Обеими руками я обхватила себя за талию.
– Кажется, он помогал мужчинам избежать призыва.
– Правильно. Дядя Ларс сказал, что твой отец руководил какой-то группой, которая собиралась в подсобке его бакалейного магазина. Ты понимаешь, сколько у всех нас может возникнуть проблем, если кто-нибудь узнает, что мы в родстве с предателем?
– Не называй его предателем. Он хороший человек.
– Тогда почему ты в тысяче миль от дома лезешь под молнии и в полумертвом состоянии попадаешь в больницу? Если он такой хороший, почему не позаботился о том, чтобы его дочь находилась в безопасности?
Я откинулась на мягкую спинку сиденья такси и стиснула зубы, потому что ответа у меня не было.
Дома тетя Эва уложила меня в постель, приказав забыть все неприятности, побудившие меня выбежать из дома в разгар грозы.
– Теперь твоя задача – поправиться, – говорила она, натягивая теплое одеяло до самого моего подбородка. – Думай только об этом.
Именно этим я и занялась.
Я лежала в кровати, голова раскалывалась, а пальцы горели и чесались под повязкой, но я отказывалась принимать лекарства, чтобы облегчить боль. Я стремилась мыслить ясно и не хотела, чтобы какие-то вещества затуманивали мой рассудок. Пока Оберон болтал внизу, а тетя Эва посвящала свое время работе на верфи и мне, мое тело восстанавливалось. Все крохотные клетки, нервные окончания и ткани работали, как эффективная машина у меня под кожей. Мне ужасно хотелось узнать больше об анатомии, и физике, и молниях, и послушать музыку, которая ускорила бы восстановление нейронных связей у меня в мозгу. Но школы были по-прежнему закрыты, мое тело по-прежнему лежало в постели со скрипящими пружинами, а мои голова и руки были обложены мешочками с ароматом чеснока. Тетя Эва утверждала, что эти мешочки изгонят все больничные микробы. Она также заставила меня держать на шее компресс с гусиным жиром и положила на мой нос соль. Мне казалось, что меня не защищают от болезни, а готовят в качестве основного блюда на званый ужин.
Все это время Стивен смотрел на меня с фотографий у изножья кровати, и это служило мне одновременно утешением и источником боли. Иногда, когда я позволяла своему телу расслабиться, а мозгу прекратить работу, я была готова поверить в то, что он стоит там, прямо перед своими фотографиями. Я была готова поверить в то, что молния и в самом деле позволила мне соприкоснуться с миром духов.
А когда у меня хватало сил приподнять голову, я наблюдала за еще одним странным явлением, с которым столкнулась вскоре после того, как тетя Эва уложила меня в постель. Медный компас в деревянном футляре, который прежде принадлежал дяде Уилфреду и который я держала на тумбочке возле кровати.
Его стрелка больше не показывала на север.
Она показывала на меня, даже если я разворачивала компас. Она тоже разворачивалась в мою сторону.
– Вот это да, – шептала я всякий раз, когда стрелка упорно разворачивалась, чтобы указать на меня.
Теперь я стала магнитом.
Через неделю после начала моего восстановления, когда я уже могла садиться на кровати, не ощущая себя так, как будто кто-то лупит меня по позвоночнику кувалдой, тетя Эва вошла в мою комнату с натянутой улыбкой.
– Я сшила накидку на клетку Оберона, чтобы, пока ты выздоравливаешь, он днем вел себя тише.
В руках она держала бежевую ткань и белый конверт.
Я склонила голову, чтобы присмотреться к конверту.
– Что это?
Она сделала глубокий вдох:
– Это от твоего отца.
– Моего отца?
– Я забыла просмотреть вчерашнюю почту. Только что обнаружила это под счетами. – Она подала мне письмо. – Я оставлю тебя, чтобы ты могла спокойно это прочитать, но попытайся не волноваться, что бы он ни писал. Дай мне знать, если захочешь, чтобы я вернулась.
Я кивнула и прошептала:
– Спасибо.
Она вышла, а я осталась в одиночестве, глядя на верхнюю строчку обратного адреса – название нового дома моего отца: ГОРОДСКАЯ ТЮРЬМА ПОРТЛЕНДА.
При виде трех этих жестоких слов у меня в душе поднялась вся боль и ярость, охватившая меня в ту ночь, когда он меня покинул, – накануне того дня, когда я села в поезд до Сан-Диего, набитый озабоченными собой пассажирами.
Я вспомнила, как мы с ним сидели за кухонным столом, доедая безвкусный ужин из риса с бобами и сухого хлеба, испеченного не из пшеницы, а из кукурузного крахмала. Папа провел пальцами по седеющим русым волосам и произнес:
– Мэри Шелли, если со мной что-то случится…
– Папа, ты не умрешь от какого-то жалкого гриппа, – перебила я его.
– Речь не обязательно о смерти. Если что-то…
– Что? Что с тобой случится?
– Тсс. Позволь мне закончить. – Он сжал мою руку своими крепкими пальцами. – Если что-то случится, я бы хотел, чтобы ты сразу же отправилась к тете Эве. Там теплее. С открытыми окнами и солнечным светом у тебя будет больше шансов выжить. И мы избавим наших родственников в Орегоне от излишних проблем.
– Каких проблем?
Он отвел глаза в сторону и не ответил.
– Папа, объясни мне.
