К королю, несмотря на большие деятельные усилия, чтобы его задобрить, Пётр был холоден. Они закрывались для ежедневных совещаний, на лице Августа видна была некоторая радость, но близкие отношения от какой-то чопорности не могли даже после пьянки появиться.
Наконец пришло время попрощаться и расстаться. Поскольку Пётр из-за поспешности оставил за собой экипажи и прибыл на простой карете, Август настаивал, чтобы принял дорожную карету вплоть до Москвы и военную стражу до границы. Кроме того, распорядились насчёт как можно более обильной еды и напитков в дорогу, и на память король подарил гостю красивую и дорогую трость, обсаженную бриллиантами, царь же Пётр поблагодарил его и, зная, что тот любил камни, дал Августу очень почитаемый, большой сапфир, чем его немало обрадовал.
Прощание союзников было по крайней мере на глаз очень сердечным, а по лицам Пребендовского и Флеминга легко было понять, что цель была достигнута. К событиям во время пребывания царя в Раве надо добавить и то, что Пребендовский, которого не любили и всё ему приписывали, хотя король был в хороших отношениях с поляками, едва не был побит Потоцким, коронным стражником, которого не допустили к столу, когда два молодых Яблоновских, хорунжий и коронный обозный, получили приглашение. Пребендовский, испугавшись, после обеда уже привёл пана стражника.
Так тайно для многих, но для иных уже явно готовилась неудачная война со Швецией, которой король пренебрегал, не мог даже предположить, что его ждало от этого юнца.
Никогда, может, такие близкие родственники, потому что они были двоюродными братьями, не были менее похожи друг на друга, чем Карл и Август.
Обходя то, что личное мужество и чувство собственного достоинства в Карле XII было аж до преувеличения и безумия продвинуты, что как солдат и вождь был деспотичным и не понимал, что ему кто-то смеет сопротивляться, как человек и как солдат, как вождь был это муж знаменитый.
Сама также внешность молодого короля поражала контрастом с Августом. Самая простая одежда из грубого сукна, без галлонов, без всяких знаков, огромные грубые ботинки, которых порой месяцами не снимал, ложась в них спать, чтобы быть готовым на каждый зов, презрение ко всякой роскоши, жизнь анахорета, трезвость, суровость обычаев делали его исключительным существом. Мечтал только о геройстве, о славе, и верил в то, что силой воли можно заменить даже телесную силу.
Ничем его на свете уязвить и сломить было нельзя.
Как человек был это почитатель идеала, добродетели, самоотречения, чистоты обычая. О мужестве говорить излишне, оно было продвинуто даже до дерзости и полного забвения. Презрение ко всему, что было внешним рисованием и традиционной формой, характеризовало его так же, как, напротив, для Августа разыгрывание комедии стало натурой.
Однако в эти минуты два будущих оппонента и противника ещё вовсе не знали друг друга. Какие имел представления об Августе Карл, трудно угадать, но Август не показывал ни малейшего предчувствия, чтобы легкомысленного юношу во что-то ставить.
Рядом с делами такого значения, которые по большей части король сдавал на Флеминга, а Флеминг для них в Польше пользовался ненавистным Пребендовским, романы шли своим чередом, Любомирская до сих пор царила над сердцем и умом Августа. Он занят был ей, что ни в коем случае не мешало поддерживать дружеские отношения с отправленной уже графиней Кенигсмарк, со Спигловой, со всеми бывшими любовницами и иногда завязывать новые мимолётные романы с французскими актрисами и кокетливыми дамами Лейпцигских ярмарок.
Распущенность короля простиралась до наивысшей степени, а прозрачность её в Польше казалась особенно чудовищной и возмутительной. Вынужденные из интересов католицизма поддерживать Августа иезуиты и иные духовные лица этим его поведением не раз были доведены до отчаяния, не в состоянии оправдать и защитить.
Они обвиняли всех во лжи, но Август назавтра, как бы наперекор себе, осуждал сам себя. Эти карнавалы и Лейпцигские ярмарки, на которые он ездил специально, чтобы в обществе француженок и итальянок, прохаживаясь с трубкой во рту, опустить своё королевское величие, – беспокоили и несчастную Любомирскую.
Её заблуждение относительно постоянства отношений с королём не могло удержаться долго. Должна была делать вид, что о конкурентках ничего не знает, чтобы не дать повода к разрыву. Ибо не имела ещё ничего, кроме небольшого количества драгоценностей и больших обещаний.
Впрочем, прекрасная Уршула предвиденную катастрофу могла вынести легче, чем женщина, которая бы действительно привязалась к Августу. Любомирская имела ту натуру кокеток в целом, которые в первый момент для завоевания себе кого-то готовы жизнь отдать, но всё это их безумие, чем более сильное, тем менее продолжительное. Сила его всегда объявляется в противоположном отношении к постоянству. Потом малейшее побуждение вдруг остывает.
