В ряде всех этих торжеств несчастный Витке, которому приказали всё видеть собственными глазами, для того, чтобы дать отчёт, должен был стоять в углу незамеченный, смотреть и слушать. Имел, таким образом, время изучить одного из самых оригинальных людей своего времени, в котором больше всего поражали его энергия и пренебрежение к той мишуре, которой тут изысканное общество придавало большую цену.
Его обхождение с людьми также знаменовало правящего, который границ своей власти не знал и привык поступать согласно собственному побуждению, не руководствуясь ничьим…
Вечером Витке, не дожидаясь панов, которые с Фюрстенбергом задержались на пиршестве в Кёнигштейне, поспешил домой.
Исполнив, что ему поручили, он должен был с рапортом незамедлительно ехать в Варшаву. Эта была нестерпимая жизнь и Захарий обещал себе освободиться от неё, но должен был глядеть в будущее. Мать думала, что задержит его дольше после такого долгого отсутствия, а он не смел объявить ей, что должен сию минуту возвращаться.
Когда ночью уже, прибежав в Дрезден, он с грустью объявил матери, приветствующей его у порога объятием, что дольше нескольких часов остаться с ней не может, бедная старушка, серьезно обеспокоенная, первый раз в жизни выступила с некоторой энергией. На самом деле эту энергию вдохновила, очевидно, любовь, но Захарий так привык никогда не находить в ней ни малейшего сопротивления, что поначалу не мог даже на уверения и просьбы ответить.
– Я тебя не понимаю, – сказала Марта с плачем, – и может, поэтому дрожу за тебя. Мы жили в спокойствии, безопасности, отцу и тебе все счастливо удавалось. Какая-то фатальность втянула тебя в чужие дела и интересы, невольником которых ты стал. Мы тут делаем что умеем, чтобы заменить тебя, но без головы дома мы не имеем отваги, а ты о себе и о нас забыл… Какие имеешь виды? Я не знаю! Заклинаю тебя, брось чуждые нам дела и вернись к собственным, не упорствуй.
Она говорила, плача. Витке чувствовал себя виноватым и взволнованным, но не мог перед ней признаться во всей правде, а полностью отступить было слишком поздно. Начал только успокаивать старушку пустыми обещаниями, уверяя, что будет стараться освободиться, хотя внезапно этот сделать не может. Удалось ему этим заверением мать немного успокоить, но все-таки должен был возвращаться назад. Из прибывших со двора писем он знал, что короля уже не застанет в Варшаве, что под предлогом похода против Турции нужно было его искать где-то на Руси. Вместе с тем Константини, который сопровождал Августа, давал ему знать, чтобы, проезжая через столицу, старался узнать, что делалось у примаса.
Радзиёвский на первый взгляд примирился с королем, но итальянец уже имел донесения и доказательства, что Товианьские и он, несмотря на влияние Любомирской, где только могли, интриговали и устраивали заговоры против короля и очень недружелюбно были к нему настроены. Отказали Товианьскому в какой-то должности, Радзиёвский разочаровался, обещая себе большое влияние. В целом непередаваемая неразбериха царила в Литве и Польше.
Там путались и пересекались интриги, самые противоречивые влияния действовали на короля. Дружба или война против Швеции – еще было не решено. Карл XII начинал со всей юношеской силой показываться на горизонте. Август пренебрегал им. Дания и Бранденбург выступали против него, царь Пётр также объявился помочь. Поэтому, несмотря на родство, несмотря на заверения, данные Карлу XII, король колебался.
Именно в эти минуты в Польше появился лифляндский дворянин, о котором уже ходила молва, как о человеке с большими способностями.
Был это тот славный и несчастный, смелый, но порочный, Рейнголд Паткуль, которого ждала такая грустная судьба, а кровь его навеки обрызгала Фридриха Августа.
Когда Витке приехал в Варшаву, там ни о чём, ни о ком не говорили, только о Паткуле. Примас заверил, что он привёз от своих земляков воззвание, просьбу к Августу, чтобы шёл освободить Лифляндию. Обеспечили даже денежной помощью с их стороны… Сто тысяч талеров для начала… Прибавив к этому союзу Данию, Бранденбурга и царя Петра, как же мог Август не поддаться искушению почти заранее обеспеченной победой?
А против этих сил выступал юноша, один, без людей, без оружия, без денег и опыта.
Дать захватить себя благородством и этому одинокому юноше подать руку! Для этого король Август был слишком амбициозным и эгоистичным. Скорей готов был предать, чем пожертвовать собой.
К этим всем побуждением войны со Швецией следует прикрепить очарование, какое Паткуль сам вызывал.
Отважный, образованный, в наивысшей степени хитрый, в политике он был вполне той же школы, что и Август II. Искал в ней успеха, не оглядываясь на средства и не ограничиваясь никакими моральными соображениями, но был, может, ловчее него, потому что лучше это скрывал, когда Август не стыдился своего коварства и легко давал ему себя захватить.
