почти дало ему забыть о посольстве, какое было ему поручено.
Был вечер и слуги как раз должны были закрывать ставни магазина, когда перед воротами остановилась карета; старушка, узнав сына, с радостным криком выбежала ему навстречу. Взволнованный Захарий упал перед ней на колени, чувствовал себя виноватым. Радость была великая, невыразимая, но продолжалась недолго, когда Витке, опустив глаза, признался, что прибыл сюда с важными поручениями и, недолго побыв, будет должен возвращаться в Варшаву. Пани Марта опечалилась; не в состоянии ввести её в свои дела, Витке объявил, что закладывает в Варшаве торговлю, найдя себе француза для помощи.
Старая женщина имела отвращение и недоверие к итальянцам и французам, которых видела при двора, слышала о них часто. Поэтому француз партнёр не очень был ей мил, а Витке, предчувствуя это, о красивой Генриетке ни словом не вспоминал, дабы не доставлять матери ещё больше беспокойства.
Сидели допоздна, так много разных дел, касающихся торговли, кассы, должна была мать рассказать сыну. Старшего её помощника также позвали, потому что у Витке не было времени.
На следующее утро со своим письмом он был уже в приёмной князя Фюрстенберга, в доме, расположенном тут же напротив замка, и велел объявить ему о себе как о посланце короля.
Наместника он знал только визуально. Был это мужчина средних лет, слишком панской внешности, высокого роста. По нему легко было узнать опытного придворного и отличного комедианта. Чужой в Саксонии, потому что король его, рекомендованного, привёз как католика из Австрии, Фюрстенберг в короткое время завязал тесные отношения с местной аристократией, умел приманить её и был уже в то время, как казалось, сильно застрахованным от немилости. Его тогда поддерживали главные фризы.
Фюрстенберг, зная потребности короля, который, постоянно жаждал денег, всякими способами старался их доставлять, и, как многие его современники, и сам король, он сильно верил, что алхимики с помощью своих тайных наук должны прийти к деланию золота, болел алхимией. Всё подземелье каменицы Фюрстенберга было занято алхимической лабораторией, в которой постоянно какой-то адепт что-то жарил и назавтра обещал результат.
Как только ему объявили королевского посланца, наместник тут же велел его впустить в свой кабинет и, неспокойный, вышел навстречу.
Витке сначала показал ему доверительное письмо. Не понравилось оно Фюрстенбергу, но гордый наместник, смерив его будто бы безразличным взглядом, шепнул (солгал), что уже был осведомлён о его прибытии.
Витке отдал Фюрстенбергу то, что ему поручили, всегда заранее получая тот один ответ, что всё это было ему уже известно. В конце князь дал ему, якобы от себя, поручение, чтобы представился Росе и Рехенбергу и вникал во всё.
– Собственно говоря, – добавил князь с полуулыбкой, – я просил, чтобы король прислал кого-то доверенного. Радуйтесь, что вас дали мне в помощь. Царь, вероятно, через пару дней прибудет. Росе и Рехенберг ещё сегодня должны выехать встречать его. Впрочем, мы в замке готовы, насколько можно быть готовым к приёму гостя, который едет incognitissimo, а каждую минуту своим своеволием и прихотями себя выдаёт.
Бросив нехотя несколько вопросов, к которым примешались и двузначные, касающиеся пани подкоморины, наместник попрощался с Витке. Он спешил на святую мессу в католическую часовню, потому что нужно было показать большое религиозное рвение.
Введённый сюда венскими отцами иезуитами, он должен был своим поведением это оправдать, хоть ревностная протестантка-королева была этим обижена и негодовала, и Фюрстенберг не имел у неё милости.
В замке, где ещё застал барона Рехенберга, Витке действительно нашёл всё приготовленным, так что царь мог бы немедленно прибыть, и всё бы для его приёма хватило. Изнеженный в роскоши и великолепии король Август хотел и известного простотой обычаев царя ослепить своей роскошью, а любезностью показать ему великую сердечность. На протяжении почти всего утра Витке ходил по замку, рассматривал дом Нейтшутца, где Петра также должны были угощать, проведал о придуманном церемониале и только на обед мог вернуться к себе.
Из назойливого заглядывания во все углы, к которому чувствовал себя обязанным, Витке имел только ту пользу, что всем надоел. Постоянно должен был показывать своё доверительное письмо, склоняли перед ним голову, но кисло поглядывали на этого надсмотрщика.
Остаток дня он мог уже провести с матерью и прибывшим для приветствия старым другом его отца, который расспрашивал о тысячи подробностей пребывания короля в Польше.
Витке из его речи и в целом, что тут видел и слышал, мог легко убедиться, что саксонцы с завистью и пренебрежением поглядывали на Польшу, которая отбирала у них курфюрста, а страну изнуряла, потому что из неё постоянно вытягивали деньги, а хватить их не могло.
На тайных сетованиях над положением прошел целый день. Назавтра объявили о приезде царя, который заранее уже предписал строжайшее инкогнито. Приказы Августа препятствовали этому.
Снова одетый по-немецки, Витке с утра уже должен был примешаться к ожидающим прибытия Петра урядникам двора и слугам.
