Истома опасливо попятился назад, плюнул наземь и скрылся за воротами купеческих хором.
– Любо с приказчиками балакать, понятливое племя! – Василько довольно потянулся и зевнул.
Спросонья к пристани подбежал Снегов: заспанный, почти раздетый, со всклокоченными волосами. Заметив стычку Васильки с управляющим, очертя голову бросился улаживать дело миром.
– Чего случилось? – перевел дыхание Савва.
– Чего-чего, – передразнил казак. – Дрыхаешь, как девка на выданье!
– Данила куда подевался?
– Глазенки-то разуй! – Казак ткнул пальцем по направлению реки. – Вон со Строгановым к пристаньке подгребают.
Савва, недоумевая, посмотрел на Васильку:
– Почто в овечью шкуру завернут? Да и никак мокрый…
– Так купался! – видя замешательство послушника, расхохотался казак.
– Вон оно что… – Послушник посмотрел на свои разутые ноги и, смутившись, пошел прочь.
– Эй, Савка! – окликнул казак. – Смотри, куда прешься! Это ж строгановский двор! Ворочайся в избу, неровен час Истомка с тебя штаны спустит да и прикажет холопьям вицами под шумок отодрать!
Подошедшему Строганову Василько лениво отдал поклон и, пытливо заглядывая в глаза, спросил:
– Верно ли, Яков Аникиевич, что у тебя в городке казаки рехнувшиеся томятся?
Строганов сурово глянул на казака:
– У кого выведал? Правду сказывай, не юля!
От неожиданного дерзкого медвежьего напора Василько подался назад, стягивая с головы шапку.
– Так в Сольвычегодске сам Аника Федорович про то сказывать изволил… Истинный крест!
Ища подтверждения, Яков Аникиевич посмотрел Карему в глаза:
– Ладно, ежели так… А казачки… были, да все вышли…
– То есть как вышли? – Василько нахлобучил шапку по глаза. – На Волгу, что ль, воротились?
– В мать – сыру землю сошли, куда все после смерти идут! – Строганов сжал кулак и, отогнув большой палец, ткнул им вниз. – Истома!
Притаившийся возле ворот приказчик тот же миг выбежал на зов хозяина, услужливо протягивая рушник, дабы Строганов мог отереть с лица пот.
– Вот что, Истома, пошли за Петрушей, да освободи его от всяких дел и повинностей, да к гостю нашему холопом приставь.
Приказчик молча поклонился.
– Остался в живых один Давыд Калачник. – Перекрестился Строганов на видневшиеся вдалеке купола храма. – Блаженным при церкви живет. Сами на него поглядите да расспросите, о чем хотите, коли дичиться не станет…
– Был казачком, а стал дурачком… – ехидно шепнул приказчик, но так, чтобы его слова были услышаны.
Василько пристально поглядел на Якова Аникиевича, желая угадать скрывавшуюся за его словами правду. Досадовал, чуть не плача, что ничего учуять не мог, злился, кипя от ярости, что нет у него на Строганова никакой управы. И на то еще, что, может, и правды у него, Васильки, никакой нет…
Шумят, шумят, наливаясь весенним соком, окрестные леса! Мягкою да нежной хвоей шепчутся ели с соснами, гудят, набухая ветвями, осины, в безмятежной истоме глухо рвется белая кора – то плачут березы…
– Красота-то какая дана православному люду, Господи, аж плясать хочется! – Василько посмотрел на высокое, играющее в небе солнце, на выглядывающую из-за городских стен каменную гряду, на мужиков, вдалеке ставящих варницу, на проходящих мимо розовощеких баб и запел:
По саду, по садику
Казаки ходят,
Они ходят-гуляют,
Красных девок выбирают…
– Да ты, Василько, никак снова жениться удумал?! – рассмеялся Карий. – Давай, поспешай, пока Строганов работой не наградил!
– Ну их к лешему на пень! От баб казаку одна погибель! – Василько зачурался и сплюнул через левое плечо. – Топерча падок лишь до чужих женок!
– Распутство – как смола: коготок увяз, и всей птичке конец…
– Послушничек-то наш послушал, да и попом с амвона заголосил! – Василько схватил Савву за руку. – Давай, черноризец, об заклад биться, что до снежного пути с бабою согрешишь! Чует мое сердце, из тебя знатный сластолюбец выйдет!
– Дурень ты… – Савва повернулся к Карему. – Позволь мне, Данила, первому поговорить с Давыдом. Человек теперь иной, не спугнуть бы его души…
– Это когда чернобрюхий первым с казаком заговаривал? Не велика ли честь? – Василько возмущенно сорвал с головы шапку, стискивая ее в кулаке. – Казак казаку и поп, и брат! Про вашу ласку в Пыскоре сполна сведал, кабы не заступничество Данилы, то и самого уморили бы до смерти!
– Перед Давыдом оба молчать станете. – Карий жестко пресек спор. – Я тоже первым не произнесу ни слова!
– Как так? – всплеснул руками Василько. – Постоим, болванчиками поглазеем, да и уберемся восвояси?
– Не захочет говорить – расспрашивать и неволить не станем. – Карий остановился и посмотрел спутникам в глаза. – Правильно так будет. По-Божьи. И по-людски…
Возле небольшой бревенчатой церкви Бориса и Глеба, прямо на вытоптанной, ведущей к храму тропинке, широко раскинув руки, лежал седовласый дедок в рваном сермяжном кафтане да в заляпанных весенней грязью холщовых портах. Приметив идущих к нему людей, дедок приподнялся, размотал онучи и, бережно сняв лапти, встал на тропинку изувеченными беспалыми ногами.
