От усталости Милли трясло, в пересохшем горле бушевал пожар. Интересно, успеет ли она глотнуть вина для причастия, если оно, конечно, осталось? Забавно, какие вещи приходят в голову в последний час…
Вильнув несколько раз хвостом, Рубен метнулся к окнам, остановился в паре метров от них и залаял как бешеный. Лора с Ноэлем взялись за оружие, скорее по привычке; Эрни перевернул разряженный дробовик как дубинку, но тут же с криком выронил его – ствол раскалился. Эрни натянул рукава на ладони и снова поднял ружье.
В одну из пустых оконных рам забралась бледная паучья фигура. За ней еще одна, и еще. Что-то вползло в пустой дверной проем и застыло на корточках.
Все кончено, думала Милли. Все кончено.
А у нее нет ни дыхания, ни слов, чтобы помолиться.
Рюкзак полетел к алтарю. С мгновение казалось, что он упадет прямо в серебристый огонь, но рюкзак не долетел и приземлился на самом краю, грянувшись с оглушительным треском, который был слышен даже сквозь бой барабанов и гул земли.
Музыка оборвалась. Плясуны и Жрецы стали медленно оборачиваться на шум. Земля стонала и ревела, все окутывала пыль.
Разумеется, баллон покорежился от удара, но, если и случилась протечка, серебряное пламя не подожгло газ, хотя брезентовая ткань рюкзака уже чернела и расползалась.
– Пошли. – Элли подтолкнула Шарлотту. Девчонка ошалело посмотрела на нее. – Пошли! Бежим!
Плясуны поползли к краю алтаря. Жрецы в своих масках из дубленой кожи стояли безмолвно. А чернеющий рюкзак так и валялся возле огня.
Земля трещала и стонала. Элли услышала топот убегающей Шарлотты и медленно попятилась, держа «Итаку» на уровне бедра; взмокшие руки облепила пыль. Жми на спуск. Жми на проклятый спуск. Но выстрел привлечет тварей. Трусливая, предательская мыслишка: если не двигаться и не шуметь, они погонятся за Шарлоттой.
Жми на спуск, Элли. Но палец не двигался. Одна из тварей спрыгнула с алтаря и припустила по Шарлоттиным следам.
Давай. Давай.
Не могу. Это самоубийство. Надо. Не смею. Она досадливо хмыкнула, и это помогло: тварь замедлила свой ползучий бег и механическим движением повернула голову к Элли. Ту передернуло от этого зрелища, и наверное, именно поэтому палец на спусковом крючке пришел наконец в движение; во всяком случае, «Итака» дернулась в руках, глухо рявкнув, и огненный залп метнулся к рюкзаку.
Несмотря на обрезанный ствол, прицел оказался удачным; ракета угодила точно в рюкзак, и Элли ничком кинулась в пыль, приготовившись к взрыву. Но ни грохота, ни вспышки не последовало, а открыв глаза, Элли увидела, что клыкастое рыло чудовища тянется к ней.
Ее крик был защитной реакцией, рефлексом, который нельзя побороть, как нельзя остановить сердце, но в ту же секунду Элли поняла, что подписала себе приговор. Она отползала на спине по грязи, сражаясь с затвором дробовика, когда первая тварь бросилась к ней. Элли видела, как другие Плясуны спрыгивают с алтаря и бегут в ее сторону. А за ними навытяжку застыли Жрецы и взирало Око; Элли понятия не имела, видит ли оно ее, понимает ли, кто она такая.
Но затвор «Итаки» отошел наконец назад, и стреляная гильза выскочила из казенника. Элли передернула затвор, досылая новый патрон, и, как только страшные лапы потянулись к ней, ткнула ружьем в ненавистную морду и нажала на спуск. Дробовик рявкнул, толкнув отдачей. Сверкнула вспышка, полыхнул огонь, и тварь опрокинулась навзничь, молотя когтистыми лапами и вздымая пыльные вихри; Элли откатилась назад, чтобы избежать когтей. Сквозь пыль она увидела, как остальные Плясуны со страшной скоростью мчатся к ней.
Бежать или сражаться – итог один, но теперь она спокойна, паника отпустила. Элли передернула затвор, выстрелила в другую тварь, повернулась и снова выстрелила. Обе цели рухнули, корчась, извиваясь и крича от боли. Повсюду лежала пыль; Элли кашляла и задыхалась, натягивая шарф на рот и нос.
Серебристый свет пламени узкой полосой пробивался сквозь дымку раскрошенных костей. Если определить, где лежит рюкзак, возможно, в него удастся попасть очередным выстрелом. Но уже приближались другие Плясуны, а сколько в дробовике осталось зарядов? Сколько их изначально было? Шесть? Семь? Плюс один в патроннике?
Элли повернулась, чтобы бежать, уже зная, что не получится: что-то вцепилось ей в воротник пальто.
И тут баллон взорвался.
64
Вот и все, думала Милли, конец Барсоллу и ей заодно. Все ее надежды и чаяния погибнут здесь, вместе с человечеством и всем миром. Миллисента Эбигейл Эммануэль, вам каюк.
Их осталось человек двадцать, от силы тридцать. Вот Ноэль и Лора Кэддик; положив рядом с собой ружье, Лора обнимала Тару и малыша, беззвучно плача: ее слезы блестели в мерцании свечей. Рубен тоже притих; песик выгнул спину, припав на передние лапы, готовый кинуться на первого же неприятеля, который ворвется в церковь.
