ь, видя нашу неосмотрительность и раздоры. В Литве кипит гражданская война… войска у нас мало. Шляхта с трудом двигается, деньги для войска выклянчить у неё трудно. Сами пергаменты, гарантирующие наши свободы, не защитят, когда мы не хотим встать в их оборону.
Он договорил и какое-то время царило гнетущее молчание, Лещинский вздохнул.
– Упаси вас Бог от того, – сказал он, – чтобы слова ваши сбылись, хотя бы в самой мелкой части. Пока что возможности этой катастрофы не вижу. Не допустим её, когда её видим и предчувствуем.
– Да, следует сосредоточиться, создать союз и встать в собственную защиту. Речь Посполитая сама, без посредничества короля, когда захочет, может со Швецией помириться и не допустить с ней войны… Мы можем и должны назначить послов от нас и отправить их к Карлу XII. Он примет их охотно…
– Но это пахнет бунтом! – вставил кто-то сбоку.
Лещинский не брал голоса. Было очевидно, что к крайности и разрыву с королём он был не расположен, что не рад был увеличивать разрыв, а Август имел при себе достаточно значительный отряд сенаторов, которые на мир со шведом согласиться не могли.
С другой стороны не подлежало сомнению, что Карл XII не только желал прийти к согласию с Речью Посполитой, но готов был сделать для неё уступки. Речь Посполитая, по мнению многих, могла тут быть сама посредником между двумя противниками… Тот и этот бросал по слову, рассуждали спокойней, когда только что прибывший Брониш, староста Пыздрский, едва приветствовав хозяина и получив информацию, начал требовать голоса.
– Было бы хорошо, – сказал он, – если бы швед принял Речь Посполитую за медиатора, но в этом нужно сомневаться, потому что Карл XII, весьма раздосадованный главным образом тем, что против него король Август заключил договор с царём Петром, раньше, по-видимому, ни в какие переговоры не пойдёт с нами, пока того пана, которого мы выбрали, с трона не сбросит…
Они близкие родственники, но швед – железный человек, в ненависти пылкий так же как в дружбе, когда раз что решил, от ярой мысли не даст себя оттянуть… Хочет он от Речи Посполитой Курляндию и Лифляндию, но скорей бы от них отказался, чем простил Августу. Я точно знаю, что он намеревается спихнуть с трона Саксонца.
Сначала было глухое молчание, потом тут и там послышались шёпоты и разные голоса. Лещинский этой крайности допустить не хотел.
– От этой мысли, пагубной для нас, – сказал он, – мы его как раз через высланное посольство, если к тому придёт, должны оттянуть, и мы одни это можем, показывая, что на это не согласны.
Брониш со значительной улыбкой поглядел на воеводу.
– Это есть знаком, – добавил он, – что вы не знаете Карла XII, раз полагаете, что его можно обратить и склонить к смене убеждений. Он не является гладким политиком и таким же подкупающим ложью, как наш пан, о котором никто не может сказать, что знает, что он думает и чего намеревается делать, не скрывает намерений, по-солдатски трактует дело, но скорей жизнь отдаст, чем поддастся. Я не пророк, но мне кажется, что эта война не будет иметь конца, пока Август останется на троне.
Лещинский на это возмутился, другие также допускать не хотели, чтобы Карл мог желать мести, достигающей так далеко.
Прибытие старосты Пыздрского, который, хоть и не признавался в том, имел со шведом какие-то тайные сношения, прояснило немного пылкие разбирательства, в которых было много заблуждений.
Брониш имел связи, которых не объяснял, а знали его как человека, не повторяющего молитвы за пани матерью, но имеющего собственные убеждения и здравое суждение о людях и делах.
Когда другие рассказывали сказочные вещи об этом шведе, который из недавно презираемого молокососа в течение немногих лет вырос в гиганта, староста Пыздрский держался за бока, а когда сам говорил о нём, видно было, что опирался на собственное мнение.
– Правда, что Карл суров к нашей Речи Посполитой, хоть протестует, что её любит, притесняет и ущемляет, но ему кажется, что только союзников Августа преследует, – говорил Брониш. – Он будет мучить короля Польского и курфюрста Саксонского, покуда у него с головы эту корону не снимет и наследственные его земли не опустошит, и контрибуциями не высосет. Имеет к нему отвращение и личную неприязнь, а железной воли его ничто на свете не сломает, увидите… Августа мы напрасно будем стараться оборонять и заслонять…
– Но эту обязанность мы должны выполнить, – отозвался Лещинский. – До сих пор Карл имел только дело с единичными людьми и кучками, теперь выступит Речь Посполитая и посольство от её имени. Это изменит форму вещей…
– Очень сомневаюсь, – сказал Брониш. – Карл XII уже, по-видимому, усмотрел себе короля.
Все с любопытством задвигались, но староста замолчал, как бы говорить больше не мог и не хотел.
– Короля? Усмотрел? – вставил мрачно хозяин. – Нет сомнения, что и мы предпочли бы иного, потому что нет для нас более отвратительного, более противного нашим традициям и обычаям, чем этот саксонец, но как раз уважение к нашим традициям требует, чтобы выбранного, помазанного, коронованного, того, которому мы присягали, так легкомысленно не отпускали.