– К Давыдке ходи без обидки! – радостно закричал старик, кланяясь подходящим до земли. Затем, изобразив испуг, закричал, прыгая с ноги на ногу. – Глядите, под ногами мох! Кто наступит, тот и сдох!
Василько испуганно поглядел на ноги, стряхивая ладонью с сапога пыль.
– Вот не кланяйся, я не Бог! – Довольный удавшейся поддевкой, Давыдка горделиво обошел вокруг незваных гостей и, раскидывая руки, снова повалился наземь.
– Вот так причуда! – Василько заломил шапку набекрень. – Узнаю казацкое зубоскалие!
Дедок приподнял голову и настороженно прислушался к ветерку:
– Так ты казак?
– Он самый, батюшка! – красуясь перед своими спутниками, разгладил усы Василько.
– А то подумал, что дурак! – Старик вытянул из-за пазухи резную свистульку. – Держи райскую птаху, будешь свиристеть Богу в уши! Дураку сие можно…
Василька принял деревянную птичку, покрутил в ладони, да и дунул в тоненький свисточный срез:
– Знатно поет! Правда, братцы! – Казак протянул свистульку Карему. – Погуди-ка. Ишь, иволгой заливается!
Старик вскочил на ноги и, бросив на землю изъеденную мышами шапку-колпак, живо пустился в пляс:
Скачет галка
По ельничку,
Бьет хвостом
По березничку.
Наехали на галку
Разбойнички,
Сняли они с галки
Синь кафтан.
Не в чем галочке
По городу гулять.
Плачет галка,
Да негде взять!
Давыдка зашелся сухим, каркающим смехом, затем встал на четвереньки, подполз к Савве и стал выпрашивать у него благословения:
Стояла монашенка
В синей рубашенке,
Велела оброниться,
Камушком подавиться…
Снегов попытался поднять старика на ноги, но тот по-кошачьи зашипел, зарычал и, люто набросившись на послушника, вцепился беззубым ртом в его руку.
– Совсем человек умом повредился… – сокрушенно покачал головой Савва. – Дело говорил Строганов, уходить надобно…
Коль нет ума,
То и ворона кума.
Галка – крестница,
Тебе наперсница!
Давыдка согласно покачал головой, но, встретившись глазами с Данилой, испуганно вздрогнул, обмякая телом:
– И ты прости меня, Божий человек…
– За что прощения просишь? – спросил Карий. – Не спорили да не толковали с тобой, разве что взглядом перекинулись…
– Смотри, чегось покажу…
Старик нагнулся к земле и, карябая пальцем, отчертил на ней большой круг.
– Вишь, распутный камень на пути залег. И на нем слова начертаны, одне – по-русски, другия – по-православному, а третия – на бусурманский лад. Читать али как?
– Воля твоя…
– Э-эх! – вздохнул Давыд. – На все воля Божья, а желаньице человеческое – все одно что трава придорожная…
– Тогда почто моей воли спрашиваешь, коли ведаешь, как сему быть суждено?
Дедок пропустил замечание Карего мимо ушей и принялся медленно разбирать вслух только что начертанные на земле закорючки:
Направо пойдешь – убит будешь;
Налево пойдешь – смерть найдешь;
Прямо пойдешь… себя потеряешь…
А назад не воротишься…
– Беспросветно да безрадостно все у тебя выходит, – покачал головой Данила. – Живой еще, а хоронить уже поспешаешь…
– Не слушай его, атаман, – беззаботно сказал Василько. – Сам видишь, не в себе Давыдка. Блаженный он, к тому ж дряхлый дедок, а они, как дитяти неразумные, день-деньской языком без толку мелют да беззубый рот чешут!
– Вот-вот… Истинно глаголет! – Давыдка троекратно перекрестился на церковь и, подобрав шапку с лаптями, пошел усаживаться на паперти. – Подай копейку, возьми жалейку…
– Дураком-то себя показал, а вот в дураках оставил нас. – Савва посмотрел на улыбающегося беззубым ртом Давыдку. – Второй раз сталкиваюсь с юродом, только чудится мне, что эта встреча пострашнее первой, что в пустословии сокрыты неведомые нами зароки, знамения, подобно кружащимся над Орлом-городом крещеным воронам…
Глава 21Пастушонок Петр
– Трещит вековой валежник, глухо ломаются тяжелые, поросшие лишайником да мхом гнилые ветви, рассыпаясь под ногами красноватой древесной трухою. Вслушивается древняя Парма в каждый шаг незваных гостей, перекрикивается птичьими вскриками, сыплет по ветвям звучным перестуком дятлов, неотступно следя сотнями беспокойных глаз. Вспорхнет с дерева испуганная птица, выглянет из-за клейкой хвои зверь, блеснут из прогретой земли бесстрастные глаза ящерицы – обо всем ведает неведомая, чуждая крещеному человеку лесная сила…
Не любит людей Парма, не щадит оградившихся огнем, не признает за своих, на каждом шагу подстерегая увечьем и смертью. Стремительным ли броском рыси, молниеносным кабаньим тараном или незаметным укусом клеща – ей все равно, лишь бы сподручнее погубить. Но человек – существо хитрое, умеющее управляться и с сильными, и со слабыми; капканом, оружием или целительной властью трав и корней подчиняет воле весь окружающий его мир, добиваясь своего шаг за шагом… Огонь разбудил в сердцах человеческих магию и вложил в разум знание, что способно обманывать и ослеплять лесных духов; научил заклинания