Час был довольно поздний, заведение Ренаров, согласно договорённости, закрыто, Константини ввёл со двора Августа, который очень хорошо выдавал себя за скромного военного. Ренары ожидали с приготовленным ужином.
Кокетливая девушка нарядилась для гостя с чрезвычайным старанием, мать и она работали над этим целый день. Она была так очаровательна, хотя больше обаянием молодости, чем драгоценностями и шарфами, которыми её убрали. Её чрезвычайная красота сразу произвела великое впечатление на горячего Августа. Константини это заметил и испугался только, чтобы страсть не проявилась слишком резко, поспешно, и не выдала его. Король сам не желал быть тут узнанным, готов был к жертвам… но опасался Гойм и немного стыдился, что пал так низко.
За ужином, хоть пил много, так держал себя, что мог сойти за офицера и сына богатой семьи графов, каким его представляли. Стараясь понравиться, он был таким чрезвычайно любезным с Ренарами, что не колебались охотно принять обещание.
Генриетке понравился красивый офицер, но пробуждал в ней какую-то опаску… догадывалась, что не был тем, кем его ей представили… выдали мелкие детали, огромные бриллиантовые кольца на пальцах и пуговицы у жилета из драгоценных камней.
Когда король так забавлялся вечерами, днями занятый своей политикой, войском и смягчением раздражения, какое вызвало заключение Собеских и Яблоновского, беспокойный Витке под каким-то предлогом вырвался из Ловича и сначала побежал к Ренарам.
Итальянец хорошо обеспечил им тайное укрытие для вечерних свиданий, но купец был на такой стопе с ними всеми, что скрыть от него, что делалось в доме, было невозможно. Первая разболтала Генриетка, надеясь, что Витке откроет ей настоящую фамилию того офицера. Немцу, уже и так подозревающего Константини, было нетрудно догадаться, кого он сюда привёл, рассказ девушки о кольцах и пуговицах дал ему уверенности, что не ошибался, но не хотел говорить ей, что этот офицер был королём.
Он напал с глазу на глаз на Ренара.
– Вы губите своего ребёнка! Из всех хлопот этими вечерами вы могли догадаться, кого вам этот итальянец тащит. Это ни кто иной, как король.
– Тогда что? – отпарировал француз. – Я его сразу узнал, но не могу этому помочь! Я мог бы подвергнуть себя… Отказать в приёме было невозможно, но Генриеты ему всё-таки не продадим.
Витке в отчаянии вскочил.
– Вы не могли отпереться, когда дело шло о приёме, – воскликнул он, – вы не сможете помочь ей, когда захотят её у вас вырвать…
Влюблённый ломал руки и плакал. Пару часов там пробыв, он сел в карету и поехал на Беляны. Что потом с ним стало? Куда направился? Не знали Ренары, потому что долго у них не показывался. Канул как камень в воду. Тем временем вечера у Ренаров следовали один за другим. Несчастная политика пожирала дни, а эти романы и пьянки – вечера и ночи, но король нигде теперь места долго не согревал… потому что Карл XII не давал ему отдыха.
Будущее вырисовывалось всё более угрожающе, а силы царя Петра, на людей и деньги которого Август больше всего рассчитывал, оказывались недостаточными. Старые командиры, по правде говоря, пророчили шведу, что своей дерзостью и неслыханной порывистостью он погубит себя вконец, между тем, однако, он побеждал, и Август с испугом начинал уже предвидеть, что на Польше не кончится, а очередь дойдёт до наследственного его государства, до Саксонии!
О Польше он немного заботился, Саксония между тем была кладовой и казной. Август имел единственную надежду, что император не допустит шведов, принимая сторону курфюрста.
После долгих совещаний, во время которых первый раз в должности посла или агента царя Петра выступил Паткуль, Август исчез из Варшавы. Эта новая особенность, в начале мало заметная, играла всё более значительную роль. Фанатичный враг шведа, Паткуль, где мог и как мог, интриговал и прилагал усилия против него. Везде, где показывался, вербовал людей.
Был это знаменитый талант дипломата школы Маккиавелли, для которого в политике не было других прав, чем завоевание намеченной цели. Ему ничего не стоило предать Петра перед Августом и наоборот, прислуживаться людьми, использовать слабости, как продажность примаса… Но суждение о делах он имел быстрое и здоровое, а советы, которые давал царю, для нужд времени были отлично применимы. Августа он сумел очаровать лёгкостью в обхождении, очень цивилизованными обычаями и ловким мнимым почтением к нему, хоть так его ценил, как заслуживал.
Никто в то время в политических интригах не был более деятельным, чем Паткуль, который бегал попеременно к царю, к королю, в Данию и готов был на другой конец света, лишь бы сломить ненавистного Карла и освободить от него Лифляндию.
С царём Петром он также умел лестью заработать себе доверие, но советы давал ему здоровые, которые ум Петра оценивал и к ним приспосабливался.
Любимец салонов, так же как кабинетов дипломатии, Паткуль не пренебрегал никаким средством отмщения так, что, когда пани Гойм недавно выступила на сцену как всемогущая метресса, Паткуль и к ней уже сбегал и сумел привлечь на свою сторону, пренебрегая княгиней Цешинской, над которой раньше насмехался.
