– Прости, мамань.
– Кончай ныть. А теперь дай мне это и проваливай. И неча пялиться на мои сиськи.
– Я не…
– Да, да. Господи. Каждый раз одно и то же. А теперь пшел вон. И это забери! Выльешь в раковину.
Дом выскользнул из ванной с миской кровавой воды; застегивая лифчик, Лиз изучала себя в зеркале. Бинты и хирургическая лента крест-накрест пересекали ее торс, отмечая места, куда угодила дробь. Всего семь, включая левую руку и правую ногу. Вряд ли это можно назвать счастливым числом, но все равно на удивление мало. А вот ощущения были куда хуже. Лиз повытаскивала дробины пинцетом, и теперь они лежали на тарелке, облепленные крошками от тоста.
Раны по-прежнему болели зверски, несмотря на ибупрофен. В доме были еще таблетки с кодеином, но от них Лиз всегда вырубалась, а сейчас она не могла себе этого позволить.
В одном грязном исподнем она прошла в спальню и стала рыться в комоде. Вельветовые брюки, чистая рубашка, новый свитер. Старая одежка и изрешеченный жилет валялись кучей в углу. Сжечь их можно и потом. А пока у нее есть дело.
Спустившись вниз, она надела новое пальто и осмотрела оставшееся оружие. Был помповый дробовик, но из разрешенных законом – всего три патрона, и еще один в патроннике. Тем не менее Лиз взяла его и обрез, а затем набила карманы патронами. Взяв из шкафа непромокаемую простыню и фольгированное одеяло, она сунула их под мышку, нашла трость и прошла на кухню.
Там сидел Дом в обнимку с двумя собаками.
– Запри за мной дверь, – велела Лиз. – И не выключай свет.
– Да, мам.
Тяжело дыша, Лиз зашагала через двор. Скоро стемнеет, Они снова выйдут, и тогда помоги Господь Элли чертовой Читэм, Милли Эммануэль, Кэддикам и прочей сволочи. Помоги Господь и Джесс, этой вероломной маленькой шлюхе, Иуде проклятой. А пока ей предстояло сослужить последнюю службу.
Она понятия не имела, чем Они могут воздать ей за старания, чего ей вообще хочется. Все ее дети умерли, кроме бестолкового Дома и Иуды Джесс, а она слишком стара, чтобы завести новых. Ничего, потом разберется, стоит ли еще ради чего-то жить. Если нет, она без колебаний покончит с собой. Сейчас это не имеет значения. Лишь бы Пляска состоялась и Спящие пробудились. Это и будет ее местью Джесс, Читэм и всему сволочному миру. А остальное приложится.
Лиз направилась в Курганный лес, но в этот раз обходным путем, чтоб ее не нашли по следу. Она покараулит до темноты, потом пойдет домой и запрется на ночь. А там посмотрит, что принесет новый день – если он вообще наступит.
52
На лугу уцелевшие собрали запасы еды и топлива: каждую щепку, каждую каплю бензина, а также палатки, постельные принадлежности, все лекарства и перевязочные материалы, какие удалось вытащить из аптеки. Развели костерки, чтобы согреться; большие костры разожгут после наступления темноты.
Ноэль обходил периметр с винтовкой наперевес в компании Элли. Рубен рысил за ней по пятам. Ноэль молчал; возможно, ему не давало покоя содеянное. А может быть, и нет: как ни потрясло Элли поначалу убийство Киры, она уже почти и думать о ней забыла. У нее сейчас были проблемы поважнее: люди обращались к ней за советом. Они ждали, что Милли позаботится о них, а Элли подскажет, что делать. Вполне справедливо. Это ее работа, ее обязанность, и Элли искренне радовалась этому: слишком часто она ощущала страшную опустошенность, словно все пережитое вынуло из нее душу. Она все равно что воздушный шарик (Элли почти рассмешило это сравнение): дряблая, пустая оболочка, которая сдуется, если постоянно чем-нибудь не подкачивать.
У нее нет ни семьи, ни веры. Ничего, кроме работы. Нет даже собаки – хотя Рубен, похоже, удочерил ее. Ты ему понравилась, говорила Мэдлин. Маленький негодник, похоже, теперь больше тянулся к Элли, чем к законной хозяйке. Элли оглянулась на лагерь, но не смогла разглядеть Мэдлин в толпе; единственной узнаваемой фигурой была Милли, снующая от палатки к палатке в своем розовом пуховике.
Возможно, Рубен учуял на Мэдлин следы тварей: она до сих пор страдала от ран и держалась исключительно на таблетках. В каком-то смысле чудовища и на ней оставили свою метку. У всех остальных травмы были вызваны шоком, обморожением и несчастными случаями: обычно тем, до кого добирались твари, никакая помощь уже не была нужна.
Изучив семейную Библию Харперов, викарий растеряла всю энергию. Скорее всего, от усталости и травм, но Элли опасалась, что тут нечто похуже. Милли под завязку накачала Мэдлин антибиотиками, но они пока что не помогли.
Элли с Ноэлем завершили обход. Вокруг инвалидного кресла Мэдлин собралась толпа: бледная и измученная, викарий как могла старалась подарить своей пастве надежду. Заметив в толпе Милли, Элли протиснулась к ней.
– Господь не забыл нас, – говорила Мэдлин. – Он по-прежнему здесь, по-прежнему смотрит на нас. Я не претендую на то, чтобы знать Его волю, почему это случилось и будет ли этому конец. Возможно, нас еще помилуют. Но мы должны верить. Я не имею в виду фундаментализм. Последнее, что нам сейчас нужно, – это ополчиться друг на друга и начать выискивать мнимых грешников. Мы все грешники, помните? Но мы также любимы Богом. Это и есть наша вера. Как друг в друга, так и в Него. В то, что мы не брошены. Что все не безнадежно. Если мы дадим друг другу силу и утешение, защитим друг друга, то сможем пройти через это.
