Эта брошенная, подхваченная, поднятая мысль приобретала всё больше сторонников.
Такой дорогой примас хотел приготовить низложение Саксонца и посадить на его место собственного кандидата.
Кто мог бы им быть удобней, чем Собеский, чем один из Собеских? Не произносили ещё его имени, но некоторые указки позволяли догадываться, что и Яблоновский, который так деятельно помогал в троне Августу, отступит от него теперь и присоединится к Собеским.
Всё это представлялось ещё туманно, только одно было уже очень отчётливым: что всё больше панов и шляхты поднималось против Августа.
Товианьские, которые ни на минуту не покидали кардинала, вся их родня, вплоть до самых дальних родственников, и несколько Любомирских, кроме того, множество урядников и сенаторов из разных земель, духовенства, военных, заливало местечко и замок в Ловиче, так, что высланный вперёд придворный едва мог выпросить помещение для княгини, с тем, что её двор и экипажи должны были ехать в город.
Известие о приезде Товианьские приняли кисло. Она не могла им ничем помочь, а только напрасно вмешиваться и мешать во многих интригах. Но княгиня была очень богата, потому что, несмотря на чрезмерно роскошный двор, она вела себя хорошо, а имения ей достаточно приносили; каштелянова уважала в ней богатство. Поэтому приняли прекрасную Ариадну с тем более распростёртыми объятиями, тем более сердечным сочувствием, чем меньше его для неё на самом деле имели.
Кардинал показался только тогда, когда пригласили к столу… к которому Цешинская вышла наряженная в драгоценности, побелённая и разукрашенная, и очень привлекательная. В эти минуты она должна была быть ею, чтобы не показать, что чувствовала своё вдовство и отчаивалась в будущем.
Кардинал принял её с гордостью, нежностью, хорошо разыгранной, но без излишней сердечности для родственницы. Несколько раз она пробовала, нетерпеливая, кое-то вставить о Собеских, но примас сделал вид, что не слышит и не понимает.
В конце концов он шепнул, отделываясь от неё общими фразами:
– До этого ещё далеко!
– Если бы вы хотели, князь (она с лестью всегда называла его по титулу князя церкви), могли бы это приблизить.
Примас ничего не отвечал.
В общем громком разговоре Радзиёвский склонял, чтобы сосредотачивались около трона, и посетовал на судьбу короля. Новости из Великопольши приносили то, что княгиня оттуда привезла. Готовились, во имя Речи Посполитой, вести переговоры с Карлом XII, который ручался в своей доброжелательности к ней.
Одновременно с ней рассказывали о дикости шведа, в которой одни усматривали геройство, а другие безумство… Жаловались на его деспотизм и контрибуции, ограбление костёлов, вторжение на земли духовенства и т. д.
– Мы так хорошо устроились, – говорил один из епископов, – что с одной стороны нас раздирают лютеране шведы, с другой – лютеране саксонцы, а мы пискнуть даже не смеем.
После довольно долгого пиршества примас удалился для сиесты и отдыха, гости разбились на кучки, а у каштеляновой осталась главная группа.
Наступал вечер, княгиня ещё не докончила своих повествований, жалуясь Товианьской, когда на дворе послышалось сильное оживление и ропот, точно произошло что-то чрезвычайное.
Каштелянова первая бросилась проведать, не случилось ли что с кардиналом, но вскоре вернулась успокоившись. Только какие-то срочные письма пришли из Варшавы.
Их тайна не сохранялась долго… она выпалила великим и открытым возмущением против короля. Из Виланова привезли новость, что Якоб и Константин Собеские на чужой территории в Силезии, приглашённые на охоту, с нарушением всяких прав, невзирая на родство с домом императора, были по приказу Августа арестованы и под сильным эскортом препровождены в какую-то крепость в Саксонии.
Это насилие и своеволие, которых ничего не оправдывало, неслыханно возмутили всех против короля.
Дело не шло тут уже о Собеских, но о самых общих правах польской шляхты, этих веками утверждённых neminem captivabimus. Таким образом, было это началом обещанного переворота важнейших законов Речи Посполитой.
В Варшаве разгласили, что на Собеских не должно было кончится, был открыт заговор против короля, покушение на его жизнь, других хотели посадить в тюрьму. Хватало подозрения, и даже клеветы, чтобы избавиться от тех, которые мешали Августу.
Примас Радзиёвский, естественно, был рад, что открыто может осудить короля и его поведение. Шептали, что Яблоновского постигнет та же судьба. Более догадливые знали, что Собеских посадили в тюрьму, потому что король боялся, как бы Карл не лишил его трона, и не поддержал Якоба или его брата.
Из троих, однако, один остался свободен – Александр, а тому немедленно послали уведомление, чтобы принял меры и защитил себя от насилия. Ему ничего не оставалось, только искать убежища в лагере Карла XII.
На княгиню Цешинскую как гром упали эти новости, но утвердили её в мысли, что Александру, самому младшему из Собеских, она может быть помощью.