Советам и действиям Паткуля Август придавал очень большое значение, привлекал его на свою сторону, оплачивал и хотел себе полностью подчинить. Между тем теперь он занимал должность посла, или агента, Петра, что не мешало ему брать пенсию у Августа.
Когда на Белянах короля уже не было, а в Варшаве не знали даже, куда он направился, однажды утром появился у Ренаров Витке, изменившийся до неузнаваемости, пришибленный, уставший, хмурый, словно не пару месяцев, но годы прошли с последнего его тут пребывания. Впрочем, перемена почти такая же великая и грустная была заметна теперь в весёлом кабаке. Иные это были люди, какая-то тяжёлая туча покрывала всё. Саксонскую гвардию вытянули, поэтому не видно было офицеров, которые день и ночь тут просиживали. А так как их общество разогнало шляхту, теперь царило запустение.
Ренар ходил бледный, ссорясь со слугами, жалуясь, хлопая дверями, почти сам был вынужден всё делать, потому что дочка совсем не показывалась, а жена показывалась редко, с завязанной головой, с заплаканными глазами.
Увидев Витке, француз медленно с грустным лицом подошёл к нему, вытягивая руки. Купец стоял молча, никто не смел или не мог начать разговор.
– Где же ты был? – наконец послышалось могильным голосом из глубины души француза.
Витке прошёлся по пустой комнате.
– Служба, неволя! – сказал он, поднимая голову. – Король послал меня со срочным приказом на два часа, а письмо, которое я вёз, приказал мне там держать два месяца, потому что я тут мешал.
Он вздохнул.
– Это ещё большое счастье, что меня на всю жизнь не приказал запереть, потому что и это могло быть.
Смерили друг друга глазами. Из этого отстранения Витке не напрасно заключал, что здесь, должно быть, произошло что-то страшное. Не смел спросить о Генриетке.
Они вместе вошли в боковую комнатку, оба оттягивая прямой разговор, затем открыли её дверь и бедная жена Ренара криком приветствовала того гостя, потерю которого оплакивала. При виде его она зарыдала.
Ему не приходилось спрашивать, на лицах родителей рисовалось несчастье, а остальное говорило само отсутствие Генриеты. Ренар упал за столом на лавку, подпёрся на руку и задумался.
Витке тянул с вопросом о девушке, зная, что ответ разорвёт его сердце. Молчание продолжалось, пока француз не ударил кулаком о стол, и, точно сам себе говорил, начал объясняться:
– Что мне было делать? Что? Не пустить этого авантюриста итальянца? Меня бы назавтра прочь отсюда выгнали, или ребёнка бы силой схватили! Я должен был заниматься политикой. Сильнейшие не могли противостоять ему, а я? Что я?
Мать рыданием прервала:
– Лучше было бы, всё бросив, убегать, спасая ребёнка.
– Разве можно от них убежать! – добавил Ренар. – Константини…
– О! О! – прервал Витке. – Я хорошо его знаю, но говорите же, что случилось с Генриетой? Где она?
Мать указала рукой на соседний покой.
– Лежит больная, – шепнула она, – бедное дитя моё. С великих обещаний кончилось на брошенной этим негодяем милостыне. Король без предупреждения, без прощания бросил её и уехал.
Немец сидел, слушая с заломленными руками.
Ренар возвысил голос, потихоньку начал рассказывать весь ход этой несчастной истории.
Как король, казалось, сходит с ума по ней, как в начале горы золота обещал, пока не победил сопротивления и не склонил жену, чтобы с дочкой на Беляны переехала, но весь этот пыл и любовь не продолжались и двух месяцев, и Константини однажды объявил, что король едет в лагерь, а они должны вернуться в Варшаву. Отдал при том кошелёчек для Генриетки, и вовсе не особенный, и с драгоценностями невысокой стоимости, король обещал вернуться, или, может, отвезти её в Дрезден.
Это избавление от них почти до отчаяния довело Ренаров. Мать с упрёками напала на итальянца, который смеялся над ней, и грубо их прогнал прочь из Белян. Короля уже там не было.
Генриетка с того времени лежала больная и изменившаяся, и лекари, наверное, не были уверены, сохранят ли ей жизнь. Итальянец, кроме того, не чувствуя угрызений совести, разгласил, что Генриетку сумел для короля приобрести. Ренары и она были убиты для доброй славы и стали презираемы.
Он пожелал видеть Генриету, но мать покачала головой и отвечала, что бедная девушка лежала в кровати, с горячкой, и что доктор запретил ей всякое волнение, а она также никого из давних своих знакомых допускать к себе не позволяла. Настояния были напрасны… Витке стиснул рот, побыл ещё минуту и как безумный вылетел от Ренаров, с сердцем, полным гнева и желания мести. Кому?
Он должен был, не в состоянии достать выше, ограничить её на Мазотине, которого так же не легко было схватить и сокрушить, как надеялся наш купец. Король слишком в нём нуждался и все дела, которые нужно было утаивать, на него сбрасывал.
Константини, чувствуя себя незаменимым, даже по отношению к Августу оказывался иногда дерзким, что же для него значил такой купец, как Витке? Однако же ни одним неприятелем никогда пренебрегать не нужно.