– Я тоже там учился, – еле слышно прошептал старик. – В реальной школе.
– Правда? Нас, наверное, осталось мало после Великой войны. – Альтман покачал головой. – Настоящая бойня. Столько молодых парней полегло…
Старик кивнул, и его зачесанная наискосок седая челка упала на глаза.
– Бойня, – пробормотал он. – Верно.
В старике было что-то тревожащее, и Альтману хотелось поскорее избавиться от него. К тому же его неодолимо манил сэндвич с куриным салатом. И все же Альтман считал своим нравственным долгом уделить бедолаге еще немного времени. По-видимому, они вместе учились в школе, и очевидно, что этому жалкому, немощному старику в жизни пришлось нелегко. От него так и веяло несчастьем.
– Вам нравилось учиться в реальной школе? – спросил Альтман.
Старик покачал головой.
– Почему?
Сам Альтман с удовольствием учился в реальной школе и даже влюбился в одну юную блондинку с ясными голубыми глазами. Он много лет не вспоминал о девушке, но сейчас она возникла перед его мысленным взором как наяву.
– Со мной плохо обращались.
Альтман не знал, что ответить, и поэтому просто смотрел на незадачливого старика, который мешал ему впиться зубами в сэндвич, на эту бледную до прозрачности хрупкую фигуру, на шляпу, дрожащую в искривленных пальцах.
– Был там один задира, – добавил старик.
Он действительно был похож на вечную жертву, которой приходится несладко не только на школьном дворе, но и везде – на фабрике или лесопилке. Над ним измываются, он вечно оказывается последним в очереди, ему достается холодный суп, да и тот на него проливают. Что это было за слово, которым отвратительные польские евреи, работавшие на отцовской фабрике, называли таких, как он?
«Шлемазл», – вспомнил Альтман.
– Какая жалость. У меня остались самые приятные воспоминания о реальной школе.
– Вы были умны, – сказал старик.
Альтман небрежно махнул рукой, хотя ему было приятно, что его запомнили в этом качестве. Но он и вправду был умен. И до сих пор не утратил остроты ума.
– А я не был, – добавил старик.
Альтман подумал, что сама природа дурно обошлась с бедолагой, вложив слишком мало в его голову. Ростом он тоже не вышел, и, судя по мятой серой шляпе и ветхому пиджаку, не преуспел в делах. Ходячее несчастье, да и только! Впервые за долгое время Альтман поблагодарил судьбу за то, что родился в богатой семье, мог свободно предаваться познанию без страха перед нуждой и жить в довольстве среди книг и рукописей. Да, он прожил хорошую жизнь.
– Я не блистал в учебе, – сказал старик и грустно улыбнулся. – И вообще не блистал ни в чем и никогда. – Он пожал плечами. – Разве что совсем немного, во время Великой войны.
Карие глаза старика были затянуты молочной пленкой, белки отливали желтизной.
«Он нездоров, – сказал себе Альтман. – Даже в этом природа обделила его».
– А вы сражались на той войне, Зигги?
Зигги!
Альтмана не называли так с тех пор, как он учился… ну да, в реальной школе Линца. Отец и родственники называли его тогда Зигфридом, но после переезда в США он стал Францем, а затем Франклином. С тех пор все звали его «Франклин Альтман». Это имя стояло в свидетельстве о браке, на визитных карточках… везде. Зигфрид и тем более Зигги канули в Лету, как и многое другое из его прошлого.
– Да, сражался, – с гордостью ответил Альтман, хотя в бою он не бывал. Блестящий ум в очередной раз сослужил ему хорошую службу. Всю войну он прослужил в Берлине, в разведке, катался как сыр в масле, не видел ни одного окопа и ни разу не стрелял из винтовки.
– И разумеется, на нашей стороне.
Альтману не понравилось его замечание. Конечно, он сражался… в некотором роде… на стороне Германии. На чьей же еще? Он грозно посмотрел на старика, подозревая, что тот хочет его оскорбить.
– Разумеется, – подтвердил Альтман с едва заметной обидой.
– Я дважды был ранен. И отравился газами под Ипром.
Альтман подумал о миллионах погибших – расстрелянных в упор, разорванных снарядами, погребенных заживо в вытоптанном месиве ничейной полосы.
– Поля во Фландрии, здесь маки шелестят, – процитировал он, отдавая дань памяти павшим товарищам, – между крестами, где на ряде ряд[33].
Несчастный старик явно не слышал этого знаменитого стихотворения, и все же оно тронуло его за живое.
– Так много павших. – Помолчав, он добавил: – Вы служили в разведке.
– Да. Откуда вы знаете?
– Видел фотографию после войны. Вы все получили медали. На том снимке были и вы. Я помнил вас по реальной школе. Вы стояли рядом с кайзером.
Альтман прекрасно помнил тот счастливый день. Все члены высшего командования разведки выстроились на ступенях Рейхстага, исполненные чувства собственного достоинства, несмотря на поражение. В тот день старая аристократия в последний раз сомкнула ряды, и Альтмана внезапно охватила сильная тоска по простоте и изяществу его прошлой жизни, по роскошным особнякам и балам, по Германии, еще не обремененной выплатой репараций, не пострадавшей от безудержной инфляции, не павшей жертвой мстительности Франции и Великобритании.