Красивая пани подкоморина потеряла сознание, когда король упал с коня, развелась с мужем, пошла против семьи, терпела презрение и род изгнания из общества, но, пережив это ради короля, уже через несколько месяцев была доведена до имитации любви, которая полностью остыла.
Король же по многим причинам держался с подкомориной.
Во-первых, осталась ещё частица страсти к ней, которую прекрасная Уршула очень ловко умела питать. Затем, в Польше подкоморина для него была необходимым инструментом. Через неё он попал к примасу, над которым нужно было бдить, она часто могла ему объяснить и уладить то, чего не мог ни Флеминг, ни Пребендовский.
Любомирская предвидела, что в сердце короля не сможет удержаться, хотела только добыть титул и содержание.
На вид лёгкая, легкомысленная, кокетливая, даже несдержанная, в действительности она была неслыханно ловкой и хитрой, а эта внешность бабочки, эта измена, эти обманные ошибки, какие совершала, слабость, за которую её семья упрекала, – были досконально рассчитаны и приготовлены.
Даже самые хитрые, которых обмануть и сбаламутить было чрезвычайно трудно, давали ввести себя в фальш, таким досконально естественным казалась её поведение. Одним из средств пробуждения доверия было менее обычное, а значит, наиболее эффективное.
Она специально делала явные ошибки, чтобы ввести в заблуждение тех, кто подозревал бы её в слишком мудром расчёте.
Ревнивый и подозрительный Август никогда её не подозревал. Этот обморок во время турнира был гарантией привязанности, которая тем сильней объявлялась, чем больше остывала.
Кроме того, подкоморина в отношениях с королём умела их удерживать на некоторой идеальной высоте, когда Август куда-то сходил, аж до самых последних пределов бесстыдства и распоясания. С ней всегда он должен был играть роль рыцарственного любовника, героя, полубога. Любовь к ней имела эту особенность и это делало её сносной непостоянному пану. Он находил в ней некоторое отличие. С французскими актрисами он допускал почти скотские шалости.
Враги подкоморины, которые были среди немцев, так же как друзья, не смели ничего ещё начинать против неё, так как до сих пор она была сильной.
Король оказывал ей как можно большее уважение. Была это первая полька, большого имени и семьи, которая для него пожертвовала головой мужа, семьёй, всем. Этого не сделали для него ни Кессель, ни Кёнигсмарк, ни Фатима-Шпигель, ни де Ламберг-Эстер. Тех он мог вознаградить, давая им мужей, у этой отобрал его… поэтому он должен был сторицей заплатить за это. Любомирская понимала своё положение и, несмотря на свою кокетливую натуру, не дала королю ни малейшего повода для подозрения и разрыва отношений.
Занятый своей таинственной политикой, Август иногда целыми месяцами не мог видеть подкоморину Тогда кружили между ней и королём самые горячие письма, самые чувствительные заверения в любви и вскоре потом надежда на потомство осчастливила пани подкоморину. Было это то одно, чего сильнее всего она желала… Король не мог уже, дождавшись ребёнка, меньше сделать для неё, чем для Авроры.
После своего возвращения в Дрезден и неожиданного вызова к королю, положение Витке изменилось полностью. Он дошёл как раз до того, чего желал; король его знал и рассчитывал на его службу. Но с другой стороны Витке не мог заблуждаться. Константини, который пользовался им для себя, был к нему приятельски расположен, теперь от страха, как бы не быть поверженным, он становился подозрительным, а королю попросту враждебным.
Мазотин уже имел тут такие большие заслуги и думал, что Августу он так необходим, что избавиться от нового человека, Витке, считал очень лёгкой задачей.
Сразу после королевской аудиенции Константини позвал его к себе.
– Ну, – сказал он ему, – видишь! Ты мне обязан за то, что рекомендовал тебя королю. Понимаешь! Будь мне благодарен и служи верно, потому что как легко мне было тебя рекомендовать, так ещё легче будет отправить прочь.
– Но, ради Бога! – отпарировал Витке. – Как можете вы допустить что-либо подобное, я без вас шагу не сделаю…
Подали друг другу руки и расстались.
К самым мудрым средствам удержания короля в своей власти Любомирская относила как можно более заботливое слежение за каждым шагом любовника. Около неё были пажи, которых она умела приманить на свою сторону, и польские паны, которые ей доносили о самых мелких подробностях.
Она верно подозревала Константини, потому что тот, не смея ещё ничего предпринять, замахивался на то, чтобы король порвал с Любомирской и завязал отношения с кем-нибудь более доступным для итальянца. Ей сразу донесли о Витке, потому что на дворе догадались, что король, который с великой похвалой о нём отзывался, не преминет им воспользоваться.
Подкоморина тут же затронула все пружины, чтобы узнать Витке и привести на свою сторону. Это было нелегко, но, пробуя, расспрашивая, княгиня вышла на Пшебора. Тот же вовсе ей не нравился, использовала его только как посредника; она полетела к нему просить, чтобы привёл к ней Витке. Объяснить этот каприз было легко. Купец жил в Дрездене, подкоморина хотела туда переехать, ей было нужно с ним познакомиться.