Красноречивый, знаток людей, гладкий, как придворный, и энергичный, как солдат, и полный энтузиазма, когда тот мог ему послужить, Паткуль приобрёл себе почти всех, с которыми вошёл в сношения. Также необычные способности давали ему превосходство над теми, с которыми имел дело.
Витке, верный своей слабости к Генриетке, о которой не забыл и в Дрездене, потому что вёз для неё приобретённые тут подарки, побежал, вернувшись, к Ренарам, где был всегда милым гостем.
Девушка первая выбежала к нему навстречу, потому что была уверена, что не приветствует её с пустыми руками. И действительно с полным фартучком она вернулась к матери.
Родители также поспешили навстречу другу, потому что так его уже там называли. Его отвели в спальню, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз.
Ренар, которому, впрочем, после побега Конти было всё равно, кто будет царствовать, лишь бы это царствование приводило в город жизнь и оживление, хотя не имел особенного уважения к Саксонцу, хотя в душе предпочёл бы француза, умел со своего положения оценить Августа и достаточно ему благоприятствовал. Знал, что король пил много и опьянялся охотно, что притягивал к себе людей, сыпал деньгами… и устраивал великолепные пиры, был, поэтому, за него и желал ему успеха, чтобы потом Варшава ожила сеймами, карнавалами, охотами и женскими интригами.
Он первый объявил Витке о Паткуле и вероятности уже прогнозируемой шведской войны. Приём царя Петра в Дрездене, известие о котором привез Витке, был равносилен союзу с Россией, обеспечивающего почти легкое уничтожение неосторожного юноши.
Имея поручение от Мазотина узнать подробнее, что слышно было около примаса и остатка оппозиции, наш купец, хотя и мог найти какое-нибудь видимое средство втиснуться к Ловичу не очень хотел там показываться. Сперва хотел где-нибудь поймать Пшебора, из которого надеялся вытянуть всё, что ему было нужно.
Ренары пренебрегали им, потому что ему как-то не везло, поэтому не знали даже, где заблудился. Витке должен был преследовать его по городу, и узнал, что он временно при ком-то из Любомирских.
Тот много обещающий себе Лукаш в то время, когда своевольно бросал Пребендовскую, теперь сетовал на свою недальновидность, потому что назад вернуться было невозможно. Достать до примаса ему не удавалось и от нужды он пристал к одному из молодых Любомирских, который не мог простить королю позора, какой испытала его семья, из-за романа подкомироны.
Пшебор мучился над своей судьбой, искал чего-то лучшего и с радостью ухватился за Витке с готовностью к его услугам.
Не много, однако, из него можно было сделать. Лукаш больше о себе воображал, чем мог достичь. Завистливый, мстительный, слишком вспыльчивый, он не мог идти по скользкой дороге, на которую ступил, а чем больше терял терпения, тем меньше ему везло. Через него Витке получил информацию о Ловиче, сам там не желая показываться.
Пшебор, что казалось ему чрезвычайно удачным, вступил в любовные отношения с немолодой резиденткой, пребывающей при каштеляновой Товианьской. Служили они ему причиной поездки в Лович.
– Помни только одно, – сказал ему немец, давая деньги на дорогу, – не лги мне, потому что меня не обманешь, а если тебя раз схвачу на желании обвести вокруг пальца, больше тебя не трону!
Пшебор, который теперь имел единственную надежду на богатого купца, поклялся служить ему верно. Тем не менее он бы ему изменил, но на этот раз в этом не было смысла.
Два дня просидев у Ренаров, Витке ждал своего посланца, наконец Лукаш вернулся. Он привёз мутные и неопределённые новости, но одну решительную и верную – что, несмотря на уверения и видимость, король не должен был доверять и верить Радзиёвскому.
Расположение в Ловиче к королю было самое дружелюбное, но в то же время примас сохранил себе свободу вводить в заблуждение Августа своей верностью и преданностью ему.
Товианьская и её сын выступали почти открыто, главным образом против Пребендовских и короля, Радзиёвский публично держался с Саксонцем и его поддерживал. Ничего, кроме этого, не узнав в Варшаве, послушный приказу итальянца, Витке двинулся искать короля на Русь и надеялся найти его в Бжежанах, что в действительности оправдалось. Он имел намерение и теперь освободиться из неволи Константини, но не знал, что его тут ждало. Мазотин обеими руками схватил его за шею, увидев, и велел описать подробности пребывания царя в Дрездене.
Дело было в том, чтобы понять характер и темперамент, способ обхождения с людьми царя Петра, потому что Август имел надежду встретиться с ним.
Догадались, что, несомненно, царь в Вене узнал о бунте стрельцов, и не сомневались, что это такое важное событие должно было его склонить к скорому возвращению и отказу от дальнейшего путешествия. Бунт, на самом деле, был подавлен, но последствия его мог предотвратить только сам царь.
Итальянец, добывая, что мог, из Витке, льстил себе, что король удовлетворится его рапортом. Солгал сначала, что получил рапорт в письме, но из способа повествования Август догадался о лжи и грозно приказал Константини, чтобы привёл ему и представил своего посланца.