– О! О! – отозвался он, выпивая. – Польские паны будут для вас твёрдым орехом. Они тут править привыкли.
Август рассмеялся, помаргивая глазами.
– На это у меня есть способ, дорогой брат, – сказал он, – смотрите, что уже делается на Литве, там два таких фанатичных лагеря стоят друг против друга, что взаимно друг друга будут истреблять, а один из них, окупая победу, откажется от свобод. То же самое я привью к Польше, Divide et impera! – закончил он с обворожительной улыбкой. – Старая и безошибочная максима, не промахивается она никогда, а нигде нельзя её легче применить, как у меня.
– Народ рыцарский, войско… войско некогда билось хорошо! Были в Москве, – вздохнул царь.
– Войско! – засмеялся Саксонец. – Войско и сегодня на показ очень красивое. Некоторые полки крылья на спине имеют, но прошли те времена, когда на них летали, – и не вернуться! Их копья скорее для турниров, не для войны. Шляхта обленилась, из рыцарей стали землепашцами.
Царь внимательно слушал и покачивал головой.
– Да, – прибавил он, – у меня много дел дома, но у меня всё заново начинать нужно, когда у вас нужно исправить испорченное.
– Вы ошибаетесь, брат, – отпарировал Август, – у себя я также должен создать новое, потому что то, что есть, никуда не годится. Это последователи римлян и республиканцы, а мне нужно сделать из них послушных подданных.
– Жизни едва ли хватит на эту работу, – сказал Пётр.
Август налитым бокалом ударил о рюмку царя, который немного задумался.
– Брат, всё это сделаем, если пойдём согласно. Для вас Карл XII и Швеция – враги и препятствие, для меня они есть инструментом и средством. Мой дерзкий кузен должен нам уступить. Наследство его поделим.
– Бранденбургский также к нам для него присоединяется, – шепнул Пётр. – Я его боюсь, он хитрый, осторожный, ступает не спеша, но где стопу поставит, там держится. Смотрите, и теперь он начинать не хочет… а если бы наша нога поскользнулась? Подаст руку шведу.
Август менее быстрый и недавно заручившийся поддержкой Фридриха покачал головой.
– Это объяснимо, – сказал он, – он меньше нас теряет. Мы можем делиться и выкупать землёй… он – нет, ему тесно для будущего королевского величества.
– А кому из нас слишком широко? – отпарировал царь. – Меня турок душит. Рад не рад на будущее должен буду оставить войну с ним преемникам, пока не изгонят их или не истребят. Поэтому с вами должен мир быть… прочный мир.
– Такой крепкий, как мы двое, – прервал король, и, говоря это, смял в руке кубок, как лист.
Они вместе выпили. У Петра, который слегка нахмурился, прояснилось лицо и он не спеша произнёс:
– Покажи мне своих поляков. Я много о них слышал, но почти не видел. Я рад бы познакомиться с этими вашими цариками.
Польское войско, будучи в то время на марше подо Львовом, не слишком далеко находилось. Август, едва услышав желание царя, схватил звонок… вбежал паж; король приказал позвать секретаря и тут же ночью отправить письмо к гетману Яблоновскому, который немного ожидая этого вызова, с польным гетманом Шчесным Потоцким был уже готов двинуться. Старому Яблоновскому казалось, что было бы позором для польских войск, если бы на польской земле только саксонцы представились царю.
Полторы тысячи самых первых всадников, панцирных хоругвей, гусар готовилось сопровождать панов гетманов. Когда дошло до Яблоновского пригласительное королевское письмо, в котором было выражено, что царь не желает особенно быть на виду и только допустит к своему облику самых главных, едва гетман мог оборониться от сильно напирающих, потому что каждый хотел видеть царя на земле Речи Посполитой, великую особенность, а вдобавок царя, о котором рассказывали дивные вещи. Таким образом, одни с согласия и позволения гетманов, иные самовольно присоединились к их кортежу. Все особенно стояли за то, чтобы не дать саксонцам превзойти себя, поэтому те несколько тысяч всадников за Элиерами, между Элиерами можно было сосчитать; холоп в холопа, кони чудесные, доспехи и упряжь, стоившие тысячи дукатов. Кортежу Яблоновского мог бы сам король позавидовать.
В четверти мили от Равы гетманы пересели из карет на коней, и так в большом параде, под хоругвиями гетмана и бунчуками, с булавами в руках ехали прямо на рынок.
Король, которому дали знать, ждал их в шатре, и там принял Яблоновского с Потоцким. За ними тут же втиснулись главнейшие особы, любопытствующие поглядеть на царя.
Август приветствовал этих гостей отличным настроением, но, поглядев, что их был полон шатёр, и зная, как царь остерегается, чтобы не показываться лишь бы кому, сказал потихоньку Яблоновскому:
– Мой гость – муж оригинальный, а я, как гостю, должен угодить его фантазиям. Поэтому пойду его спросить, сколько и кого соизволит принять.
Говоря это, король ушёл, а через мгновение вернулся улыбающийся.
– Я предвидел это, – сказал он, – царь не хочет допустить до своего облика никого, кроме гетманов и сенаторов. Я в этом не виноват, пойдёмте.
