– Это рукопись? – Он кивком указал на сверток. Старик наклонил голову в знак подтверждения. – В ней говорится… о вас?
Старик снова наклонил голову. Ему явно не хотелось говорить об этом, и Альтман решил зайти с другого бока.
– Наверное, вам нелегко пришлось после войны?
– Очень нелегко. – Старик направил на Альтмана пытливый взгляд, в котором, казалось, сквозила давняя злоба. – Это просто ужасно, что с нами сделали.
– Да, ужасно, – согласился Альтман. – Настоящий кошмар. К нам относились как к монстрам, способным на любое зверство. Все эти выдумки о жестоких гуннах… Большей частью их распространяли британцы, но и американцы тоже. Чудовищное нагромождение лжи.
– Бесстыдная ложь!
Старик оскалился, с трудом сдерживая злость. Альтман удивился и встревожился.
– Родина Бетховена! Родина Гёте! – с яростью добавил старик. – Будто бы мы убивали детей. Убивали женщин и стариков. Ложь, наглая ложь!
– Вы правы. Цивилизованные люди на это просто не способны.
Старик отвел глаза – его внимание опять приковал мир за окном. Казалось, он сдерживается из последних сил. Через мгновение он снова посмотрел на Альтмана.
– Ваш дядя преподавал английский язык. В реальной школе. Я учился у него.
– Правда?
– Превосходный учитель.
Альтман слегка откинулся на спинку стула.
– Неловко признаваться, но я никак не могу вас вспомнить.
– Вы младше меня. Мне пришлось покинуть реальную школу в тот самый год, когда вы поступили.
– Значит, мы не были одноклассниками?
Старик покачал головой:
– Мое имя ничего вам не скажет. Я видел вас в школе. Вот и все. На игровой площадке или в коридорах. Иногда вместе с вашим дядей.
Он улыбнулся – едва заметно, но при этом тепло.
– Я восхищался вами. Все говорили, что вы очень умны. Прекрасно успеваете по математике. И по английскому.
Старик протянул дрожащую руку к ложке, но тут же отдернул, точно боялся вновь оказаться в унизительном положении.
– По всем предметам, – добавил он.
Затем он снова посмотрел в окно и, слегка помедлив, взглянул на Альтмана.
– Мне семьдесят девять, – сказал он.
– А мне – семьдесят пять, но в нашем возрасте это небольшая разница. Мы с вами – два старика, вот и все.
Старик улыбнулся, но взгляд его оставался безрадостным, словно он тонул в море дурных, если не кошмарных воспоминаний. Альтман подумал, что он, конечно же, бежал в Америку в поисках земли обетованной, как и многие другие немцы в прошедшие десятилетия, – но не сумел ее обрести. Да, жизнь несправедлива. Вспомнилась латинская фраза, услышанная от отца – что-то из Горация: «Mutato nomine de te fabula narrator?» («Лишь имя стоит тебе изменить, не твоя ли история это?»)[34].
«Как это верно!» – решил он, припомнив собственное бегство из смертоносного водоворота.
Старик словно прочел мысли Альтмана или, по крайней мере, угадал их направление.
– Я не мог найти себе места после войны, – сказал он. – Повсюду царил хаос, множились беды. Не сомневаюсь, что вы помните эти времена.
– Боюсь, даже слишком хорошо.
Взгляд старика похолодел.
– Унижать людей опасно. Загнанный в угол человек становится животным.
Альтман кивнул:
– Вы правы. В таких случаях людям нужен герой, как я сегодня уже говорил. Прирожденный лидер. Но герой не может изменить судьбу нации.
Старик согласился:
– Мы искали такого человека. Действительно искали. Но вы совершенно правы. Он не смог бы ничего изменить. Историю творят великие силы, а не отдельные люди. – Он улыбнулся. – Вы так умны, герр Альтман, столько всего знаете.
Альтман постарался пропустить лесть мимо ушей.
– Я не марксист, – сказал он, – но кое в чем Маркс был прав. За великими событиями стоят великие силы. Человека несет река истории. Он не может управлять течением или изменить русло.
– Верно.
Старик мрачно, почти горько улыбнулся.
– В юности я мечтал изменить мир, – с грустью произнес он тоном маленького человека, который признается, что когда-то мечтал стать великим.
Этот тон настолько тронул Альтмана, что он похлопал старика по руке.
– Конечно. В юности все мечтают изменить мир.
– Но, слушая вас, я уяснил, что никто и ничто – ни человек, ни книга – не может изменить историю. Пустячные вещи изменяют другие пустячные вещи, только и всего. Как с теми баварскими парнями. Кто-то кому-то что-то прошептал или послал телеграмму, и для них все было кончено. – Он пристально посмотрел на Альтмана. – Они были маленькими людьми, и маленькая вещь отняла у них жизнь.
Альтману вновь стало не по себе под взглядом старика.
– А школьный задира может изменить жизнь только того, кого задирает, – добавил тот.
– Именно из таких пустячных вещей складывается история, – уверенно сказал Альтман. – Из миллионов незначительных действий маленьких людей, которыми движут великие силы.
Старик явно не собирался оспаривать точку зрения, с которой согласился раньше, поэтому Альтман сменил тему – просто из вежливости.