Лещинский горячо это подтвердил.
– В самом деле, да, – сказал он, – он может быть нам неприятным, потому что наших прав не уважает и тайными дорогами старается их обходить. Мы должны его на дорогу закона направить, но не бросать и не оставлять.
Закон препятствует даже сложение короны без позволения народа. Мы будем опираться на Августа, который привык к своеволию, потому что саксонцы не знают ни сеймов, ни их шляхта не принимает участия в правлении, но мы не допускаем, чтобы чужой монарх сбросил нашего короля и другого нам по своей воле дал.
– Взаправду, – сказал Горский, – святые слова. Мы неосторожно взяли Саксонца, мы должны его держать и, что хуже, с ним бороться и за него войну терпеть, и истощение страны; но perat mundus fiat justicia. Мы должны настаивать на пактах и присягах. Не уважает он закона в одной деле, пойдёт за тем пренебрежение его ко всему. Достаточно уже бунтов и конфедераций, военных союзов и сеймовых склок.
– Взаимно, – сказал Лещинский, – я должен также воззвать к вам, пане староста, святые ваши слова. Мы не должны дать пример безрассудства, король даст вывести себя, как думаю, на добрую дорогу.
Один из давних приятелей, а вместе родственник епископа Куявского, Закревский, на эти последние слова пожал плечами.
– Позвольте, пане воевода, – сказал он, – чтобы я, хорошо проинформированный, отрицал то, что вы утверждаете, несмотря на респект, какой к вам имею. Денбский – мой родственник, с детства мы жили с ним как братья, а никто лучше него не вовлечён во все тайники его мысли. Через него я знаю Августа.
Закревский начал смеяться.
– Денбский его уважает, оправдывает, объясняет, – продолжал он дальше, – но, по моему мнению, самой этой защитой обвиняет. Это ходящая фальш, диссимуляция и деспотизм, а прежде всего эгоизм. Флеминг с Пребендовскими ввели его к нам, рассчитывая на беспорядок вещей и на то, что в такой мутной воде легко рыбу ловить. Саксонец не скрывает перед своими того, что хочет одеть ярмо на нашу Речь Посполитую и обратить в наследственную монархию, объединённую с Саксонией. Только мы на это слепы. Искал помощи для покушения на нас у Бранденбурга, который осторожен и предпочёл бы, наконец, сам захватить, если бы сумел; ищет у царя Петра, который поклялся ему с ним идти, готов был и с Карлом XII на половины разодрать нас. Не исправим его, а притом ужас смотреть на его жизнь! Мы знаем, как деды и отцы наши кричали, возмущённые, против Сигизмунда III за то, что на сестре женился, но как же сравнить жизнь этого благочестивого пана с жизнью Августа, который явным сожительством оскорбляет права Божий и людские? Уже с Любомирской ему начали служить наши дамы, будет того больше. Во что же обратятся достойный наш обычай и домашняя добродетель?
Горский поднял руки кверху и вздохнул.
– Для нас не тайна, – сказал он тихо с болезненной резигнацией, – что католическое духовенство, даже отцы иезуиты, закрывают глаза на это распутство короля, потому что в интересах костёла иметь его на своей стороне для обращения Саксонии, которую можно назвать гнездом лютеранства. И мы должны пойти за духовенством, молчать, но в то же время не делать Августу поблажки.
– Вы говорите, что Рим его охраняет и поддерживает, – прервал Закревский, – да? А почему он до сих пор сопротивлялся его королём признать?
– Для того, чтобы вынудить к более горячей поддержке католиков, – отозвался Горский. – Август обещал своего сына воспитать по-католически, между тем он в руках матери и бабки, ревностных протестанток. Поэтому папа тянет с порукой на будущее.
Видно, в Риме знают, что слову Августа доверять нельзя…
Закревский пожал плечами, и, словно дольше уже не желал о том говорить, повернулся к Бронишу.
– Вы говорили, что швед имеет уже кандидата на корону, – произнёс он, – мы рады бы знать, кого.
Брониш сделал гримасу.
– Вы бы рады знать, – рассмеялся он кисло, – а я бы не рад разбалтывать.
– Коль скор вы знаете, что это правда… – подхватил Закревский.
– Не всякую правду также на улицы вызывают, – сказал староста Пыздрский.
– Но это не улица, – крикнул шляхтич, – мы собрались на совет de publicis; как же советоваться, когда скрываете от нас, что, согласно вашему мнению, угрожает, или обещается? Clara pacta! Clara pacta!
Начали налегать другие на Брониша, который закусил усы.
– Я никогда не думал, – воскликнул он, – чтобы вы были такими недогадливыми, что нуждаетесь в моём признании, чтобы разглядеть такую ясную вещь.
Все переглянулись.
– Догадаться в действительности можно, – прервал молодой воевода, – что никого другого не подразумеваете, только одного из Собеских.
– Естественно, – воскликнул Брониш, – Карл XII был и есть поклонником нашего Яна III, зовёт его героем и самым большим воином нашего времени, его изображение возит с собой, читает историю, знает, что Якоб и Константин, сражаясь с отцом, от него учились военному искусству, а из его крови взяли мужество.