– Нам, немцам, надо было верить в себя, – меланхолично произнес старик.
Альтман не раз слышал подобные речи от побежденных.
– Несомненно.
Внезапно Альтман ощутил прочное родство со своим бывшим соотечественником и протянул ему ладонь, повинуясь зову общей крови.
– Значит, мы с вами два старых солдата.
Старик не стал пожимать его руку.
– В Ипре мы пытались зайти британцам в тыл, – сказал он. – По подземному ходу. Это был секретный план. Мы должны были выйти за линией фронта.
Он резко умолк, словно его прервал пулеметный огонь.
– Но нас поджидали британцы, – добавил он.
– Поджидали? – неуверенно переспросил Альтман.
– Знали, что мы придем, – пояснил старик. – В нас принялись палить со всех сторон.
Он пристально уставился на Альтмана.
– Они застрелили Макса, – сказал он. – И Герхардта. Хорошие были парни. Баварские фермеры.
Альтман внезапно стал наблюдать за ним с опаской, будто старик шаг за шагом вел его по темному коридору.
– Война ужасна, – чуть помолчав, сказал он.
– Предательство – вот что ужасно. Нож в спину от своих.
– Своих?
Альтман опустил руку. Старик то ли не разглядел ее, то ли не пожелал принять.
– При чем здесь свои?
– Кто-то из разведки отправил нас в подземный ход.
– Откуда вам знать?
– Только они знали о нашем задании. От всех остальных его скрывали.
– Выходит, вы считаете, что кто-то из моих коллег предал вас, – напряженно проговорил Альтман. – Такими обвинениями нельзя бросаться.
– Никто больше не знал, – повторил старик.
Он покачал головой и чуть понизил голос.
– Хорошие баварские парни, – произнес он почти что себе под нос. – Бедняги.
На его лице лежала черная пелена тоски.
– Столько времени прошло с тех страшных дней, – заключил он.
– И мы оба постарели. – Альтман снова протянул ему руку. – Давние товарищи по оружию.
На этот раз старик взял ладонь Альтмана и вяло пожал.
– Пятьдесят лет уже прошло, – добавил Альтман, пытаясь отнять руку. – Пятьдесят лет и…
– Вы переехали в Англию, – перебил старик и сжал кисть Альтмана. – После войны.
Альтман осторожно кивнул. Почему у него такое чувство, будто он ступает по минному полю? Старик мал ростом и болен. Что он сделает Альтману, могучему здоровяку? И все же в нем было что-то пугающее, какая-то темная сила. В старике, подумал Альтман, горит неугасимый огонь.
– И начали собирать редкие книги, – добавил старик, отпустив руку собеседника.
– Да.
Старик улыбнулся:
– Вы стали библиофилом. Кажется, это так называется? Вы всегда умели управляться со словами. В реальной школе постоянно читали книги.
– Разве?
– Английские книги, все время английские. Может, вы еще и англофил? – Прежде чем Альтман успел ответить, старик засмеялся. – Я теперь знаю много умных слов.
Он тихонько хихикнул, но Альтману показалось, что это не столько смешок, сколько потаенный упрек.
– В реальной школе я любил выступать, – сказал старик. – Хотел стать оратором, но задира мне не позволил.
– О ком вы говорите? – спросил Альтман. – Не помню никакого задиры. Ни разу не видел, чтобы кто-то полез с кулаками…
Старик чуть отступил.
– О нет, не с кулаками. Со словами. Вы поймете, как библиофил. Вам известна сила слов. Вы ведь собираете слова. Собираете слова, заключенные в книгах.
– Собираю, – осторожно сказал Альтман, точно в его адрес выдвинули обвинение; он никогда бы не подумал, что ему придется оправдываться в наличии такой склонности. А этот старик вызывал желание занять оборонительную позицию. Внезапно ему показалось, что он понял причину. – Это я был задирой? Я вас обижал?
– Нет, что вы, – мягко ответил старик. Затем его голос странно помрачнел. – Вы меня не замечали.
«Опять скрытый упрек», – подумал Альтман.
– Простите, если я… вас не замечал.
Очевидно, Альтман и впрямь не замечал бедолагу. Он понял, что сохранил память только о самых близких школьных друзьях. Еще несколько мальчиков и девочек он помнил в лицо, но и только. Не считая Магды, конечно. Магду он никогда не забудет.
– Я и не рассчитывал, что вы меня заметите, – тихо сказал старик. – Вы происходили из хорошей семьи. Для вас реальная школа в Линце была только…
Он посмотрел на Альтмана, как бы предлагая закончить мысль.
– Временной остановкой. Меня отправили в нее на год, пока отец занимался нашим переездом в Вену.
– И там вы жили до войны?
– Да, а мой отец – и после войны. По крайней мере, несколько лет.
– Точно, вы переехали в Вену. Я об этом слышал. – Старик улыбнулся. – И поэтому, конечно, реальная школа была для вас временной остановкой, как вы сами сказали.
– И все-таки жаль, что я вас не помню.
– Ничего страшного.