– О графине Эстер, – сказал он наконец, видя, что и Товианская прислушивается и, кажется, была рада этому допросу, – я не слышал в Кракове. Быть может, что её любопытство на коронацию привело… я её не видел…
Любомирская подступила ещё на шаг, как бы хотела этим сближением произвести ещё более сильное впечатление на него. Она понизила голос, делая его сладким и ласковым.
– Скажи, пан, правду, ты всё знаешь, – шептала она, – ведь это не первая любовь короля? Он очень к ней привязан? А она кокетка?
Слышно было, как она стучала по полу маленькими ножками, а маленькие ручки, покрытые кольцами, рвали, поправляя, кружева одежды. Витке, хоть не мог сопротивляться её красоте, не знал вполне, что ему говорить.
– Верьте мне, пани, что я не так хорошо осведомлён об этих делах частной жизни короля, чтобы мог о них говорить с уверенностью. Король женат…
– А! – рассмеялась громко Любомирская. – Все знают, что он очень уважает жену, но её не любит. Впрочем, он теперь католик, а она протестантка, поэтому уже через это супружество разорвано, и мы королевы иметь не будем.
И, разражаясь дивным, страстным смехом, она прибавила:
– Он должен выбрать здесь себе временную королеву!
Мы Эстер не хотим! Эстер! Эстер! Это как-то звучит, как бы была евреечкой…
– Естер – граф, – поправил Витке, – а она из дома графини Ламберг.
Подкоморина сделала гримасу и губки её презрительно поднялись.
– Но как же? – настаивала она. – Очень её любит? Говори, пан…
– Я никогда в жизни не видел графини Эстер, – сказал, задерживаясь, Витке. – Она особенно не показывается в Дрездене, а отсюда вывожу, что о том больше говорят, чем стоит.
Любомирская слушала.
– Он себе тут должен выбрать временную королеву, – шепнула она, и живо вставила: – Что же стало с прекрасной Авророй?
Онемелый купец снова задержался с ответом для раздумья.
– Графиня Кёнигсмарк, – сказал он наконец, – как всем известно, всегда в милости у короля.
– Хоть он её так подло предал с той Фатимой, а потом для Эстер, – добавила подкоморина, доказывая, как отлично была осведомлена обо всех любовницах короля, и как они её интересовали.
– Вижу, – отозвался потихоньку купец, – что скорей я мог бы от вас чего-то узнать, чем вам что-то новое принести. Мы не поднимаем глаз вверх и предпочитаем не вмешиваться в сердечные дела наисветлейшего пана. Должен также вам признаться, что я не принадлежу ко двору, с позволения, я купец…
– А! – вставила живо и порывисто Любомирская. – Чем же торгуешь? Камнями? Драгоценностями? Не правда ли?
Витке рассмеялся.
– Ничуть, – начал он весело, – этих я вовсе не знаю…
Говоря это, хотя подкоморина его пыталась задержать и ещё имела на устах навязчивые вопросы, Витке поклонился каштеляновой, потом прекрасной незнакомке и вышел как можно живей, опасаясь невольно проговориться.
Едва двери за ним закрылись, а Товианьская собиралась начать разговор с подкомориной, когда вошёл ожидающий в приёмной Мружак, ведя за собой коллегу Падневчика. Оба имели лица мрачные и торжественные.
– Ясновельможная пани, – отозвался, низко кланяясь, Мружак, – я не хотел при том господине спора начинать… Правдой и Богом камни сегодняшнего дня были драгоценные и красивые, но первые, которые он привёз сюда в той же самой оправе для обмана, так, помоги мне Бог, были вправлены… Падневчик подтвердит, что на оправе даже видна свежая работа, когда их вынимали и вкладывали. Не моё дело судить, – прибавил он, – что это должно означать, но я старик опытный, я на этом собаку съел, я был вызван для оценки коронных драгоценностей, когда их в заём давали, я не мог ошибиться и подвергнутым насмешкам быть не хочу.
Голос его дрожал, так принял к сердцу приписываемую ему ошибка. Каштелянова пожала только плечами, когда Падневчик, помурлыкивая, подтвердил заверение товарища.
– Верю, верю, – добавила она, – будьте спокойны, хотели меня обмануть, но не удалось, буду осторожной. Но, так как это королевские слуги, лучше об этом замолчать.
Пани каштелянова была права, но, наказав молчание Мружаку, сама его не могла сохранить. Знала о том приключении красивая подкоморина Любомирская, не было оно тайной для невестки, для примаса, для значительнейшей части его двора, никому не запрещали рассказывать то, что слышали, поэтому весть о фальшивых драгоценностях разошлась по стране и вызвала разнообразные суждения.
Товианьская не очень стыдилась того, что требовала взятку, которая была в обычае, и никто не таился, кто её требовал, гораздо сильней её волновало, что могла быть разочарована и обманута. Витке в убеждении, что исправил совершённую ошибку, вернулся немного более спокойный в Варшаву.
IX
Вплоть до нового 1695 года внешне положение изменилось мало; тайно продолжались переговоры с главнейшими вождями оппозиции, уверяли даже, что был приобретён примас, и что прекрасная подкоморина Любомирская, неизвестно каким образом, вмешалось в это приобретение и играла в нём некоторую роль, несмотря на мужа, и, возможно, без его ведома.
