Это событие было для итальянца очень несчастливым, потому что должно было почти неукоснительно повлечь то последствие, что король без его посредничества захочет прислуживаться Витке.
Август, как только заподозрил, что Мазотин солгал, приказал Хоффману выследить, кого тот высылал и кто к нему прибыл. Таким образом, сконфуженный Константини должен был признать себя проигравшим, когда король ему сразу сказал:
– Ежели не хочешь, чтобы я сам приказал привести сюда этого Витке, то завтра утром представь мне его сам.
И погрозил вдобавок. Константини восполнил смехом и смелостью.
– Ваше величество, – ответил он, – я не отрицаю того, что неохотно кого-то допускаю к вам. Я ревнивый и сам желаю служить вам.
Август прервал его:
– Pulcinello!
Назавтра Витке вдруг, неожиданно для себя достиг цели своих чаяний. Сам Мазотин должен был представить его королю.
Это обстоятельство должно было быть решающим для его будущей судьбы. От Константини он легко мог избавиться, от короля – было невозможно.
Когда вошли в спальню, Август, на зло и унижение фаворита, указал ему на дверь, велел выйти, а сам остался наедине с Витке.
Он сразу же подверг его расспросу о царе Петре так ловко, что даже менее способный и понятливый человек был бы должен дать о нём представление. Витке, хотя сначала несмелый, немного овладел собой, а, видя, что Август хорошо расположен, свободно и умело начал описывать пребывание царя в Дрездене.
Всё это с благодарностью приняв, король спросил ещё, какие дрезденские красоты произвели впечатление на царя, но купец знал только то, что гость обходился с ними слишком фамильярно и пренебрежительно, хотя не гнушался ими.
Добавил, что, навещая королеву и её мать, царь вёл себя прилично, хотя дорожного костюма для них не сменил, и на прощание чувствовал себя обязанным прибыть к ним.
Казалось, Август был очень рад образу объяснения Витке, и ударил его по плечу, спрашивая, хочет ли войти в его службу.
– Ваше величество, – ответил купец, – у меня есть магазин на Замковой улице и достаточно значительные дела, которых бросить не могу… но всякий раз, как ваше величество захотите меня использовать, охотно служу. Я знаю польский язык, хочу поселиться наполовину в Варшаве.
– Всё это мне на руку, – сказал король, – взаимно, ежели чем смогу помочь тебе, сделаю что могу. Только, – добавил он, смеясь, – денег сейчас не требуй от меня.
II
В первые дни августа в маленьком русском поселении Раве царило оживление, какого на людской памяти в этих сторонах не бывало. Всю околицу занимали красивейшие саксонские полки, гвардия короля и артиллерия; в городке все дома немного получше, которые владельцы должны были уступить, устроили для достойных гостей, а так как домов не хватало, на рынке припирали к ним разбитые великолепные шатры. Легко по ним было узнать, что происходили из добычи, завоёванной у турок под Веной. Свежо и чрезвычайно изысканно наряженный двор Августа, которого саксонцы звали Сильным, а другие Великолепным, в большом числе крутился возле гостиниц и соединённых с ними шатров.
Конюшни едва могли поместить коней, а сараи – кареты короля и его приближенных. Самые значительные генералы, высшие сановники, служба, на которую Август больше всего полагался, все тут находились. Уже несколько дней перед этим чувствовалось и виделось, что ожидали гостей. Действительно, царь Петр, возвращающийся поспешно в Москву, должен был тут встретиться с польским королем. Августу было очень важно заполучить царя Петра, на помощь которого рассчитывал для победы над двоюродным братом, молоденьким Карлом XII.
Всё, что входило в расчёт, чтобы Петра приобрести и привязать, Август приготовил заранее. Он знал Петра из рассказов, из его путешествию по Европе, из рапорта Витке и из той интуиции, какую ему некоторые характерные черты дать могли.
С этим всем Пётр, в котором насчитывалось столько противоположных качеств и изъянов, из многих соображений был для Августа, как для всех, загадкой. Только в одном сомневаться было невозможно: что имел железную энергию и выдержку, несломимую волю, и что у него на сердце лежало будущее величие государства, которое задержалось на дороге цивилизации.
Стремление к преобразованию и прогрессу, которого спящему народу не могла дать собственная воля, должно было исходить от Петра, быть созданным им. Кроме того, все условия новой жизни вынужден был создавать сам царь, и не предвидел, что воля его не могла бы создать чуда, заменить время.
Из того, что слышал, Август представлял себе царя своенравным и гордым; радовало его то, что лучше смогут договориться за столом и рюмками, которые любили оба. Не гневался и на то, что Пётр заранее объявил и выговорил себе, чтобы мог сохранить инкогнито и чтобы к нему никого не допускали, за исключением, пожалуй, высших сановников.
Это инкогнито, о котором царь упоминал, очевидно, сохраниться не могло. Говорили сразу о приезде царя, а, впрочем, несмотря на скромный и немногочисленный двор, несмотря на невзрачные кареты, на каких ехал, сам их внешний вид выдавал происхождение издалека.
В предшествующие прибытию царя дни король Август ломал себе голову, выдумывая, чем сумеет его развлечь, занять, отвлечь, польстить, может.
Они должны были провести вместе несколько дней, чтобы договориться о союзе между собой и решительно закрепить его. У короля имелось его саксонское войско для показа, имел много красивых вещей для демонстрации, начиная с собственной силы… но хотел ослепить и очаровать царя.