– И чем вы занимались после реальной школы в Линце?
Старик пожал плечами:
– Да так, ничем, пока не повзрослел. А когда повзрослел, всего лишь сменил имя.
Альтман испытал облегчение оттого, что старик отпустил пакет и резко перешел на другой предмет.
– Почему?
– Я ненавидел своего отца. Всегда ненавидел, но я ведь был обычным мальчишкой и считал, что надо уважать и слушаться его. Вы же знаете, каковы мы, немцы. Мы отлично умеем исполнять приказы.
– Наверное, вам было нелегко сменить имя и тем самым проявить неуважение к отцу.
– Очень нелегко. Отрекаться от отца всегда нелегко, даже если он – жестокий человек.
– И вы взяли другое имя?
– Да. Имя бабушки. Она была очень доброй, ласковой женщиной. Мне хотелось взять имя доброго и ласкового человека. – Мысли его явно витали в прошлом. – Я хотел, чтобы ее имя служило мне утешением, потому что дела мои шли плохо. У меня не было дома. Я питался объедками. Ходил в лохмотьях. Это ужасно – не знать, когда в следующий раз доведется поесть или помыться. Так ужасно, что можно сойти с ума. Возможно, я и вправду слегка свихнулся.
– После войны каждому из нас казалось, что у него больше нет дома, – сказал Альтман. – Наш мир был разбит вдребезги.
– Вы сошли с ума? – напрямик спросил старик.
– Нет.
– Вы знали, что такое бедность?
– Нет, не знал.
– Отец помогал вам?
– Да.
Альтман понял, что этот ответ ослабил его позиции: теперь он выглядел изнеженным баловнем. Ему не просто повезло больше, чем несчастному старику: ему повезло намного больше, прямо-таки до абсурда.
– Да, он помогал мне.
– Как именно?
– Он помог мне перебраться в Америку.
– Каким образом?
– Ну, у нас кое-что осталось после войны, – осторожно ответил Альтман. – Немного… денег.
– Но немецкие деньги обесценились после войны.
– У нас были и другие деньги, – еще более осторожно сказал Альтман.
– Другие деньги?
– Фунты. Франки. Доллары.
– Деньги победителей. У вашего отца их было много?
– Достаточно, – признался Альтман.
– Достаточно, чтобы вы перебрались из Германии в Америку?
Альтман кивнул.
Старик долго разглядывал его, прежде чем продолжить.
– Я не мог уехать из Германии. Разве что в Австрию, и то ненадолго.
– Ну, мы считали Австрию почти что Германией, – заметил Альтман. – Единство всех германских народов. По крайней мере, так гласили лозунги.
Старик кивнул:
– Да, я помню те лозунги.
– Австрия, – тихо прошептал Альтман, заблудившись в лабиринтах собственной памяти. – У отца было в Австрии дело. Я подумывал, не пойти ли по его стопам, но я был сделан из другого теста.
Альтман натянуто хохотнул и добавил:
– Я всегда был книжным червем. Хотел преподавать в университете, писать книги.
Он пожал плечами.
– Но больше всего я хотел их собирать. Особенно немецкие книги, – заключил он.
– Зов Отчизны, – прошептал старик.
Он пристально смотрел в пустую тарелку, словно прозревал в ней несбывшееся будущее.
– Зов Отчизны, – повторил Альтман. – Недурно сказано.
Он улыбнулся.
– Возможно, вам стоило стать писателем.
Старик провел скрюченными пальцами по свертку и растопырил их, как лапы паука.
– Это все, что у меня есть.
– Кажется, вы говорили, что ходите с ней уже давно?
– Я написал ее после войны. Она напоминает мне о прошлом.
Внезапно Альтман ощутил резкий укол страха, подобный электрическому разряду. На ум пришли слова старика о преступлении. Возможно, книга содержит признание в каком-то чудовищном деянии?
– В ней говорится о том, что творилось в нашей стране, – пояснил старик, и его глаза мрачно вспыхнули. – Вы наверняка это помните.
Разумеется, Альтман помнил, что творилось в Германии после войны. Экстремистские партии появлялись как грибы после дождя. На улицах лилась кровь. Страна трещала по швам.
– Германия стояла на краю пропасти, – сказал Альтман. – Коммунисты и фашисты делили власть. Два моровых поветрия… Тогда казалось, что все летит в тартарары.
– И поэтому вы уехали? Боялись того, что может случиться?
– Да, – признался Альтман.
– А я уехал из-за Эльзы, – сказал старик.
– Из-за Эльзы?
– Он была такой милой. Такой доброй. Она работала в гостинице.
Он со значением посмотрел на Альтмана.
– Вы понимаете, о чем я? – спросил он.
– Да, понимаю.
– Ее убили.
– Убили?
– Мне сказали, что ее убил один богач. Из Вены.
– Ясно.
– Я пришел в ярость из-за того, что такую милую девушку убили.
– Ну конечно, – осторожно согласился Альтман.
Он вновь стал испытывать необъяснимое напряжение в присутствии старика, словно внезапно завидел змею в высокой траве.
– Еврей, – добавил старик. – Богатый еврей из Вены.