Он откашлялся:
– Проблем, которые возникают из-за того, что ты поступаешь правильно, хотя это небезопасно. Больше я ничего тебе не скажу, потому что не хочу, чтобы кто-то пытался выудить у тебя информацию. – Он отпил кофе. – Эва живет в этом доме совсем одна с тех пор, как болезнь сразила Уилфреда. Я уверен, что она обрадуется твоему обществу. После ужина собери свои вещи. На всякий случай.
Я возмущенно смотрела на него, тяжело дыша.
– Мэри, пожалуйста, не задавай мне вопросов. Я не буду на них отвечать.
Он опускал вторую часть моего имени, только когда бывал крайне серьезен.
Я ковыряла еду вилкой, пока зубцы не начали царапать фарфор. Отец поморщился, но я больше ни о чем не спрашивала. В этом не было смысла. Если он не хотел вдаваться в подробности, то все равно не стал бы ничего мне объяснять. Он был таким же упрямым, как и я.
Так я оказалась в тысяче миль от дома, совсем одна, не считая нервной тети, болтливой сороки, разбитого сердца и конверта с надписью «ТЮРЬМА ПОРТЛЕНДА».
Чтобы успокоиться, я сделала глубокий вдох и вскрыла конверт.
20 октября 1918 года
Дорогая Мэри Шелли!
Надеюсь, ты в безопасности. Надеюсь, ты здорова. Надеюсь, ты можешь простить меня за то, что я заставил тебя пережить. Тебе, наверное, трудно понять, что заставило меня пойти на все эти жертвы, но однажды, когда ты станешь старше и гнев на меня утихнет, возможно, ты увидишь, насколько мы с тобой похожи. Мы оба по натуре бойцы, и иногда наша сила духа вынуждает нас предпочесть правду и целостность комфорту и безопасности.
Я знаю, что мир сейчас кажется жутким, а будущее – безрадостным. Просто не забывай, что человеческие существа даже в самые мрачные моменты всегда находили в себе силы. Оказываясь лицом к лицу с самыми ужасными проявлениями этого мира, люди либо ломаются и уступают мерзости, либо сохраняют свой внутренний стержень и вступают в борьбу со злом.
Никогда не позволяй ненависти, страху и невежеству взять над тобой верх. Продолжай совершенствоваться, чтобы сделать мир вокруг лучше, потому что улучшить его могут лишь самые яркие и смелые личности, творческий дар которых позволяет им подняться над окружающим хаосом.
Я здоров и в целом у меня все хорошо. Не стоит беспокоиться обо мне или о магазине. Я позволил банку вступить во владение нашим бизнесом, чтобы не доставлять беспокойство твоим дядям. Береги себя. Пожалуйста, поскорее мне напиши, чтобы дать знать, что ты еще жива.
Твой любящий отец
Я стиснула зубы и сделала глубокий вдох, пытаясь совладать с беззвучными слезами, оставлявшими мокрые пятна на бумаге.
– О, папа, – обратилась я к аккуратным черным завитушкам его почерка. – Зачем мне делать этот мир лучше, если в нем уже нет многого из того, что я любила?
Я вытерла глаза.
– Ты в тюрьме, а Стивен умер, и без тебя я не чувствую себя ни яркой, ни смелой, ни доброй.
На следующий день, когда тетя Эва вечером вернулась с работы, от входной двери до меня донесся знакомый баритон.
Голос моего отца.
Клянусь всеми святыми – я услышала папу.
Я прямо в ночной сорочке выскочила из постели и бросилась к лестнице, думая, что, возможно, и телеграмма, и письмо были ошибкой или всего лишь мне приснились. Папу не приговорят к тюремному сроку. Он приехал, чтобы меня забрать.
– Папа!
На полпути вниз я поскользнулась, босые ноги взлетели вверх, и я шлепнулась на деревянные ступени.
– Мэри Шелли, смотри не сломай себе шею! – воскликнула замершая в прихожей тетя Эва. – Куда ты бежишь?
Удержавшись на лестнице, я выпрямилась во весь рост.
– Я услышала…
Присмотревшись, я увидела, что тетя стоит у входной двери вместе с худощавым незнакомцем в коричневом костюме. Не с моим отцом. Мои пальцы, сжимающие перила, обмякли, и я даже ссутулилась от разочарования.
– Ой! Я не знала, что у тебя гость, – пробормотала я.
Лицо мужчины, за исключением его голубовато-зеленых глаз, было скрыто под защитной маской. Сняв котелок, он произнес:
– Добрый вечер, мисс Блэк, – и я увидела редеющую линию рыжевато-золотистых волос, больше напоминающих блестящую медную проволоку.
Я вскинула голову:
– Мы знакомы?
– Нет, – ответила тетя Эва, – но ты о нем слышала. Это мистер Дарнинг.
– Мистер Алоизиус Дарнинг? – Я спустилась на одну ступеньку вниз. – Фотоэксперт, изучавший работу Джулиуса?
Он кивнул:
– Он самый. Я был неподалеку, заходил к мистеру Эмберсу, чтобы принести ему свои соболезнования в связи с кончиной брата. Он сказал мне, что юная модель с его афиши совсем недавно вплотную соприкоснулась со смертью.
– Я просила, чтобы ты не рассказывала Джулиусу о том, что со мной произошло, – резко произнесла я, обращаясь к тете.
– Мэри Шелли, не надо высказывать обиду в присутствии нашего гостя. Я просто позвонила Джулиусу, чтобы сообщить ему, что ты серьезно пострадала.