Наступил, наконец, день приезда, к которому Август приготовился со всем блеском, роскошью и излюбленным великолепием. Царь Пётр прибыл с немногочисленной свитой, неброскими каретами, незаметной службой, сам с путешествия в запущенной и потёртой одежде, которой не думал сменить.
Великолепная фигура Геракла-Антиноя Саксонского, благородное, гордое и приятное одновременно лицо, его театральные движения и мины делали Петра, презирающего всякие внешние признаки, фигурой на вид второстепенной.
Но, всмотревшись в них обоих, когда были вместе, легко было понять, что в невзрачном Петре больше было энергии и силы, чем в Саксонском кунштмистре.
Весь этот блеск, богатство, изысканность, с какими Август принимал царя Петра, были почти потеряны. Пётр не смотрел на них, а то, что видел, так ему было безразлично, как бы презирал всё, к чему не был привыкшим. Когда Август почти с унижением склонялся перед ним, нежил его, хлопотал вокруг него, царь королём и приёмом, и этим почтением и поклонами казался чуть ли не обиженным. Его глаза мерили немцев и немногих поляков с некоторой насмешкой и явным безразличием. Вместе с тем Август сразу первого дня мог убедиться, что этот простоватый, развязный царь Пётр ни подойти к себе, ни вырвать что-нибудь из души не давал.
Был чрезвычайно открытым, но не говорил ничего. В крайности отделывался смехом и рюмкой. Август, несмотря на всю свою субтильную политику, выдавал себя каждую минуту, Пётр – никогда.
Сразу в первый вечер по прибытии царя они закрылись на разговор с глазу на глаз, поскольку Августу срочно было, как говорил Флемингу, держать царя за пульс, но пульс, невзирая на бунт стрельцов, был спокоен.
Саксонец поспешно затронул все пружины, звук которых был ему интересен, отвечали они ему громко, но не слишком понятно. Нужно было их изучение отложить на последующие дни.
Король сначала хотел дать царю точное представление о себе, своей силе и богатствах, но сильнейшее усилие не произвело эффекта.
Пётр, прикидываясь маленькой, второстепенной фигуркой, скрывался за своим Лефортем и стоял постоянно по левую руку, сохраняя инкогнито.
Саксонский лагерь был разложен в некотором отдалении от местечка, командовал в нём Флеминг. С утра оба монарха поехали его осматривать; а Август, сев на коня, сам вёл свои полки. Был это люд дородный, красивый, изысканно вооружённый и одетый. Царь ему аплодировал, но восхищения на нём видно не было.
Польских реджиментов совсем в лагере не нашли.
Флеминг наравне со своим господином старался рекомендоваться Петру, но так же, как он, предчувствовал, что имели дело с твёрдой и не дающей себя соблазнить натурой, которая имела своё собственное мнение и суждение, нелегко им было её разгадать.
– Я, – говорил после осмотра царь королю, – я таких красивых войск иметь не могу, мои это просто холопы, но пехота моя стоит как стена, а офицеры слушаются как солдаты. Как попробуют у меня взбунтоваться, тогда всех их обезглавлю и буду надолго спокойным. У меня много заспанного, за это я теперь день и ночь бодрствовать должен.
После осмотра войск Флеминг пригласил монархов в шатёр, где их очень великолепно принимал, кормил, поил и забавлял. Царь Августа обнимал и целовал, смеялся, уверял его в своей помощи и постоянной дружбе и многозначительно помурлыкивал, когда о шведе была речь.
Юношу Карла XII трактовали как высокомерного подростка. Дания собиралась начинать с ним танец, Август – идти по ее следу, Пётр был также в готовности, а весьма осторожный Бранденбургский курфюрст молча заверял, что и он позже к ним присоединится. Только начинать решительно сам не хотел.
Вернувшись из лагеря, монархи засели в шатре за новое пиршество и рюмки, а король не мог до сих пор выбрать возможной минуты для решительного разговора со своим гостем.
Уже поздно ночью, наконец, специально так приготовили всё, чтобы они остались наедине. У Августа заранее был готов план беседы. Царь Пётр, казалось, ждал её, но сам не начинал.
Поскольку многократно в этот дня речь была о том, что царь намеревался сделать у себя и какие огромные имел перед собой задачи, войско, флот, школы, ремёсла, европейские искусства, – желая приманить его к себе, Август начал разговор с вопроса о собственных делах.
– Дорогой брат! – сказал он Петру, обнимая его и принимая взаимное объятие. – Мы действительно можем называться братьями, не думайте, чтобы я в моём новом королевстве мог сидеть сложа руки! Здесь тоже абсолютно всё нужно переделывать! Вы имеете дело с наполовину диким народом, встревоженным и послушным, я – с распущенной свободой, какой нет ни у одного народа на свете. Вы полагаете, что это так может остаться. Не для этого я стремился к короне, чтобы в неё только нарядиться. Мысли мои и намерения простираются далеко и широко. Вы мне можете подать руку. Границы моей Речи Посполитой мы можем отрегулировать согласно вашим давним желаниям, но вы мне должны будете помочь в наведении порядка, для сокрушения неудобных свобод. У меня есть обещание Бранденбурга, которому также есть что просить. Земли ему также могу дать, от признания подданства его избавлю, но то, что мне останется, присоединю как наследственную монархию и посажу на трон династию Веттинов. Вы на севере поднимете огромное государство, я с запада. Новое Бранденбургское королевство должно быть с нами, чтобы могло противостоять Австрии, которую я к себе присоединю. Царь Пётр внимательно слышал.