И Лиз вняла ему. Кира заколачивала окна внизу, Фрэнк взял на себя второй этаж, а Пол, вооружившись биноклем ночного видения, дежурил у окна мансарды, поскольку с глазами у него сейчас было лучше, чем у них обоих. Джесс полагалось заколачивать окно в кладовке, но в первую очередь – не мешаться под ногами. Никчемушница! Дважды Лиз скидывала, оба раза сыновей; неужели один из них не мог выжить вместо Джесс? Пускай бы это она родилась мертвой и недоношенной. Только место занимает… Может, хоть от ее отпрыска будет толк.
Кто-то снова забарабанил в дверь.
Предосторожность. Все это – чистейшая предосторожность. Пусть думают, что ты умом тронулась. Пусть переживут эту ночь, а там посмотрим. Доски с окон легко отодрать, и ни слова об этом больше – жизнь вернется на круги своя, а вся эта история окажется временным помрачением. Пускай они – любой из них! – только попробуют сказать, что Лиз выжила из ума, уж она им покажет, где раки зимуют. Это она умеет. Но сейчас, в эту ночь – чисто на всякий случай – окна будут заколочены, а свет повсюду включен.
Тони. Ее малыш, ее красавчик, ее любимчик. Он до безумия доводил ее своими выходками – никогда не понимал, что семья превыше всего, ныне и присно, а остальной мир может катиться к херам, что недопустимо идти против своих. Как, например, в том случае с Полом (хотя Пол, который трахал все, что шевелится, а что не шевелится – расшевеливал, сам был не подарок). Но Тони она любила все равно больше, да и как иначе? Она бы Домом и Джесс пожертвовала, чтобы только вернуть Тони.
Хватит об этом, ты, выжившая из ума ворона. Лиз прокралась в коридор, направила дробовик на дверь и расслабилась, только когда Дом прогундосил:
– Мамань? Мамань? Эт я!
Переломив стволы, она впустила его.
– А хуле сразу не сказал, дурень?
Ухмыльнувшись, Дом втащил облепленную грязью спортивную сумку. Лиз захлопнула за ним дверь и заперла на ключ.
– В кухню, на стол. Джесс, неси брату горячего. Джесс!
Дверь кладовки, щелкнув, отворилась, и Джесс, по-прежнему с ребенком на руках, прошлепала в коридор.
– Кофейку, – попросил Дом.
На кухне Лиз расстегнула сумку. У Харперов хватало легального огнестрела: с полдюжины стволов 12-го калибра, старая армейская винтовка 303-го и самозарядная винтовка 22-го, вроде тех, какими пользуются в спецназе (отчего мальчики с ума по ней сходили, хотя Лиз считала, что эта пукалка просто распиарена). Но для особых случаев у них имелось несколько стволов, не учтенных законом (хотя эта стерва, Элли Читэм, стопудово что-то подозревала), которые до поры до времени были зарыты на заднем дворе.
Помимо складного браконьерского ружья[3] – всего лишь 410-го калибра, но вполне пригодного – и винтовки на оленей, было еще с полдюжины дробовиков с вопиюще незаконными модификациями. Пять из них были обрезами обычных двустволок со спиленными прикладами. Шестым номером шел помповик «Итака». Ствол и приклад также были спилены, магазин вмещал пять зарядов. Самое то для ближнего боя. Нужно быть готовыми к чему угодно.
Был еще спортивный пистолетик 22-го калибра; до запрета на ручное оружие они из него шмаляли по крысам. Лиз заткнула его за пояс, отложила двустволку и вооружилась «Итакой»: это была ее пушечка. Она зарядила магазин и взвела предохранитель.
Фрэнк притопал вниз по лестнице:
– Все готово.
– Добро. Есть чего?
– Пол как будто заметил что-то возле Воскресенского подворья. Но это не точно.
– Угу, – сказала она. В такую погоду все равно хрен чего разглядишь, но попытка не пытка. – Что бы ни случилось нынче ночью, я думаю, это будет на окраинах. Возле Воскресенского, «Колокола», наверное, а там и…
Он не верил ей, хоть и очень старался не подавать виду, но это пока. Если он выполнил то, что ему поручили, завтра во всем убедится сам.
– Но не здесь?
– Не, мы б заметили. – На его лице по-прежнему читалось сомнение.
– Может, я веду себя как вздорная старая клуша, Фрэнк, а может быть, и нет. Завтра узнаем, верно? Но сегодня мы все сделаем как положено. Лучше перебдеть. Есть возражения? Говори, не стесняйся.
Возражений, естественно, не нашлось, что и требовалось доказать. Фрэнк, конечно, кремень, но мамке перечить не станет. Лиз улыбнулась.
– Теперь вы двое берите по дробовику и заряжайте. И вот что, Дом: держи стволы переломленными, пока не будешь готов пустить в ход.
Фрэнк выбрал еще один помповик. Дом взял вертикалку; каждый прихватил по обрезу и патронташу. Дом посеменил в гостиную с чашкой кофе в руке. Фрэнк последовал за ним.
Лиз кое-что вспомнила.
– Джесс!
– Мамочка?
Тупые коровьи глаза, взгляд напуганного зайчонка.
– Ступай ко мне в комнату и принеси Библию.
– Библию.
– Семейную Библию, Джесс.
– Большую?
Боже, пошли мне выдержки.
– Да, Джесс. Большую.
Джесс колебалась, держа ребенка.
– Дай сюда, – скомандовала Лиз. – А теперь ступай принеси.
– Да, мамочка.