А вот Эми и Кевин Ли из китайского ресторана, которые приютили Ноэля в то первое ужасное нападение. Крис Брейлсфорд тоже здесь, но Вазончик с женой исчезли; Джона и Виктории Кеннард тоже нигде не видно. Если стариков не прибили снаряды, значит, твари схватили их при попытке бежать с Луговой рощи. Тут нужно было двигаться быстро, а проклятые выродки не щадили отставших.
Милли душили слезы; она слышала, как люди кричали, попав к тварям в лапы, как молили о помощи, а она ничем не могла помочь. Впрочем, как и остальные. Все, что они могли, это бежать дальше. Что еще она могла сделать? Да, им было страшно. Охренеть как страшно, само собой. Но, что еще хуже, у них не было выбора. Ни Милли, ни кто другой ничего не могли поделать. Никто. Ничего. Только бежать, оставляя несчастных позади – жить-то хочется, – и гнать мысли о тех, кому не смогли помочь.
Никаких следов семьи Куперов, как и мальчонки, которого они взяли на попечение. Милли надеялась, что они просто затерялись в толпе, но, оглядев церковь, поняла, что их действительно нет. Все, кто выжил на Колодезном тракте, сгинули, старания Элли пропали втуне.
Фил Робинсон находился здесь, но Милли практически не сомневалась, что лишь телом, но не душой. Он сидел молча, уставившись в одну точку; изредка улыбался, но как будто просто так, без повода.
А тем временем чудовища подбирались.
Ну вот и все. Против следующего нападения у них ни единого шанса. Их свет вот-вот погаснет, и тогда твари из-под холма соберут последний урожай кожи и плоти: шкуры, чтобы носить, и мясо, чтобы терзать его желтыми крысиными зубами.
Она видела, что они сделали с Мэдлин; слышала треск, будто обои срывали со стены, когда они сдирали кожу с мужчин, женщин и даже детей, как кожуру с апельсина, хотя эти звуки почти заглушались воплями. Милли пыталась представить себе их боль и не могла. Чего-то такого ожидаешь в Аду.
Такую кончину принял Святой Варфоломей, освежеванный заживо, но Милли сомневалась, что вынесет подобную муку. Она поняла, что тоже плачет, беззвучно, как Лора. Или пытается. Но тут у нее вырвался громкий, надрывный всхлип.
– Миль. – Ноэль притянул ее к себе. Она прижалась к нему, но внутри у нее зияла пустота, она была одинока. Отче, в руки Твои предаю дух мой![26]
Где Ты, Бог? Где Ты, Иисус? Где Ты, Господи? Теперь, когда вера ее пошатнулась, Милли как никогда нуждалась в ней. А что удивительного? Как раз в тот момент, когда вера грозит оказаться ложью или заблуждением, она нужнее всего.
Неизбежность страдания. Секунды или минуты Ада. Легко сказать, что все в жизни преходяще и мимолетно – мол, важно лишь то, что будет потом, – но при мысли об этих когтях, сдирающих со спины кожу, обо всех прочих истязаниях, что живописало услужливое воображение, трудно сохранять выдержку.
Поймет ли Господь, если она лишит себя жизни или попросит об этом Ноэля? У него дробовик и винтовка: одна пуля – и Живодерам она не достанется. Станет ли она после этого самоубийцей, а он – убийцей? Поплатятся ли они за это или Господь простит им?
Если она хочет спросить, то сейчас самое время.
– Я люблю тебя, – сказал Ноэль.
– Я тоже тебя люблю. – И это все упрощало. Такими и должны быть последние слова, сказанные любимому, не так ли? Уж точно не вопрос: «А теперь убьешь меня?»
Но боль, которую предстоит испытать…
Милли пыталась решиться, но не успела она спросить, как раздались крики.
В ушах у Элли звенело, она вся покрылась пылью.
Она открыла глаза. От пыли щипало в горле. На алтаре ревело пламя, но настоящее, обычное пламя. Серебристый огонь потух.
Плясуны лежали вповалку и слабо подергивались, объятые пламенем. Двое Жрецов рухнули; двое устоявших на ногах тоже пылали. Один повалился, как подрубленная деревянная башня; другой, шатаясь, сделал несколько шагов в сторону Элли и рухнул, окутавшись тучей пыли.
Fiat lux. Fiat, мать вашу, lux. По крайней мере, это положило конец Пляске. Другой вопрос, насколько вовремя, потому что Око осталось – огромное и золотистое, оно занимало всю стену пещеры.
Элли безуспешно пыталась представить себе размеры существа, которому оно принадлежало, и других существ, спящих в расщелине. «В глубинах Хаоса вижу их шевеление». Они способны менять и размер, и форму: сколько их под холмом?
Элли встала. Ноги дрожали. Око мерцало, но чудовищное кожистое веко вроде бы опускалось. Элли не смела в это поверить, но мало-помалу глаз закрывался; по-прежнему давясь прахом смолотых временем костей, Элли рассмеялась.
На этот раз Око, похоже, заметило ее присутствие. Оно сместилось совсем немного, но достаточно, чтобы Элли на мгновение ощутила его пристальный взор: крошечная частица времени, в течение которой она постигла его, а оно – ее. А потом веко опустилось, страшное золото погасло, и Око исчезло.
Элли рухнула на колени в пыль и повалилась бы в нее ничком, не схвати ее кто-то за руку. Кто-то что-то кричал в ухо. А потом грянул вопль, заглушивший все остальные звуки. Он звучал в отдалении, но состоял из бесчисленных голосов, ни один из которых не был человеческим, и, казалось, доносился отовсюду сразу. Это кричали твари: не в агонии, как при ожоге или попадании на свет, – то был вопль ужасной ярости и обманутых надежд. А кроме того, в нем, разумеется, звучала дикая жажда мести.