Наконец долго ожидаемые кареты, которые привели генерал Росе и Рехенберг, начали въезжать во двор замка со стороны конюшни прямо в приготовленные и сильно освещенные покои.
В трёх первых каретах были: генерал Лефорт, чиновник военного министерства Головкин и канцлер, сопровождающий Петра. Только из четвёртой вышел царь, в коротком, по испанской моде, кафтане, с рукавами, висящими навылет, облегающих штанах и простых голландских башмаках, с очень коротко остриженной головой, на которой был род чёрного беретика, но, видя множество глаз, обращенных на него при высадке, он снял шапочку и заслонил ею лицо, дабы его не узнали.
Едва войдя в великолепные апартаменты, которые он быстро измерил глазами, царь потребовал еды. Стояла она готовой в столовом покое. Он сел к столу, но, немного поспешно перекусив, выпив вина, он поднял голову и воскликнул:
– В кунсткамеру!
Граф фон Эк, которому, как магистру церемонии, было поверено сопровождение гостя, тут же был готов исполнить приказ, хотя поздняя пора и усталость с дороги не позволяли его ожидать. Свет, служба в мгновение ока были готовы к приказам.
Переход к этой сокровищнице, одновременно и музею, через замковые коридоры царь Пётр пробежал живо, следя, чтобы его как можно меньше видели. Эку он объявил, что не желает никому показываться.
В кунсткамере, несмотря на то, что её немного обобрали для короля, для Польши, столько было вещей для осмотра, а царь так заботливо присматривался ко многим предметам, что, осмотрев два первых покоя, почувствовал себя уставшим и остальное отложил на завтра.
Магистр фон Эк проводил его до спальни и первый день так счастливо окончился.
Витке, подумав, не вернулся домой, но пошёл почивать в комнату Константини, не желая удаляться из замка. Можно было ожидать, что царь очень рано встанет и начнёт день.
Весь двор с рассвета был на ногах, готовый развлекать достойного гостя, который никому не показался, ничего не требовал, и объявил, что обедать будет один у себя. Как приказал, так и вышло.
Чуть отдохнув после обеда, царь пожелал увидеть цейхгауз, а барону Рехенбергу поручил объявить об аудиенции у жены и матери курфюрста.
Обе дамы, украшенные драгоценностями, несмотря на траур по курфюрсту Ганноверскому, тщетно ожидали его до позднего вечера. Царь вбежал к ним на коротких полчасика с вежливыми комплиментами, сел между двумя дамами на стульчик, но к этой аудиенции такое маленькое придавал значение, что даже не переоделся для неё.
Из покоев королевы прошёл царь в приёмную, в которой находились приглашённые дамы двора, урядники и первейшие горожане. Но, совсем там не задерживаясь, ведомый Фюрстенбергом, он направился к дому Нейшутца, напротив конюшен, в котором был поставлен чрезвычайно великолепный ужин, и на него были приглашены самые красивые дамы из города и двора. Там до поздней ночи провёл царь в их обществе, при грохоте пушек на валах, когда пили за его здоровье.
Вся эта изысканность, роскошь, избытки и галантность, казалось, вовсе большого впечатления на него не производят, а с присутствующими особами обходился, не делая церемонии, ел и пил охотно, но предостерёг Фюрстенберга, чтобы публике и любопытным смотреть на него не позволяли, под угрозой тяжёлого наказания.
Наместник и все урядники, имеющие суровый приказ короля для приёма царя ничего не жалеть, лезли из кожи вон, чтобы доставить ему удовольствие и разнообразить развлечения, так что в конце концов, задобренный, он даже любопытным не возбранял издалека смотреть на себя, но также они его совсем не волновали и свободы у него не отнимали.
На следующий день он уже собирался ехать, но Фюрстенберг выдумал новый приём в великолепной зале у моста через Эльбу, который назывался Юнгфер. Там за отличным вином также пришло к гостю отменное настроение и он остался даже еще на следующий день, а что ещё удивительней, оделся в очень приличную немецкую одежду.
Поскольку хотели показать ему всю роскошь, отвезли его в так называемый Большой сад и Итальянский дворец за Пирнайскими воротами, где угощали и веселили до трёх утра, то есть до белого дня, а царь как-то в этой тёплой атмосфере, которой его окружили, хоть поначалу был замкнутый и хмурый, становился всё более весёлым. Влияло, может быть, на это обстоятельство то, что, будучи тут один, не имея надобности ни на кого обращать внимания, окружённый только людьми низшей сферы, он вёл себя просто, не оглядываясь ни на кого.
Утром согласились на посещение царём славной твердыни Кёнигштейна. Царь потребовал её увидеть. Подали коня и карету, и двинулись так живо, что в шесть часов карета остановилась у ворот.
Тогда последовал осмотр крепости, цейхгауза, всех особенностей, потом обед и концерт, слушать который царь сел в отличном расположении духа. До пяти часов вечера он развлекался, и, не возвращаясь уже в Дрезден, прямо через Чехию двинулся оттуда в Вену. Не имел ни малейшего предчувствия, какие его ожидали там новости, и как скоро будет должен возвращаться назад.