Во Вроцлаве шляхты и польских панов встречалось достаточно много, а оттого что дом княгини был гостеприимным и открытым, а кухня изысканная и вина добрые, там всегда собирался многочисленный кружок, особенно мужчин.
По большей части шли те, что не любили короля и были готовы работать против него. Княгиня открыто против Августа не выступала, молчала, принимая гордую мину, но никому не мешала бросать грязью и камнями.
Десять дней прошло с отъезда Витке, когда с утра прибежала запыхавшаяся Грондская, гневная и взволнованная, потихоньку объявляя, что прибыл incognito князь Александр, не желал, чтобы о нём знали, но требовал час для разговора.
Княгиня послала доверенного придворного с приглашением на обед, на котором никто больше, кроме их двоих, не должен был быть.
В доме наступил судный день! Нужно было нарядиться так, чтобы быть восхитительной, красивой и благородной, чтобы пощеголять роскошью и вкусом. Сидела и срывалась к туалету, бегала, проклинала, плакала, обещая золотые горы, отчаивалась, смеялась, наряжала себя, покои, службу, а наконец и обед должна была сделать неким сказочным пиром.
В панских домах уже в то время к очень изысканному столу привязывали великое значение, хороший повар был чертой аристократического дома. В деревнях ещё ели бигосы, наслаждались флаками и удовлетворялись говяжим мясом с хреном. Во дворцах и замках чужеземные повара, личные паштетники и кондитеры не были особенностью.
Князь Александр, как все Собеские, был по-французски воспитан, вскормлен и был лакомкой. Один Якоб, когда шёл с королём под Вену, вкушал сухари и затхлую воду, любимцы королевы были так же испорчены, как королевские сыновья.
За четверть часа перед прибытием князя Александра вся в румянце от усталости вышла в салон прекрасная Уршула, наряженная с большим и изысканным вкусом.
Платье, переливающееся серебром, всё обшитое кружевами, причёска удивительно подходит к личику, на ручках огромные бриллианты, на шее река диамантов, в волосах диадема… но прежде всего в ней всей были огонь и жизнь, что-то манящее, прикрытое мглой меланхолии, детское своеволие.
В обществе Августа она была мастерица этого искусства ухаживания, которого он мог быть учителем. Князь Александр, молодой, красивый, гораздо больше француз, чем поляк, потому что в нём старую шляхетскую кровь найти было трудно, чуть вялый, немного холодный, но очень панского тона, – если бы не был ни королевичем, ни Собеским, такую женщину, как княгиня Цешинская, он мог бы заинтересовать собой, захватить. Он тоже скучал. Был грустный, нуждался в развлечении, – и когда приблизились друг к другу, оба были этим неимоверно счастливы.
Князь не мог допустить, чтобы бывшая любовница Августа ставила на него силок, но понимал то, что ей как мститель мог быть нужным. Она ни в чём не сомневалась. Прибыл, видел её, и она должна была победить.
Силки были умело и удачно расставлены… Она призналась, что сейчас ещё сказать ничего не может, но нужно было уверять, предостерегать, чтобы был осторожным. Потом она вскоре собиралась ему всё открыть. Соболезновала к судьбе Якоба и Константина, из того, что слышала в Саксонии, придумывая описания ужасных тюрем Плассенбурга и Кёнигштейна, хватала за руки Александра, умоляя его, чтобы не подвергал себя опасности и не возвращался в Польшу и т. д.
В этом всём не было связи, но кто от такой красивой кокетки требует иной логики, чем та, какую иметь должны постепенные взгляды, понижение и повышение голоса, оттенки улыбки, прицепленной к разговору, как кружева к платьицу.
Князь Александр поверил в её заботу о нём, а ещё больше в ненависть и желание отомстить изменнику… разговор завязался живо, как игра в ракеты… и князь не заметил, когда его привела к столу.
Стол на две персоны устроен был как алтарь, буфет от пола до свода покрывало тяжёлое, роскошное серебро. Подавали на позолоченных тарелках (vaisselle plate), а повар был тот же самый, что ещё недавно готовил для Августа; князю Александру с этой красивой куколкой один на один было так хорошо, как в раю.
Разумеется, что княгиня начала с неслыханной серьёзности, холода и преувеличенной суровости, чтобы князь Александр мог льстить себе, что он это всё преодолел и победил. Это была извечная, старинная, избитая тактика, но повторяться она будет ещё века, потому что есть инстинктивной в природе женщины.
Кто бы сравнил вход князя в салон с прощанием с ней, тот мог бы оценить, что она сделала, и как ловко. Оставалось ещё очень много для постепенной работы на много дней… пока бы князь Александр не был задобрен, закован и приучен так, что побега его уже нечего было опасаться.
Нужно было изменить на несколько дней режим жизни и домашний порядок. Многих знакомых не приняли, но Собеский настолько позже почувствовал себя в безопасности, заслонившись каким-то ненастоящим именем, в которое никто не верил, что на гостей решил не обращать внимания. Поэтому двери отворились снова и началась весёлая жизнь.
