проговорила Жанна. – Вчера Марине Ивановне звонили из больницы: сегодня вечером нужно быть в Москве.
У меня потемнело в глазах. Я сорвалась с места и понеслась на третий этаж.
– Куда? – вслед мне крикнула Жанна. – К нему нельзя! Там Марина Ивановна.
Но я не останавливалась. Пулей добежав до дверей третьей палаты, я заглянула внутрь.
Комната была полна народу. Здесь была и Марина Ивановна, и медсестра Лена, и еще несколько воспитательниц. Все они что-то делали, суетились, складывали вещи.
Сам Толик сидел в своем кресле у окна. Лицо его было белым как мел, но абсолютно спокойным.
– Тебя еще тут не хватало. – Марина Ивановна поглядела в мою сторону и недовольно поморщилась. – Не видишь, все заняты! Ступай к себе.
Я сделала вид, что не слышу ее слов. Подошла к коляске, положила руки на плечи Толику. Он посмотрел на меня и произнес очень тихо, едва слышно:
– Там, в тумбочке, книжки хорошие. Если что – бабке моей не отдавай, возьми себе. Поняла?
Я в ужасе покачала головой. Слова «если что» буквально парализовали меня, повергли в шок. Толик как бы прощался со мной, вполне допуская мысль, что больше мы не увидимся.
В дверях показался Геннадий Георгиевич.
– Пора, – проговорил он мягко, – машина во дворе.
– Да, мы уже готовы. – Марина Ивановна мельком оглядела палату. – Присядем на дорожку, а то не будет удачи. – Она опустилась на край кровати. За ней сели все остальные. Только я продолжала стоять ни жива ни мертва, вцепившись в Толика, с трудом понимая, что происходит вокруг.
– Сядь, Василиса! – строго приказала Марина Ивановна. – И не строй из себя Кончиту. Вы все тут больные, в той или иной мере, каждый нуждается в лечении и имеет свой шанс на выздоровление. Поэтому прекрати истерику и веди себя достойно.
Ко мне подошла Лена, ласково обняла и отвела в сторону. Я села на стул рядом с Игнатом – тот тоже все это время находился в палате.
– Все. Теперь встаем. – Марина Ивановна стремительно зашагала к дверям. Соня и Лена повезли коляску. На пороге их ждал Геннадий Георгиевич.
Я сидела и смотрела, как коляску провозят через дверной проем.
– Не плачь, не надо, – произнес над моим ухом Игнат.
Я с удивлением провела рукой по щеке. Разве я плачу?
Ладонь была мокрой, будто ее сунули под кран.
– Его вылечат, – сказал Игнат, – вот увидишь. Он будет ходить не хуже нас с тобой.
Я кивнула, продолжая глядеть на дверь, за которой скрылся Толик.
– Возьми, – Игнат протянул мне полотенце, – вытрись. Ты очень красивая девчонка, а от слез красота может исчезнуть. Толик вернется и тебя разлюбит.
– Он не любит меня, – севшим голосом прошептала я.
– Любит, – уверенно произнес Игнат. Подумал чуть-чуть и добавил: – По-своему, конечно.
Толика прооперировали уже через неделю. Я узнала об этом от сердобольной Жанны – Марина Ивановна наотрез отказывалась разговаривать со мной о том, что творится в больнице.