Верно то, что громко при каждой возможности выражалась с самой живой симпатией о красивом, о милом, о несравненно любезном с женщинами короле Августе. Не подлежало сомнению, что она его видела, была им восхищена, но вздыхала по той минуте, когда открыто и явно сможет с ним познакомиться ближе. Это расположение красивой Уршулки так было на руку и примасу, и Товианьской, что не только её не воздерживали от этого пыла, но, казалось, побуждали и рассчитывали на чародейку, чтобы влияние, какое умела приобрести, на выгоду себе обратить.
Очень ревнивый молодой Любомирский не знал ни о тех предприятиях жены, ни о её симпатии к королю.
Между тем, приобретя себе мягкостью и очень ловкой поблажкой Собеских, епископа Залуского, также Любомирского с семьёй его, приготовив объединение на Литве двух противоборствующих партий: Сапегов и шляхты, король Август уже не колебался предпринять путешествие в столицу.
На жалобы и возмущения против злоупотреблений саксонских войск, изгнания которых из страны настойчиво требовали, король очень ловко отвечал приказом, переносящим их в Пруссию, откуда не так легко могли доходить крики и шляхты было мало, и великопольскую не волновали уже так сильно.
Весь свой многочисленный и роскошный двор, всё величие его, костюмы и блёстки Август перевозил в столицу, в которой мазурам хотел показаться так же прекрасно, как в Кракове малополянам.
Заранее так сделали, что командующий в варшавском замке сдаст его без сопротивления саксонской гвардии, которая сопровождала короля.
Весь этот достаточно медленный поход от одной столицы к другой был как бы триумфом для Саксонца, который мог теперь себе льстить, что, так хорошо начав, дальше уже никаких угрожающих трудностей для преодоления не найдётся.
По дороге не было почти ни стоянки, ни ночлега, на котором бы группы шляхты с урядниками во главе не приветствовали Августа окриками и не возлагали почестей. Не изучая прошлого, ни ища за него мести, король всех без разницы их давних отношений в противоположном лагере, принимал с чрезвычайной любезностью, с ясным лицом и открытым столом, и полными рюмками.
На каждом ночлеге устраивали пир для гостей, а Август со своими приспешниками засиживался на нём, пируя, почти до минуты, когда нужно было готовиться к дальнейшему путешествию. На более удобных стоянках, в местечках, задерживались на целые дни.
Шляхта восхищалась новым паном, который так любезно её поил, принимал и постоянно радовал весёлыми улыбками. Разговориться с ним, правда, мало кто мог, кроме тех, что знали французский, но лицо его говорило, что чувствовал себя счастливым и всех около себя хотел видеть счастливыми.
Самый блистательный из тех пиров по дороге состоялся в Радоме, в монастыре бернардинцев, в канун дня Трёх Волхвов, где Август застал не только громады шляхты, но много значительных особ, которых было важно ему приобрести. Их прибытие и соединение с панским кортежем имело большое значение. Оппозиция потеряла силу и смысл существования.
Хотя Рим до сих пор поддерживал дело короля в Польше через нунция, через иезуитов, хотя обращением его в католицизм духовенство казалось приобретённым, для Августа было не менее важно заиметь в нём как можно больше приятелей, так как апостольская столица до сих пор из-за каких-то неизвестных побуждений признать его королём медлила.
Поэтому Август очень рад был, найдя тут приятеля покойного Собеского и его семьи, весьма умного, учёного и повсеместно уважаемого Залуского.
Примас, как говорили, был уже куплен, и был, или должен был вскоре быть оплаченным. Согласился за семьдесят пять тысяч талеров, а Товианьская, капризничая, колеблясь, болтая о фальшивых камнях, принимала драгоценности за двадцать пять. Король, который любил побрякушки и покрывался ими, тоскливо вздыхал по утрате красивых камней, но мир и согласие стоили больше. Примас обещал идти с королём и сильно его поддержать. Оппозиция была распущена.
Особенно в Радоме великая любовь к Саксонцу родилась и выросла при густо заставленных столах. Рассказывали, что он на всё согласился, чего только желала себе шляхта, что недисциплинированных солдат вытягивали в Пруссию, что оппозиционерам было обещано безусловное прощение, что знаменитый вождь должен был тут же идти возвращать Лифляндию или вместе с царём московским повернуть против турок, чтобы захватить тот незабвенный Каменец.
Можно себе представить, каким медленным было это путешествие Августа, когда в канун Трёх Волхвов, пируя в Радоме, потом в Варте, только после приёма Собескими в Виланове, 15 января он совершил въезд в Варшаву. Оба королевича вышли ему навстречу, прямо к дверей кареты.
Всё это путешествие было чередой удачных для короля обстоятельств. В Радоме прямо в праздничный день, с помощью Залуского и Любомирского удалось приблизить к себе фанатичных врагов, тревожащих мир на Литве, – Слушку, каштеляна Виленского, с Литовским подскарбием Сапегой. Тут значительная численность вдвойне опьянённой шляхты и панов присоединилась к походу и сопровождала короля до Варки.