Для чего, собственно, его позвала прекрасная Уршула, что ему угрожало, что она должна была ему посоветовать? Это ни для кого не было ясным, но для них двоих дни так приятно пролетали, что Собеский не гневался и не спрашивал объяснения.
У княгини были посланцы из Хоирсверда и Дрездена, новости, письма, знала обо всех оборотах Августа, о его развлечениях, об интригах. С другой стороны через Товианьских она имела такую хорошую информацию о шведе, что князь Александр, сидя рядом с ней, казалось, во всём принимает деятельное участие.
Прекрасная Уршула старалась тем временем его усыпить, влюбить в себя и довести до той степени разгорячённости, что всё меньше обращал внимания на последствия.
Собеский долго молчал, пока наконец не начали вырываться любовные слова, княгиня их слушать не могла, не хотела, пригрозила разрывом, была обижена и несчастлива, но назавтра обедали вместе, наедине, чтобы это недоразумение прояснить.
Продолжалось это уже несколько недель, когда Собескому, которого позвала мать, было нужно выехать. Расставание было непередаваемо грустным, но князь Александр дал слово вернуться в назначенный день. Княгиня воспользовалась этим временем, съездив в Лович.
Примас был уже в заключительной войне с королём, которого детронизировали. Все были заняты только новой элекцией.
На стороне Августа была в Польше маленькая горсть людей, его несколько десятков тысяч уцелевших воинов и часть духовенства, идущая по голосу папы, который принял сторону короля. Княгиня нашла там возмущённые умы, а кардинал, Товианьские и те, кто там жил, угрожали Саксонцам. Весьма большая неопределённость царила в отношении кандидата, которого должны были привести против Августа. В Ловиче держались с Любомирским. Тот и этот подавали голоса за воеводу Познаньского, но он сам совсем не желал короны, а его молодой возраст говорил также против него. Шептали, что Карл XII был за него, но явно король шведский не рекомендовал никого, ему было важно сбросить с трона Августа. Из Саксонии доносили, что там рассчитывали главным образом на поддержку царя Петра, который обещал подойти со значительным подкреплением. На нём и на обещанных денежных субсидиях основывали ещё слабую надежду.
Витке, который, однажды попав в неволю, не мог уже вызволиться, отчитанный и напуганный королем, был отправлен обратно в Варшаву и Лович, чтобы оттуда давал знать, какой оборот примут дела приготовленной элекции.
Княгиня, которая тоже спешила на разведку к примасу, встретилась с ним в дороге. Но от немца, который ехал вынужденный и мало уже чем занимался, что-либо узнать было трудно. Она могла только догадываться, что всё поддавалось деспотичному влиянию Карла, а он сам думал, старался, работал над нанесением смертельного удара противнику. Политика была тут в согласии с личными чувствами запальчивого шведа. Столько раз победив Августа, Карл гневался, что не мог привести его к полной сдаче и унизить публично.
Почти ежедневно он узнавал, что Август давал балы, зажигал фейерверки, устраивал маскарады, переезжал из города в город, редко ради войска, чаще для той панской фантазии, которая возмущала Карла.
Это пренебрежение, которое могло казаться убеждением, что триумфы шведа преходящие и останутся без результата, до наивысшей степени гневило Карла. Он решил привести к отречению, чтобы этим подавить и измучить Августа.
Он не мог предвидеть того, что, ратифицируя самые позорные трактаты, курфюрст, как и прежде, будет устраивать балы, развлекаться и строго посещать Липецкие ярмарки. Каменный холод саксонского господина подстрекал Карла до наивысшей степени. Был он отчасти, может, только созданием его натуры. Август знал, что этим непризнанием себя побеждённым оставит мир по крайней мере в сомнениях о последствиях.
Тем временем все надежды ограничивались на подмоге царя Петра, которую Паткуль торжественно обещал, шла она, тянулась, только что-то её не было видно, не прибывала.
Август один на один с Паткулем ломал иногда от злости железные щипцы, которыми поправлял огонь, но, выехав на улицу с трубкой во рту, с презрением поглядывал на свет и, казалось, говорит: мне это совсем не мешает.
Вырвали у него миллионы, разогнали лучшие войска, лишили дорогой картечи, но он… был уверен, что миллионы, новые войска и артиллерию создаст сызнова.
Только объявление шведа войти и занять Саксонию вызывало бледность на лице короля, но и та исчезала, когда показывался публично. От несчастного немца навязчивая княгиня почти ничего добиться не могла.
– Что же делается в Ловиче? – спрашивала она.
– Сами видите, княгиня, – говорил Витке, – я ничего не знаю. Товианьский уже так ходит, как бы взял большую коронную булаву… а старый гетман, точно был коронован…
Княгиня покачала головкой, не желая верить.
– О том, что наш курфюрст удержится, никто уже слышать не хочет, – продолжал дальше остывший Витке. – Кто там этот хаос поймёт. Швед, возможно, хотел кого-нибудь из Собеских на трон толкнуть, но двое из них сидят а Плассенбурге, а третий…