Она этого не выдала, прояснилось только её лицо, поглядела пару раз в зеркало, была уверена, что молодого неопытного Александра сумеет приманить на свою сторону.
До поздней ночи продолжались в замке совещания, писали письма, посылали гонцов во все стороны.
Княгиня Цешинская тоже воспользовалась этой оказией, чтобы разослать визитки своим приятелям и помощникам и не дать им забыть о себе.
Не было никого в Ловиче, кто бы хвалил поведение короля и оправдывал. Примас будто бы тяжко вздыхал, но в то же время радовался совершённой ошибке, готовясь ею воспользоваться.
Все видели в нём доказательство, что Саксонец, доведённый до крайности, хватался за крайние средства, потому что чувствовал себя в безнадежном положении.
Готовились к объявленному сейму, хотели выступить не за Собеских, но за нарушение главных законов.
Королевские сторонники объясняли его единственно войной, хоть не было примера, чтобы она в Польше делала безнаказанным насилие.
Проведя один только день в Ловиче, видя, что её тут не очень задерживали, Цешинская на следующий день выбралась в Варшаву и немедленно послала за Витке, зная, что его нужно искать у Ренаров. Его в действительности нашли там, но притащился к княгине такой уставший, что она немного обещала себе утешения от него.
Обманутые надежды, понесённые потери, наконец грустное убеждение, что эта Генриетка, в которую он влюбился до безумия, выходя за него, со светом вовсе разрывать не думала, доводили его до отчаяния.
Обычно молчаливый, в этот раз он горько начал жаловаться княгине на свою судьбу и на испытанные разочарования.
– Мне, возможно, ничего не остаётся, – сказал он в конце, – как, бросив эту мутную работу, для которой я не создан, вернуться к весам и мерам. Человеком у двора прислуживаются как тряпкой, а потом бросают его в мусор.
На вас доказательство, княгиня, как тут оплачиваются самоотречения, а я также за большие услуги только с потерями и порицанием столкнулся. Однажды прочь отступлю.
Княгиня слушала, покачивая головой.
– А ты думаешь, раз тут погрязнув, легко выбраться? – спросила она. – Королю раз послужил – значит, привязал себя, а будет тебе удобно, или нет, об этом он вовсе не заботится. Со мной нечто иное, от меня он рад избавиться, а я с радостью также получу увольнение. Но где схоронюсь? Один Бог знает. Аврора может в Дрездене сидеть, потому что её раны уже зажили, а мои ещё кровоточат.
Новость о заключении в тюрьму Собеских, которая такое впечатление произвела в Польше, на Витке не произвела ни малейшего.
Он усмехнулся.
– Разве вы сами, княгиня, не содействовали тому, чтобы канцлера Бехлинга посадили в Кёнигштейн? Для короля Собеские не лучше, даже шурин император не вступился за них.
Он махнул рукой.
– Этого будет больше! – докончил он.
– Хорошо хоть на этот раз женщиной быть, – сказала пани Уршула, – по крайней мере в фортецию не посадят.
– Я бы за это не ручался, – добавил равнодушно Витке, – если бы вы угрожали. Пустых замков полно на Эльбе.
Цешинская побледнела, но не смела ничего на это ответить.
Назавтра, не рассказывая никому, тихо, скромно она выехала во Вроцлав, и в течение какого-то времени о ней было не слышно. Витке собирался к матери, но глаза Генриетки так его держали… Он проклинал день и час, когда увидел её, а отдалиться уже не мог.
VI
Август тихо, тайно появился в Варшаве, но в замке не гостил. С маленьким конным отрядом, под видом каких-то стратегических планов и осмотра войск, он заехал ночью на Беляны.
Назавтра из столицы медленно выезжали и скакали всадники, но по дороге никто не признавался в цели путешествия, каждый имел какой-то частный интерес. О короле никто не знал.
Для епископа Залуского, который в это время там оказался, как для других польских панов, которых позвал к себе на совет, король казался всё менее постижимым существом. Перешёл он на его сторону, чувствуя в нём силу, которая была нужна для умиротворения и приведения в порядок Речи Посполитой, но испытал горькое разочарование.
Август, который в разговорах с Залуским доказывал отличное понимание своего положения и его требований, притом доскональное знание людей, ловкости прислуживаться ими, потом удивлялся его неспособности в действиях.
Епископ всё сильней убеждался, что ему ни в чём нельзя было верить.
Когда Август не мог объяснить свои действия, он имел привычку обходить их, сбывать упрямым молчанием и не допускать рассуждений.
Среди этой неразберихи и бесчисленных потерь епископ не заметил на его лице ни малейшей тучки. Он не говорил о том, что его беспокоило. Притом, ни один день не прошёл без разнузданного пиршества и окончательного опьянения. Залуский заранее всегда отступал, но знал об этом через других.
Видя его таким свободным после стольких разочарований, проигранных битв, понесённых потерь, Залуский должен был предположить, что он чувствовал какую-то силу, которая не позволяла ему упасть, потому что безрассудство переходило всякую границу.