Она была бледнее обычного, ее лоб лоснился от пота.
– Как она? – прошептала Элли.
Милли пожала плечами.
– У нее жар. Даю парацетамол и дигидрокодеин от боли. Нужно проверить повязки, когда она закончит проповедовать. – Милли прикусила губу. – Не нравится мне эта рана.
– Заражение?
– Вполне возможно. Хрен знает, что у этих тварей под когтями и где они ими ковыряются. Не уверена, что антибиотики тут помогут.
Толпа заволновалась: Мэдлин начала раскачиваться в кресле.
– Из глубин да воспрянут, – бормотала она. Ее глаза закатились, видны были лишь белки. – В глубинах дремлют за веком век. Тьма кромешная – их ковчег. Разгар зимы, на излете год; быть может, солнце уж не взойдет? Последнее солнцестояние. Тьма древняя, тьма предвечная. Гиннунгагап. Тоху-ва-боху. Бездна. Пустота. Прорва. Хаос. Из глубин предвечной тьмы восстанет Тиамат, призывая Абзу вернуться к жизни. Ее дети: Эребус, Никс. Левиафан и Бегемот следуют за ними, и Джагганатхи у них в услужении. Предвечная ночь. Предвечная ночь. На что уповать? На что уповать? Свет мира. Свет мира…
Руки Мэдлин заполошно взметнулись, кресло покачнулось и опрокинулось. Послышались встревоженные возгласы, и люди бросились к ней.
– Блядство, – проговорила Милли.
Мэдлин отнесли в палатку. С ее лица градом катился пот, лоб пылал. Милли выгнала почти всех, кроме Элли и Кейт, после чего сняла с Мэдлин куртку и свитер.
Мэдлин по-прежнему закатывала глаза. Она была в сознании, но ни на что не реагировала и ничего, кроме боли, как будто не замечала. Что-то пропитало рубашку у нее на спине. От нее неприятно пахло, и запах усилился, когда Милли отлепила ткань. Повязки на спине промокли и обесцветились, из-под них сочилась густая желто-коричневая жижа.
– Черт, – сказала Милли. – Плохо дело.
Когда она сняла повязки, зловоние стало невыносимым. Кожа вокруг раны побагровела и покрылась тонкими прожилками, а сам порез вспух крокодильим гребнем, словно Мэдлин превращалась в рептилию. Элли покачала головой; называется, не было печали. Швы натянулись, склеились и покрылись гнойной коркой.
– Заражение? – спросила Элли.
– Блядь, Эль, сама-то как думаешь? Кейт, подашь рюкзак? И воды горячей.
– Что мы можем сделать? – спросила Элли. – Есть варианты?
Милли покачала головой.
– Антибиотики, обезболивающее, обильное питье и тепло. Ну и еще молитвы. Эта срань распространяется чертовски быстро.
Кейт принесла рюкзак; Милли порылась в нем и достала упаковку таблеток.
– Это самое сильное, что у нас есть. – Она уныло посмотрела на рану Мэдлин. – А я-то думала, что нам стоит беспокоиться только о новых микробах.
– А?
– Устойчивость к антибиотикам, – сказала Милли. – Мы наблюдаем все больше и больше штаммов бактерий, устойчивых к антибиотикам, а новые антибиотики не разрабатывали уже годами. Больше всего мы опасаемся, что один из штаммов вызовет эпидемию. Какими бы микробами ни заразили ее эти твари, я думаю, они очень древние. И судя по виду, столь же паршивые. – Она отложила упаковку.
Кейт вернулась с Ноэлем, который нес пышущий паром кувшин. Милли опрыскала руки дезинфицирующим гелем.
– Поехали.
Она промыла и очистила рану Мэдлин. Викарий стонала от ее прикосновений, потея сильнее прежнего; спутанные пряди волос облепили ей лоб и щеки. Даже промытая, рана выглядела немногим лучше – по-прежнему ужасно опухшая и красная. Милли наложила мазь, затем новую повязку.
– Усадите ее, – сказала она.
Ноэль приподнял Мэдлин за плечи, обернув ее одеялом. Она дрожала, глаза были полузакрыты, голова запрокинулась.
– Мэд? Открывай ротик, как сказал епископ актриске… – Милли криво усмехнулась. – Мэд?
Мэдлин заморгала и наконец посмотрела на нее.
– Вот умница. Ма-ла-дец! У нас есть обезболивающие и антибиотики, нужно их принять, ладно?
– Fiat lux,[17] – проговорила Мэдлин.
– А? Мэдлин, ты меня понимаешь?
– Ах, да. Милли?
– Она самая. Итак, сперва обезболивающее.
Милли держала в рюкзаке еще пару баночек газировки – то ли для себя, то ли для пациентов. Она открыла одну из них.
– Надеюсь, ты любишь вишневую колу.
– Ненавижу пиздец как, – пробормотала Мэдлин.
Элли не смогла сдержать смех.
– Ладно, подруга, считай, что это лекарство. Опять же, там сахар. А тебе нужны углеводы. Вот.
Заставив Мэдлин проглотить таблетки, Милли помогла ей улечься набок.
– Как себя чувствуешь?
Стуча зубами, Мэдлин проговорила:
– Х-хуево.
Милли подоткнула ей одеяло, потом нашла еще одно.