Говоря это, король повернул к двери, ведущей из шатра в дом, и через него на двор, а из него тылами повёл только восемь особ за собой. В том числе сына гетмана, воеводу русского Яна Станислава.
С приветствием по-польски выступил старый гетман, не сомневаясь, что царь его понимает, потому что две родственные речи позволяли об этом догадываться.
Панская фигура старого Яблоновского, спокойная, очень благородная и ни в коем случае себя слишком не занижающая, так же не надутая, должно быть, произвела на Петра сильное и хорошее впечатление, потому что он не спускал с того глаз, и можно было угадать, что ему понравился, а когда тот докончил речь, после короткого раздумья царь сказал по-русски:
– Благодарю, ваши милости, что моего брата Августа королём выбрали.
Во время выступления и ответа, когда гетман всё больше приближался к царю, тот постоянно отступал назад, но позже очень пристал к Яблоновскому.
На разговор уже времени много не оставалось, потому что король следил за тем, чтобы значительнейшая часть дня проходила у стола, поэтому скоро дали знать, что обед готов, но в другом доме, в который пошли сначала монархи и гетманы, а сенаторы за ними.
Поскольку царь упрямо настаивал на своём инкогнито, Август сел посередине с правой стороны, по левую – Пётр, за королём – великий гетман, польный и сенаторы в ряд, за царём – Лефорт, Головкин и всё его посольство. Едва приступили к еде, уже наливали огромные рюмки и бокалы, а король объявил Яблоновскому, что тут речь о народной чести, чтобы поляки до дня их осушили.
– Наияснейший пане, – рассмеялся Яблоновский, – у меня голова слабая, опьянею.
– Ну, тогда опьяней, – сказал Август, – и я также надеюсь опьянеть, а думаю, что никто отсюда трезвым не выйдет.
Тогда начался обед, а скорее убийственная пьянка, весело и охотно, и продолжалась очень долго. Король, будто бы желая допустить сенаторов к своим переговорам с Петром, за столом объявил им, что завтра будут вызваны на конференцию в связи с будущими конъюнктурами. В этот день так хорошо уже все перебрали, что об этом даже и думать было нечего.
Оба Яблоновских, отец и сын, которым всё поведение короля было очень подозрительным, и в этом вызове поляков на конференцию видели только то, что действительно в нём что-то скрывалось. Для Августа речь шла о сокрытии договорённости о шведской войне с царём Петром, о которой на совещаниях никто и слова не вымолвил, хотя чувствовалась. Царь Пётр говорил только о Карловицком трактате, а в конце объявил общими фразами, что будет союзником Речи Посполитой и неотступным приятелем короля Августа, братом et cetera.
Всё это на вид довольно ловко составил король, но не всех сумел обмануть. Впрочем, время пребывания в Раве проходило на пьянках, объятиях, поцелуях с царём и на разглядывании войска, которым хвалился Август, а царь его уже с ироничной улыбкой восхвалял.
Со стороны хозяина угождению гостю было очень заметно и продвинуто почти до униженности. Царь же Пётр, казалось, принимает это как надлежащую вещь, холодно. За рюмками смеялись и целовались, остальное время неспокойно изучал глазами, что его окружало. Король ежедневно надевал самые изысканные костюмы, парчу с бриллиантовыми пуговицами, презентовал сам себя и двор торжественно, когда царь под предлогом, что багаж за собой оставил, ходил постоянно в сером потёртом кафтане и простой голландской грубой обуви, завязанной кожаными шнурками. Среди придворных трудно его было узнать, а можно было догадаться, пожалуй, только по уважению, какое ему все показывали.
По этой причине произошёл случай, который сильно разозлил короля. Пётр, как был своенравным и ни на что не обращающим внимания, вырвался на следующее утро по прибытии гетманов на поле, предназначенное для муштры, по которому много сновало разных всадников и пеших.
Конюший польного гетмана Шчесного Потоцкого, который никогда вживую не видел царя, на скаку неосторожно его задел, за что разгневанный Пётр начал хлестать его бичом, который имел в руке. Конюший, с которым было несколько товарищей, узнал его или нет, тут же достал саблю и резко бросился за уходящим Петром.
Нескоро задержали конюшего возгласом:
– Стойте, стойте! Это царь!
Запыхавшийся, пыхтя, прибежал Пётр к королю, который, к счастью, стоял поблизости с Яблоновским, и, наполовину смеясь, наполовину гневно, крикнул старому гетману Яблоновскому, которого как-то особенно полюбил:
– Твои ляхи хотели меня порубить!
Испуганный гетман сразу бросился, желая начать суровую инквизицию и совершить правосудие, но Пётр его остановил:
– Оставь в покое. Я его первый ударил! Тихо, лихо, нечего трубить!
Король мог даже позавидовать старому гетману, так очевидно царь предпочёл его другим. Серьёзность, возраст, благородный способ обхождения, в котором галантной униженности Августа не было, понравились ему, и, напившись, царь несколько раз повторял гетману, что, если бы он был у него, как отца бы уважал и слушал. Частично же этот эффект перешёл и на воеводу Русского, сына гетмана, которого по той причине, что держал у украинской границы Белоцерковь, царь называл «Соседом».