Кровь коня текла под вбитыми в брюхо шпорами. Конь и наездник, оба разъярённые, боролись друг с другом. В безумной гонке сивый перескакивал колоды, заборы, рвы, а король стегал, душил коленями, шпорами срезал ему бока. Всю свою ярость выместил на нём. Он обезумел. Преследующие поглядывали друг на друга с неописуемой тревогой, казалось, что в любую минуту он и конь упадут оба, но конь был достоин всадника. И он бушевал и безумствовал.
Выехав из леса в поле, Август промчался ещё несколько стай, но уже тот сивый, которого так душил коленями, что вконец ему не хватало дыхания, начал покачиваться.
Наконец он упал. Всадники остались вдалеке, не имели времени ещё нагнать короля, когда тот стоял дрожащий, соскочив с седла.
Сивый поднял к нему голову, покрытую пеной, смешанной с кровью. Тогда блеснула сабля, извлечённая из ножен, и одним ударом Август отсёк голову любимому иноходцу.
Было в этом что-то такое дивно безумное, что все задрожали, потому что подумали, что также в эти минуты человека убил бы, как коня.
Вид этого ручья крови, который его обрызгал с головы до ног, усмирил вдруг безумие. Август упал на землю, отбрасывая прочь окровавленную саблю. Затем прибежали, окружая его, немцы и поляки.
Удивление было непомерным. Август казался остывшим и только зубами скрежетал так, что по собравшимся прошла дрожь.
Никто долго не смел говорить. Король задыхался ещё, весь испачканный кровью. Глаза его блуждали по кругу, ничего не видя. Пфлуг начал говорить ему, но он, казалось, не слышит, не понимает. Не знали, что предпринять.
Все стояли, окружив сидящего на земле, среди лужи крови, которая вытекала из убитой лошади.
Так прошло мгновение, кажущееся долгим, как век. Август огляделся, приходя в себя, содрогнулся, отряхнулся и пытался встать.
Тогда Пфлуг с одной стороны, Яблоновский с другой подавали ему руку. Он встал на ноги. Привели сильного коня, но немцы настаивали, чтобы его конюший подвёл его к руке. Подобрали самого сильного гайдука. Король не сопротивлялся, казалось, не знал, что с ним делалось.
После того безумного бега этот поход с возвращением шёл нога за ногой. Август даже вожжей не брал в руки. Конь, которого он иногда судорожно сжимал коленями, останавливался и дышал. Наступал отдых и шли дальше.
Так дошли до леса и наконец до дворца на Белянах уже в сумерках.
Тут, что было гостей, к которым прибавились ещё недавно прибывшие из Варшавы, все стояли во дворе, с тревожным ожиданием возвращения, и короля приветствовали с радостью. Только кровь, которой он был испачкан, сначала вызвала испуг, но служба её объяснила.
Король так дал себя довести до крыльца, соскочил с седла и с Константини и Хофманом вошёл в свою спальню.
В покоях все ждали.
В течение всего этого времени встревоженная княгиня Цешинская плакала, теряла сознание, бросалась бессознательная, пока король не вернулся. Хотела тут же бежать к нему. Константини не допустил.
Когда это происходило, сидящему на кровате Августу Пфлуг читал письма и рапорты Флеминга, а скрежет зубов сопровождал тихий его шёпот.
Король ни словом не прервал чтения. Уже было окончено и немец собирался начать соболезнования и утешения, когда нахмуренный пан наказал ему молчание. У изголовья стоял доктор.
Затем, оглядевшись вокруг, Август сдавленным голосом потребовал вина.
Доктор хотел запротестовать, но грозный взор короля не позволил отворить ему рта.
– Вина! – повторил он во второй раз.
Константини, который понимал каждый его кивок, начал раздевать его и одевать. Постепенно всё усмирялось и успокаивалось. Две огромные рюмки выпили одну за другой… и он начал поносить Флеминга.
Никто прерывать не смел. Он всё больше оживлялся.
Протянулось так до ужина.
Княгиня почти всё время стояла у дверей, но служба её не впускала. Успокоило её только, что король вполне приходил в себя и вскоре совсем будет усмирён.
Накрытый для ужина стол ждал. Константини что-то шептал. Август медленно поднялся и направился к столовой. Там он занял обычное своё место. Подчаший по кивку налил ему вина. Поляки, ещё не пришедшие в себя после того, что видели, с удивлением заметили, что король начал есть. От всей ярости осталась на его губах насмешка.
Ожидали, что говорить будет о том, что его довело до такого отчаяния, между тем, Август заговорил о вещах совсем нейтральных. Спросил одного из поляков, видел ли, как он отсёк коню голову, а после утвердительного ответа сказал:
– Второй раз в жизни.
Замолчал потом и тихо шепнул имя иноходца, который был его любимцем.
Он подбирал темы для разговора так, чтобы с тем, что произошло, не имело ни малейшей связи. Было в этом что-то такое непонятное для тех, что его первый раз видели в таком состоянии, что, не смея отворить рта, поглядывали друг на друга. Постепенно под влиянием вина, какого-то размышления и борьбы с собой, лицо начинало проясняться.
Пфлуг ему что-то шепнул. Он встал из-за стола, не прощаясь с сотрапезниками, и с рюмкой в руке вышел медленным шагом… Едва двери за ним закрылись, когда прибежавшая с плачем княгиня повисла у него на шее.
