Днем мне удавалось подавлять свои желания. Но ночью барьеры рушились и потребность узнать возвращалась с новой силой, словно дневная рутина и здравый смысл лишь на время усыпляли ее. И я отдавалась этой потребности тем легче, чем отчаяннее сопротивлялась ей весь день. Это было моей наградой себе за «хорошее поведение». Так люди с лишним весом с самого утра строго блюдут диету, а вечером поощряют себя шоколадкой.
Обзвонить всех в доме, где жили они с В., – я нашла в справочнике список фамилий и номеров – вот чего я больше всего хотела и больше всего боялась. Это означало разом прорваться к реальному существованию той женщины, услышать голос, который, возможно, принадлежит ей.
Однажды вечером я принялась методично набирать все номера, предварительно вводя код 36–51. Где-то был автоответчик, где-то долгие гудки, порой незнакомый мужской голос говорил: «Алло?», и тогда я клала трубку. Если отвечала женщина, я спокойно и уверенно просила позвать В., а когда она удивлялась или говорила, что таких здесь нет, заявляла, что ошиблась номером. Я перешла к действиям, шагнула в мир недозволенного, и это будоражило мне кровь. Напротив каждого номера я тщательно делала пометки: мужчина или женщина, автоответчик, замешательство. Одна женщина без единого слова бросила трубку, едва услышав мой вопрос. Я была уверена, что это она. Позже это перестало казаться мне весомой уликой. Вероятно, «ее» номера в справочнике не было.
Одна женщина из списка, некая Доминика Л., надиктовала в голосовом приветствии номер своего мобильного. Я решила не упускать ни единого шанса и наутро сразу его набрала. Веселый женский голос ответил с легким нетерпением, выдававшим радость оттого, что кто-то наконец-то позвонил. Я молчала. Голос, внезапно насторожившись, настойчиво повторял: «Алло?» В конце концов я положила трубку, так и не сказав ни слова. Было неловко и удивительно обнаружить у себя такую простую демоническую власть – внушать страх на расстоянии и совершенно безнаказанно.
Тогда я не задавалась вопросом, достойно ли мое поведение, мои желания. Я не задаюсь им и сейчас, когда пишу. Порой мне кажется, что именно такой ценой вернее всего достигается истина.
Я пребывала в такой неопределенности и так жаждала знать, что временами уже отброшенные версии вдруг снова поднимали голову. Моя способность устанавливать причинно-следственные связи между самыми разрозненными фактами была поистине поразительна. Например, тем вечером, когда В. отменил назначенное на следующий день свидание, я услышала, как телеведущая заканчивает прогноз погоды словами «завтра именины у всех, кого зовут Доминик», и решила, что это и есть имя той женщины: он не может встретиться со мной, потому что у нее именины, они вместе пойдут в ресторан, устроят ужин при свечах и т. д. Подобные рассуждения в мгновение ока выстраивалась в логическую цепочку. Я даже не ставила их под сомнение. Мои резко холодеющие руки и сердце, которое «пропускало удар», когда я слышала имя «Доминик», подтверждали их справедливость.
В этих судорожных поисках и сопоставлении знаков можно увидеть игры заблудившегося разума. Но я вижу в них скорее поэтическую функцию – ту самую, которая присуща литературе, религии и психозам.
Впрочем, я пишу о ревности так же, как ее проживала – отслеживая и собирая свои желания, ощущения и действия того периода. Только так я могу придать этой одержимости материальную форму. И я постоянно боюсь упустить что-то важное. В общем, писательство как ревность к реальности.
Однажды утром мне позвонила Ф., подруга моего сына. Она переехала и хотела дать мне свой новый адрес в XII округе. Хозяйка квартиры часто приглашала ее на чай, давала книги, «она преподает историю в Новой Сорбонне». Эти слова, прозвучавшие посреди обычной болтовни, показались мне ошеломительной удачей. Итак, после нескольких недель бесплодных поисков детский голосок Ф. даровал мне возможность узнать имя другой женщины, которая преподавала тот же предмет в том же университете, что и хозяйка ее квартиры. Но я считала недопустимым втягивать Ф. в свои поиски и обнаруживать любопытство, необычный и явно нездоровый характер которого не ускользнул бы от нее. Я уже положила трубку, решив не поддаваться искушению, но никак не могла избавиться от желания перезвонить Ф. и попросить ее разузнать у своей хозяйки о той женщине. В голове у меня сами собой возникали слова, с которых можно было бы начать этот разговор с Ф. Через несколько часов страстное желание, жаждущее удовлетворения, взяло верх над страхом выдать себя: вечером, в состоянии извращенца, который наконец убеждает себя, что в его действиях не только нет ничего плохого, но он даже обязан их совершить, я решительно набрала номер Ф., изо всех сил надеясь, что она дома, что мне не придется откладывать свое расследование и что я сумею произнести фразу, которую прокручивала в голове весь день: «Ф., у меня к тебе просьба! Прямо как в книжках! Не могла бы ты узнать, как зовут…» и т. д.