Лиз уселась за кухонный стол. Малютка Стивен копошился и агукал, но она взяла его под мышку и стала укачивать. Свободной рукой она достала сигарету, прикурила, то и дело запрокидывая голову, чтобы не позволить этой уродской ручонке коснуться ее лица.
Джесс вернулась, пыхтя и отдуваясь под тяжестью книги.
– Ой, мамочка, не дыми на Дж… Стивена. – Она с самого начала хотела назвать малыша Джоэлем (может, так и называла, когда никто не слышал), но Лиз настояла на своем. Нечего давать детям дурацкие имена. Будет Стивеном, как прадедушка. За девкой нужен глаз да глаз: ляпнула не то имя – получи пизды. Щенок, небось, не только урод, но и дебил, как сама Джесс и Дом; если еще и звать его по-разному, еще дурнее станет.
– Кончай ныть. – Лиз вернула малютку Стивена. Джесс отступила, прижимая малыша к себе. Лиз нахмурилась и швырнула спортивный пистолет на стол. – И вот это заряди.
– Ну, мам…
– Никаких «ну мам». Ты внесешь свою лепту. И дробовик бери.
Джесс схватила коробку с патронами 22-го калибра, села на дальний конец стола и стала неуклюже заряжать пистолет.
Лиз повесила один из обрезов себе на шею и затушила бычок об пол.
– Сообрази-ка нам чайку, – сказала она Джесс.
Девчонка бегом к чайнику; патроны так по столу и раскатились. Снаружи ревел ветер. Живодеры были где-то там, искали способ проникнуть внутрь.
Шестеро взрослых, если считать Джесс и Дома. Они справятся. Работаем попарно – один наверху, другой внизу. Глядим в оба, ушки на макушке.
Она выросла на историях Ба и любила их слушать, – кому не охота послушать страшилок на ночь? – но если когда и верила, то перестала задолго до первых месячных. Житуха тут не для неженок вроде Джесс, чтоб ей пусто было. Господи, представить страшно, что Лиз могла бы стать такой же. Да чуть было и не стала, спасибо, мамка мозги вправила, даром что та еще была грымза. Во всяком случае, Ба всегда была рядом, добрая Ба, знавшая кучу разных сказок. Но это, конечно, сказки и есть; ничего такого на самом деле не бывает. О, Ба уверяла, что видела Их, когда была маленькой, но кто бы ей всерьез поверил?
Но был Тони, и Тони был мертв. Ее малыш. Ее дитя. Нет. Никакой слабости. Нет…
Лиз врезала кулаком по столу. Джесс вскрикнула.
– Не гоношись, – сказала Лиз, пожалуй, резче, чем хотела. Ладно, девчонке страшно. Ну и что? Страхом делу не поможешь. Нужно брать себя в руки и действовать.
Тони погиб, как загнанная в угол крыса. Нет, не так: сражаясь, как загнанная в угол крыса. Тони был не робкого десятка и боец отчаянный. Ее прекрасный мальчик; она гордилась им, из-за его своеволия лишь еще сильней любила, хоть и понимала, что его необходимо сломать и что сделать это придется ей.
Теперь уже не придется.
Как ему, наверное, было страшно умирать одному в холодной темноте.
На глаза Лиз навернулись слезы, нарождающийся крик распирал глотку, но она яростно утерлась рукавом, а крик подавила. Будет еще время и погоревать, и нареветься. Еще так много предстоит сделать… Еще придется говорить с полицией, чтобы увидеть Тони и забрать домой для похорон. Придется опознать его – это ее обязанность, и ничья больше, – но это подождет.
Свет замигал. Из-за Них или из-за бури? Лиз сказала себе, что виною буря, и решила цепляться за эту версию, пока не убедится в обратном. Она зажгла новую сигарету, положила дробовик на колени, надела очки для чтения и принялась листать Библию.
Надо лишь до утра продержаться; к тому времени она прочтет Библию от корки до корки и поймет, как им остаться в живых, независимо от того, что откроется при свете зари. Потому что они выживут. Харперы умеют о себе позаботиться. Одни против всего мира. Против тьмы ночной.
8
Йода Фамуйива наблюдал за спящей женой, гадая, не умрет ли она наконец этой ночью.
Последние шесть лет он видел, как болезнь отнимала у нее все. Она прожила дольше, чем предрекали врачи, но теперь осталось уже недолго. Ее каштановые волосы почти побелели, овальное лицо осунулось, а некогда гладкая кожа, ныне изборожденная морщинами, сменила цвет с кремово-белого на восково-серый. Она и похудела ужасно; рука, которую держал Йода, походила на клешню из костей и костяшек. Он нежно сжал эту руку, и у Барбары перехватило дыхание. Боль почти не прекращалась, несмотря на лекарства; она пыталась это скрыть, но он все понимал.
Барбара выросла в этих краях, и они не отпускали ее; ее сердцу милы были здешние пейзажи, и она всю жизнь лелеяла надежду вернуться. После того как ей поставили диагноз – не «если» рак победит, а «когда», – Йоде захотелось порадовать ее напоследок. Возможно, ему это удалось, но чего он лишил Шарлотту своим решением?
Отпустив руку Барбары, Йода погладил ее по лбу, кусая губы; в глазах щипало, щемило в горле. Он может заплакать, но не имеет права: он за нее в ответе.
Как и за дочку. Но ему следует забыть о Шарлотте, хотя бы на время. Сердце не вынесет столько переживаний за раз. Господь не посылает человеку больше испытаний, чем тот способен вынести, но в душу Йоды все чаще закрадывалось подозрение, что Создатель переоценил его. Как и всякую ночь, он вознес про себя молитву, чтобы жена сегодня спала спокойно.