– Пане мой! Король мой! Ты меня чуть ли не до смерти довёл.
Август поглядел на неё и сжал ей руку.
– Иди отдыхай, – сказал он тихим голосом, – иди отдыхай. Всё прошло… мне нужно отрезвиться…
Говоря это, он поцеловал её в лоб и, не слушая умоляющую, вернулся к гостям…
Тогда началась ежедневная пьянка с той только разницей, что король пил гораздо больше, а остался вполне трезвым и, вместо того чтобы быть любезным и вежливым, он сочувственно был насмешливым и злобным.
Об этом первом поражении под Ригой, которое было вестником целого ряда поражений для короля и Речи Посполитой, не по своей воле втянутой в войну со шведом, ни слова, ни малейшего напоминания не было.
Далеко за полночь, когда все товарищи, побуждаемые им к выпивке, уже сидели бессознательные, а некоторые из них обессиленные лежали на столах, Константини с помощью слуг проводил неожиданно пьяного короля до кровати[8].
Назавтра княгиня Цешинская с великой опаской ожидала короля, но ночь и застолье, казалось, делились друг от друга на два момента, которые друг с другом не имели никакой связи.
После безумия, усмирённого кровью, наступил дальнейший ход повседневной жизни.
По своей привычке, Август снова сдал всё на услуги помощников, а сам искал развлечения. По его мнению, в несчастье были виноваты люди, он сам совсем ни в чём себя не упрекал. Флеминг также возлагал вину на своих подчинённых, а король, который доверял ему и зависимо к нему привязался, принимал его сторону.
Этот саксонский отряд войск, на который в лагере так внезапно напал Карл XII, почти весь был уничтожен, а что хуже, восемьдесят дорогих пушек, часть которых была позаимствована у герцога Бранденбурского, попала в руки к шведам. Запасы пуль, пороха, амуниции, дорого оплаченные, попали в руки победителей.
Бранденбургский союзник, который обещал подкрепление, с той минуты отступил и не двинулся, оставляя царя Петра и Августа одних с датчанином в этой ловушке.
В Польше весть о поражении под Ригой вызвала страшные впечатления. Тут в свежей памяти ещё были шведские войны при Яне Казимире. Карл XII выступал как достойный последователь своего предшественника. Возбуждение умов во всей Речи Посполитой было великим и бременем пало на Августа. Скрытые его неприятели уже им воспользовались.
Назавтра княгиня Цешинская долго напрасно ожидала короля. Он на минуту показался на пороге и холодно, хотя с заискивающей любезностью просил её, чтобы вернулась в Варшаву, сам обещая там быть.
Она не смела ему противоречить, но в этот день в стеклянном взгляде, брошенном на неё, княгиня вычитала как бы приговор. Уставшему нужны были более сильные впечатления, чем те, какие после нескольких лет совместной жизни княгиня могла с собой ему принести.
Константини это как нельзя лучше понимал.
Витке и он сидели в этот вечер вместе.
– Всё это изменится, – говорил итальянец, – мы ещё достаточно сильные, чтобы исправить вялость Флеминга и отомстить шведам, но королю нужны более сильные развлечения, чего-то новое, не эту княгину которая ему надоела.
Витке возмутился.
– Что вы говорите, – воскликнул он, – всё-таки теперь она, дав ему сына, несомненно, дороже королю, чем была.
Итальянец начал смеяться.
– Ты его хорошо знаешь, – начал он насмешливо. – И чем же помог Мауриций Кёнигсмарк? Именно теперь он уже достаточно имеет и Цешинской. Чего она может ещё требовать? Имеет княжество Цешинское, равного которому ни одна не получала, кроме него Хоиерсверде, и столько имений на Лужицах!! Есть с чего в Дрездене жить на королевской стопе.
– Потому что также она к ней привыкла, – отозвался Витке.
– Сомневаюсь, чтобы король когда-нибудь у неё это отобрал, – прибавил Константини, – а больше желать, пожалуй, не может.
– Как это, отобрал! – крикнул купец. – Разве это возможная вещь…
А Константини, взявшись за бока и подойдя к Витке, поцеловал его в голову.
– Кто даёт, тот имеет, я надеюсь, право отобрать… Я ни за что не ручаюсь. А ты, приятель прекрасной Уршулы, смотри лучше и думай, не найдёшь ли ему другой красивой девушки где-нибудь. Если бы нашёл, я бы разделил с тобой награду.
Витке аж попятился.
– Я для этого не пригожусь, – сказал он. – Даже если бы мне сам господин приказал, к продаже людьми не имею ни таланта, ни охоты.
– Что ты думаешь? – прервал, хмурясь, Константини. – Наша служба не знает границ. Когда нужно убить, мы должны сбиров насадить, когда захочется свежего куска, наша обязанность им обеспечить. Иначе, что из тебя за слуга?
Витке не отвечал ничего, отступил немного к дверям. Константини был целиком занят той мыслью, что Августу нужно было сильное отвлечение, а того ему никто не мог дать, кроме женщины.
– Видишь, – сказал он Витке, – когда кости у кого ломит, доктор приставляет пластырь из испанских мух, пока не будет нарывать. Девушка будет ему тем пластырем, иное ничуть не поможет, даже победа над тем проклятым шведом!