Как и всякий раз, когда мне казалось, что я близка к цели, попросив Ф. выведать имя, я почувствовала усталость, опустошенность, почти безразличие к тому, сколько продлится ожидание, и даже к ее ответу. Последний вызвал во мне новые подозрения: хозяйка квартиры заявила, что понятия не имеет, о ком идет речь. Я подумала, что она врет и на самом деле знает ту женщину, но тоже хочет ее защитить.
Я писала в дневнике: «Решила больше никогда с ним не видеться». Когда я выводила эти слова, боль утихала, и я принимала облегчение, которое приносил мне сам процесс письма, за избавление от чувства утраты и от ревности. Стоило мне закрыть тетрадь, как мною снова овладевало желание узнать имя той женщины, получить как можно больше информации о ней – в общем, делать всё, что причинит мне еще больше страданий.
Когда он бывал у меня и отлучался в туалет, меня неудержимо тянуло к его портфелю в прихожей. Я была уверена, что в нем хранится всё, что мне нужно, – имя, номер телефона, возможно, фотография. Я бесшумно подкрадывалась и завороженно, затаив дыхание, застывала перед этим черным предметом, до которого желала и не смела дотронуться. Я представляла, как убегаю с ним в дальний угол сада, открываю, вытаскиваю и швыряю куда попало его содержимое, словно вор-карманник, пока не заполучаю желаемое.
Конечно, я могла бы легко вычислить эту женщину, придя тайком по адресу, где она жила, на авеню Рапп. Чтобы обойти ловушку с домофоном, кода которого я не знала, я придумала записаться к гинекологу, принимавшему в том же здании. Но я боялась, что меня увидит В. или они вместе, и тогда откроется вся убогость моего положения – женщина, которую разлюбили, и обнажится мое желание – быть любимой снова. Еще я могла бы нанять детектива. Но тогда о моих чувствах узнал бы человек, профессия которого не внушала мне никакого уважения. Думаю, я хотела выяснить имя этой женщины либо своими силами, либо по воле случая.
Я выставляю напоказ свои страдания и одержимость, описывая их здесь, но это не имеет ничего общего с тем разоблачением, которое ждало бы меня, отправься я на авеню Рапп, и которое так меня пугало. Писать – это прежде всего оставаться невидимым. Насколько немыслимым, чудовищным казалось мне в том состоянии саморазрушения и опустошения выставить на обозрение свое лицо, тело, голос – всё, что делает меня мной, настолько же сейчас я не испытываю ни малейшего неудобства, даже волнения, обнажая и исследуя свою одержимость. По правде сказать, я вообще ничего не испытываю. Я лишь пытаюсь описывать те фантазии и действия, на которые толкала меня обитавшая тогда во мне ревность, превратить личное и сокровенное в ощутимое и постижимое, чтобы незнакомые мне люди, несуществующие, пока я пишу, могли его воспринять. На этих страницах – уже не мои желания, не моя ревность, а желания и ревность вообще. Я остаюсь незримой.
Когда я звонила ему на мобильный – домашнего номера той женщины он мне, разумеется, не дал, – он иногда восклицал: «Я как раз думал о тебе!» Эти слова не только меня не радовали, не заставляли верить в родство душ, но и, напротив, угнетали. Я слышала только одно: в остальное время он обо мне не думал. Сама я никогда бы не могла так сказать: он и она не выходили у меня из головы ни на минуту.
В разговоре он иногда небрежно бросал: «Разве я не говорил тебе?» и, не дожидаясь ответа, рассказывал о каком-нибудь недавнем событии или делился новостями по работе. Этот праздный вопрос тут же омрачал мое настроение. Он означал, что В. уже рассказал об этом другой женщине. Именно она, в силу своей близости к нему, первой узнавала обо всем, что с ним происходило, от мелочей до самого важного. А я всегда была в лучшем случае второй. Возможность делиться мыслями и событиями в реальном времени, которая так важна для здоровых и продолжительных отношений, – мне она была недоступна. «Разве я не говорил тебе?» ставило меня в один ряд с друзьями и знакомыми, с которыми видишься урывками. Я больше не была главной, бессменной свидетельницей его жизни. «Разве я не говорил тебе?» отводило мне роль случайного собеседника. «Разве я не говорил тебе?» означало «мне незачем было тебе говорить».
А я между тем вела нескончаемый внутренний монолог, сотканный из увиденного и услышанного за день, какой обычно адресован любимым в их отсутствие, – описание моей повседневной жизни, которая, как я быстро поняла, его больше не интересовала.
То, что из всех вариантов, доступных тридцатилетнему мужчине, он выбрал сорокасемилетнюю женщину, было для меня невыносимо. Я видела в этом неоспоримое доказательство того, что во мне он любил не уникальное существо, каким я считала себя в его глазах, а то, что обычно характеризует зрелую женщину – финансовую независимость, стабильное положение, умение, если не склонность, проявлять материнскую заботу и чувственность в сексе. Я оказалась заменимой внутри своей категории. Я могла бы, конечно, легко развернуть это рассуждение наоборот и признать, что и его молодость была далеко не последним фактором в моем к нему влечении. Но у меня не было ни малейшего желания быть объективной. В этом самообмане, упиваясь его жестокостью, я находила спасение от отчаяния.